Марбо знает, о чем говорит, так как сам «участвовал в организации вооруженных групп мародеров, которые всегда возвращались не только с хлебом и скотиной, но и с санями, нагруженными солониной, мукой и овсом…»
Читая исследования и учебники, мы приходим к выводу, что Великая армия практически полностью погибла в России. Однако спустя некоторое время после поражения начали выходить десятки и десятки мемуаров солдат и офицеров самых разных национальностей, участвовавших в злополучном русском походе. Те, которые не имели литературного таланта – их отнюдь не десятки и даже не сотни – оставили значительный след в разных странах послевоенной Европы. В том числе, воевавшие поляки, частью остались во Франции, а частью перешли на русскую службу в связи с присоединением к России герцогства Варшавского.
В немалой степени потери зависят и от того, кто и с какой целью их считал. Барон де Марбо, например, по своему полку приводит следующие цифры:
«… в начале кампании в 23‑м конно‑егерском полку насчитывалось 1018 человек, во время своего пребывания в Полоцком лагере в полк добавилось еще 30, что увеличило число всадников, вступивших в Россию, до 1048 человек. Из этого числа я потерял 109 человек убитыми, 77 пленными, 65 изувеченными и 104 пропавшими без вести. Таким образом, общие потери составляют только 350 человек».
И хотя де Марбо звание полковника заслужил кровью (и не только своей), но как опытный военный он прекрасно заботился о своих подчиненных. Следует учитывать, что полковник еще в середине кампании отослал в Варшаву вместе с ранеными и людей, слишком утомленных кампанией – а посему ненадежных. После отступления они, отдохнувшие и залечившие раны, присоединились к своим эскадронам. И еще: полк барона де Марбо не участвовал в Бородинской битве и не был в Москве, хотя сражался немало – в том числе участвовал в знаменитой переправе через Березину. Разумеется, в иностранных контингентах, служивших пушечным мясом и не обремененных заботой Наполеона или расторопного полковника, ситуация была гораздо хуже.
О катастрофическом отступлении Наполеона написано неимоверное количество строк, однако те же самые трудности терпели и наступавшие русские войска. Проблемы, аналогичные наполеоновским, возникли у Кутузова тотчас же после выхода из Тарутинского лагеря. Их довольно скромно описывает Михайловский‑Данилевский, потому что задача его состояла вовсе не в том, чтобы рассказывать о гибели русских солдат от голода и холода:
«Глубокая осень и испортившиеся дороги препятствовали скорому прибытию обозов. Навстречу им посылал князь Кутузов офицеров и часто рассчитывал дни, даже часы, когда запасы должны были прийти. До тех пор довольствовали армию как могли: иногда бывал хлеб, а иногда обходились без него. Всего более терпели войска, действовавшие с Милорадовичем и Платовым на столбовой дороге и вблизи от нее. У них мало привозилось с фуражировок; лошади насилу тащились; убыль в людях становилась велика».
Другой русский историк – М. Богданович – приводит цифры ужасающих небоевых потерь Кутузова на относительно небольшом промежутке пути (причем, до настоящих русских морозов было еще далеко). Обе армии – французская и русская – следовавшие друг за другом, вымирали без жестоких битв и тяжелых боев:
«Приняв во внимание, что наши войска должны были совершать переходы в двадцать пять и более верст, по проселочным дорогам, заваленным глубоким снегом, в сильнейшую стужу, причем подвижные магазины на волах отстали от войск, не будем удивляться огромным потерям, понесенным русской армией на пространстве от Вязьмы до окрестностей Смоленска. Несмотря на привычку наших солдат к перенесению стужи и, несмотря на то, что по личному распоряжению императора Александра, они снабжены были полушубками, армия, выступившая из Тарутинского лагеря в числе ста тысяч человек, потеряв в сражениях не более десяти тысяч, считала в рядах своих спустя три недели только пятьдесят тысяч человек».
Вся русская армия не могла преследовать Наполеона по дважды разоренной французами местности, выжженной дотла обеими воюющими сторонами. Бесполезно было думать, что обозы смогли бы настигнуть Кутузова, следовавшего по пятам Наполеона прежде, чем голодная смерть настигнет преследовавшую врагов русскую армию – французы двигались достаточно быстро, избавляясь в пути от всего, что затормаживало движение: трофеев, пушек, зарядных ящиков, раненых и т. д. Потому Кутузов мог высылать в основном только казаков с целью затруднить отступление, да активно действовали партизанские отряды. Потери русской армии, особенно с наступлением холодов, были настолько велики, что их можно сопоставить с французскими.
Михайловский‑Данилевский приводит скрупулезно подсчитанные цифры захороненных трупов. Вот они только по одной губернии:
«В городах и уездах Смоленской губернии сожжено 61886 и закопано в ямы 107188 человеческих тел; скотских трупов сожжено 27752, закопано в ямы 81902». То есть, трупов было захоронено гораздо больше, чем в армии Наполеона имелось солдат и офицеров по выходе из Москвы; лошадей также количество неимоверное – если бы все они принадлежали французам, то каждый (всадник и пехотинец) имел бы собственную лошадь. А ведь отнюдь не вся армия Наполеона полегла на Смоленщине – она продолжала отступать, а временами, неплохо сражаться.
