Давыдов, как пишет далее, «удостоверился, что господин Попов не только не исполнял должности мэра, но даже скрывался с семьею своею в лесах во время властвования в сем краю неприятеля. Видя невинность сего чиновника, я поручил ему временное управление городом и велел открыть магистрат по‑прежнему. Истинного же мэра отыскал и отослал в главную квартиру с описанием его неистовств с русскими пленными и лихоимства с жителями».
Как мы видим, Давыдов не столь скор на публичную расправу, даже когда в его руки попал действительно изверг.
В учебниках советского времени все предельно ясно о войне 1812 г. Пришли захватчики‑французы, их слегка побил Кутузов под Бородино, затем началась война Отечественная – то есть, поднялся весь народ и перебил захватчиков вилами, косами да топорами. Получалась слишком блеклая палитра, не доставало красок, которыми можно изобразить реальную жизнь. Все понятно, но в то же время, многое смущало: Наполеон слишком похож на Иванушку‑дурачка – привел армию и дал преспокойно ее перебить, а народ подозрительно единодушный – так не бывает – взял дубину и дружно всех французов переколотил. Ибо мы, родившиеся в СССР, знаем цену единодушия. Но… после долгих поисков, после десятков (если не сотен) прочитанных мемуаров разноязыких участников войны 1812 г. с удивлением убеждаемся, что весь народ с поразительным единодушием поднялся против захватчиков. Если в войну 1941–1945 гг. число предателей доходило до миллиона – то есть целое море, то их количество в войне с Наполеоном оказалось только ничтожной каплей.
В социалистической школе нам многое говорили на уроках литературы и истории о жестокой царской цензуре, о невозможности писать то, что думаешь, рассказывать о том, что видишь. И вдруг стали доступны русские дореволюционные историки, и сердце почувствовало, а разум подтвердил: вот она настоящая история, вот как было на самом деле!
Естественно, мы не можем рассчитывать на полное соответствие фактам, на непредвзятость, потому что субъективное мнение существовало всегда, но предкам нашим хочется верить – еще потому, что дореволюционные историки руководствовались таким чувством, как совесть, им неудобно было врать. А. И. Михайловский‑Данилевский в предисловии к своему труду «Описание Отечественной войны 1812 года», изданному в 1839 г., пишет:
«В сочинении, предпринятом по священному велению Монарха, единственным руководством долженствовала быть истина, без всяких прикрас. Да и прилично ли, по прошествии более четверти века, говорить обиняками, намеками, клеветать на побежденных, когда годы и могилы отмежевали нас от них, и после победы скрывать наши неудачи, неизбежные в каждом походе?»
Русские историки, общавшиеся с современниками событий 1812 г. подтверждают, что война не была черно‑белой (хотя иные цвета присутствовали в ничтожно малом количестве). Наша логика успокоилась, потому что мы были уверены: Наполеон – кроме, прочего, гениальнейший плут, и он не мог прийти в Россию и не купить своими хитроумными обещаниями некоторое количество русских душ. С великой простотой, Бонапарт пообещал русским крестьянам то, чего они более всего желали – личной свободы. Результат описывает В. Верещагин:
«Внушения неприятеля жителям о том, что во всех занятых местностях русские власти, чиновники и помещики не будут допущены, – настолько поколебало умы, что местами крестьяне помогали неприятелю отыскивать фураж и скрытое имущество, а то так даже и пускались на открытый грабеж господских домов. Тут и там крестьяне отказывались давать лошадей под господ: «Как же, станем мы лошадей готовить про господское добро; придет Бонапарт, нам волю даст, – мы господ знать не хотим!» – говорили местами».
Не только среди крестьян находил себе помощников Наполеон. В. Верещагин описывает следующие случаи:
«Что касается самих господ, если с одной стороны Энгельгард поступил как истинный патриот – остался в деревне и навредил, сколько мог, французам, а когда на него донесли, не оправдываясь, бесстрашно принял смерть, – то с другой видели, как князь Багратион сорвал крест с шеи одного чиновника и объявил его изменником, недостойным служить своему государю. В захваченной коляске французского генерала Монбрюна, между другими бумагами, найдена была записка, сообщавшая о плане предположенной русскими атаки, выданном, очевидно, кем‑либо из офицеров русской главной квартиры».
Недовольные были везде и во все времена. Иных благородные побуждения звали в стан предателей; они желали использовать приход Наполеона для отмены позорного крепостного рабства. «Позднее, уже в Москве, он получил несколько писем от различных отцов семейств, – сообщает Сегюр, – где они жаловались, что помещики обращаются с людьми, как со скотом, который можно продавать и обменивать по желанию. Они просили Наполеона объявить отмену рабства и предлагали себя в качестве предводителей нескольких частичных восстаний, которые обещали сделать вскоре всеобщими».
Однако Наполеон не уделил достаточно внимания этим борцам с рабством в России; он предпочитал договариваться с королями, а не с народами. Император справедливо опасался, что поощрением восстаний он вызовет к жизни такую силу, которая выйдет из‑под его контроля.