Император после Вязьмы дал возможность сражаться лишь тем, кто желал. Командовать арьергардом было поручено «храбрейшему из храбрых» – маршалу Нею, «энергия и отвага которого только возрастали вместе с ростом опасностей и затруднений». И этот сын бочара, получивший за военные заслуги титул герцога Эльхингенского, оправдал эпитеты, которыми его наградили современники. Он имеет лишь косвенное отношение к нашим полякам, но трудно удержаться, чтобы не привести пример храбрости, когда все пишут о разложении и упадке. (Хотя, почему косвенное?… Поляки также участвовали в героическом рейде маршала Нея.)
Между Вязьмой и Смоленском наступившие холода и отсутствие продовольствия вместе с наседавшими русскими войсками превратили отступающую французскую армию в апатично бредущее стадо баранов. Не уберегся от бациллы разложения и арьергард Нея. Но железный маршал своим примером заставлял солдат побеждать и голод, и холод, и врага. Филипп де Сегюр рассказывает о непрерывной череде стычек, которые сопровождали корпус, назначенный, фактически, в жертву:
«Большая часть солдат, которым обледенелое оружие жгло руки, потеряла мужество: они перестали сражаться, выказав ту же слабость, которую обнаружили накануне, и так как уже раз бежали, то пустились в бегство, которое раньше, считали невозможным. Но Ней бросился в середину солдат, вырвал шпагу у одного из них и повел их в огонь, который он открыл сам, подвергая себя опасности и сражаясь, как простой солдат, с оружием в руках, как делал тогда, когда еще не был ни супругом, ни отцом, ни богатым, ни могучим и всеми уважаемым – словно ему надо было еще все завоевать!.. На другой и в следующие дни то же геройство: от Вязьмы до Смоленска он сражался целых десять дней!»
Маршал Ней добросовестно прикрывал отступление Великой армии до Смоленска арьергардными боями. 14 ноября Наполеон покинул Смоленск, а вечером этого же дня в город должен был войти Ней. «Храбрейший из храбрых» вошел в Смоленск на день позже, так как накануне имел довольно жаркую схватку с неприятелем. Он застал город разграбленным, не оказалось даже продовольствия, оставленного Наполеоном для арьергарда. О дальнейших событиях рассказывает Коленкур:
«Герцогу Эльхингенскому, которому было поручено уничтожить оставленную в Смоленске артиллерию и взорвать городские стены, пришлось заняться также обеспечением продовольствия для своего корпуса на время перехода от Смоленска до Орши. При том положении, в котором находился герцог, эту первостепенную задачу, заставившую его продлить свое пребывание в Смоленске, нельзя было приносить в жертву каким бы то ни было другим соображениям. Надо вспомнить, что войскам арьергарда приходилось сражаться на каждом шагу, а в то же время они не могли надеяться раздобыть что‑нибудь в тех местах, через которые они проходили, так как они везде проходили последними. К тому же арьергард шел по следам пожаров и разрушений, которыми был отмечен всюду путь солдат, отбившихся от своих частей».
Тем временем, Ней получил ряд приказов от императора с требованием ускорить передвижение, так как враги уже появились на дороге и готовились отрезать арьергард от основных сил. «Ему приходилось выбирать между весьма реальной опасностью дождаться того, что его солдаты будут разбегаться, когда им придется умирать от голода, и опасностью сражения с превосходными силами неприятеля; он выбрал решение, соответствовавшее его отваге и испытанному мужеству его войск».
– Все казаки и все русские в мире не помешают мне соединиться с армией! – воскликнул Ней.
Маршал имел необыкновенную способность заряжать своей энергией и мужеством всех находившихся вокруг него. Это не получалось даже у гениального Наполеона, Бонапарт так и не решился развернуть свое истощенное войско для помощи отставшим частям. Ней сдержал свое слово и доказал всем сомневающимся, что отвага в состоянии сделать невозможное. А между тем, даже император оплакивал его гибель, которую считал неизбежной.
– Я отдал бы, – говорил Наполеон, – 300 миллионов золота, которые хранятся у меня в погребах Тюильри, чтобы спасти его. Если он не будет убит, то прорвется с несколькими храбрецами, но большинство шансов против него.
Маршал Ней, заочно похороненный армией и императором, но оттого не переставший быть менее живым, накормил, наконец, своих солдат и повел по следам армии, которую уже неудобно называть Великой. 18 ноября в густом тумане его авангард наткнулся на картечный огонь русских батарей, которые прочно перекрыли дорогу на Красное. Надеясь, что основная армия его дожидается, и звуки боя послужат сигналом к атаке неприятеля с тыла, он несколько раз бросался на неприступные позиции. Воины были достойны своего кома