На сторону Наполеона с легкостью встало население губерний, присоединенных к России после раздела Речи Посполитой. (Что характерно, в России они считались не изменниками, с ними обходились, как с обычными военнопленными Великой армии; но попавшего в плен во французском мундире уроженца центральных губерний неминуемо ждала смертная казнь.) Совершенно иная картина наблюдается в исконно русских землях – там случаи предательства единичны. По этому поводу писал Коленкур, одно время бывший послом Наполеона в Петербурге и постигший обычаи этой страны:
«Что касается русских, то даже и тот, кто возьмет 500 рублей в суде за несправедливое решение дела, не примет от меня миллиона за измену Отечеству».
Мужество сильнее смерти
Из Москвы французы вышли отдохнувшими и вполне боеспособными. За время их бесцельного стояния русская армия также успела набраться сил и увеличиться в числе. И вот, две сопоставимые силы встретились под Малоярославцем.
Бои шли чрезвычайно упорные, город много раз переходил из рук в руки. Обе стороны несли жесточайшие потери, но продолжали с неизменным мужеством сражаться и погибать.
«Около полудня Наполеон со своей многочисленной свитой хладнокровно осматривал поле боя, и совершенно спокойно, без эмоций, слушал душераздирающие крики несчастных раненых, умолявших о помощи, – повествует Лабом. – Но даже этот человек, с 20‑летнего возраста привыкший ко всем ужасам войны, не мог, войдя в город, подавить свое удивление тем ожесточением, с которым сражались обе стороны».
Впрочем, мы хотели привести необычный случай, переданный Н. Муравьевым. Маленький эпизод, случившийся под Малоярославцем, свидетельствует о том, что мужество помогает не только красиво умереть, но может и сохранить жизнь в самой критической ситуации:
«В предположении, что в лесу, через который отступала французская пехота, могли остаться какие‑нибудь заблудившиеся стрелки, Милорадович послал эскадрон драгун для отыскания их. Нашли одного польского егеря, которого драгун хотел вести в Тарутино; но повстречавшийся с ним адъютант Милорадовича или офицер из числа состоявших при нем ординарцев приказал ему убить поляка, чтоб скорее возвратиться к своему полку. Драгун отвел поляка в сторону и, приставив ему палаш к горлу, собирался заколоть его, но не мог решиться и, отведя палаш, стал смотреть пристально на поляка, который, не произнося ни слова, как бы с равнодушием ожидал неизбежной смерти.
– Экой проклятый, – говорил драгун, – не сдается.
Опять приставил палаш к горлу и опять принял его назад, говоря:
– Нет, мне, видно, не убить его.
Драгун крикнул проезжавшего мимо казака:
– Господин казак, – сказал он ему, – убейте поляка; мне велено, да рука не подымается.
Казак хотел показать себя молодцом.
– Кого? – спросил он, – эту собаку заколоть? Сейчас.
Отъехав шагов на пятнадцать, он приложился на поляка дротиком и поскакал на него. Поляк не двигался; казак же, подскакав к своей жертве, поднял пику и, сознавшись, что ему не убить осужденного на смерть, поскакал далее. Затем драгун, разругав пленного, погнал его в Тарутино».
После кровопролитных боев, Малоярославец (вернее, его руины) остался в руках Наполеона. Он по‑прежнему не хотел отступать из России разоренной Смоленской дорогой, по которой недавно прошли две армии – русская и французская. С целью прощупать путь через нетронутые войной земли в разведку был направлен авангард 5‑го корпуса Понятовского. Полякам не повезло: в шести верстах от Медыни они попали в засаду; таким образом закончилась миссия польского генерала Тышкевича, отправленного на поиск приличной дороги для отступления Великой армии. Подробности дела излагает Д. Бутурлин:
«13‑го числа авангард его (Понятовского) под начальством генерала Тышкевича, состоявший из одного пехотного полка и 400 человек кавалерии с 5‑ю пушками, появился вблизи Медыни. Полковник Иловайский 9‑й, с тремя казачьими полками уже прибывший в окрестности сего города на подкрепление к находившемуся там казачьему полку полковника Быхалова 1‑го, поставил отряд свой в скрытых местах и, заманив неприятеля в сию засаду, напал на него, побил до 500 человек, отнял находившиеся при нем 5‑ть пушек, взял в плен генерала Тышкевича и остаток прогнал к главным силам корпуса, который уже пришел из Вереи к селу Егорьевскому. Сия неудача побудила князя Понятовского приостановить свое движение к Медыни; вскоре потом получил он из главной квартиры повеление взять другое направление».
Все же, вылазка Понятовского в сторону Медыни, даже несмотря на разгром авангарда генерала Тышкевича, имела благоприятные последствия для Великой армии. Кутузов решил отступить далее на юг от Малоярославца.
«Сие отступное движение, внушенное фельдмаршалу неосновательным опасением, чтобы неприят