У Царево‑Займища Давыдов с двадцатью гусарами и семьюдесятью казаками напал на вражеский обоз, охраняемый двести пятьюдесятью всадниками. В плен было взято сто девятнадцать рядовых, два офицера, десять фур с провиантом и одна фура с патронами – остальное охранение спаслось бегством. Отряд Давыдова из этой переделки, также как из предыдущей, вышел без потерь.
Давыдов описывает еще с дюжину удачных налетов, в которых его добычей стали сотни французов, вестфальцев. Пока… Однажды возросший численно и окрыленный совершенной безнаказанностью отряд не нарвался на заночевавших в одном из сел трех батальонов польской пехоты. Собственно, в селе остановился один батальон, а два других у близлежащей церкви. Шли поляки от Смоленска в сторону Москвы. Давыдов привычно окружил селение и приказал отряду пехоты в шестьдесят человек на рассвете начать атаку. На этот раз все пошло не так. Плотный огонь встретил пехотинцев из окон домов и прямо на улице. «В пять минут боя из шестидесяти человек тридцать пять легло на месте или было смертельно ранено».
Кипя мщением, Давыдов отправил добровольцев поджечь избы. Поляки начали выпрыгивать из пламени и бежать врассыпную. В суматохе в плен попало сто девятнадцать рядовых и один капитан. Тогда батальон (вернее, то, что от него осталось) построился, «был несколько раз атакован и отступил с честью к двум вышеупомянутым баталионам, которые уже шли от церкви к нему на помощь, – описывает дальнейшие события Давыдов. – Когда они показались, я, видя, что нам нечего с ними будет делать, приказал понемногу отступать. Огонь, ими по нас производимый, причинил мало вреда, и мы, подобрав наших раненых, вскоре вышли из выстрелов».
Когда Наполеон начал отступать из Москвы, счет пленных, захваченных Денисом Давыдовым, пошел на тысячи. И все же он опять встретил противника, на которого, при всей своей лихости, даже не осмелился напасть:
«Сего числа, на рассвете, разъезды наши дали знать, что пехотные неприятельские колонны тянутся между Никулиным и Стеснами. Мы помчались к большой дороге и покрыли нашею ордою все пространство от Аносово до Мерлина. Неприятель остановился, дабы дождаться хвоста колонны, бежавшего во всю прыть для сомкнутия. Заметив сие, граф Орлов‑Денисов приказал нам атаковать их. Расстройство сей части колонны неприятельской способствовало нам почти беспрепятственно затоптать ее и захватить в плен генералов Альмераса и Бюрта, до двухсот нижних чинов, четыре орудия и множества обоза.
Наконец подошла старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон. Это было уже гораздо за полдень. Мы вскочили на конь и снова явились у большой дороги. Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжил путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать хотя одного рядового от сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегали все усилия наши и остались невредимыми… Я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти испытанных воинов! Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, в белых ремнях с красными султанами и эполетами, они казались как маков цвет среди снежного поля!»
На белорусской земле Великая армия стремительно превращалась в обессилевшие толпы, которые с легкостью и без потерь брал в плен наш лихой партизанский командир. Однако некоторые подразделения, кроме оберегаемой Наполеоном гвардии, в кромешном аду бегства сохранили боеспособность.
13 ноября Денис Давыдов получил сведения, что местечко Белыничи (ранее принадлежавшее князю Ксаверию Огинскому) занял отряд польских войск, прикрывающий госпиталь с ранеными.
На следующий день конница Давыдова легко опрокинула неприятельскую кавалерию и ворвалась на ее плечах в Белыничи. Но тут сама попала в ловушку, устроенную двумя батальонами пехоты. «Они встретили нас, как следует встречать нападающих, когда хочешь защищаться с честью». Давыдов пытался обойти местечко с другой стороны, но препятствием явилась болотистая местность.
Гордость не позволяла знаменитому партизану оставить дело незавершенным. Он решил наступать по главной улице, но предварительно принялся ее обрабатывать огнем из орудий. «Неприятельская колонна расступилась направо и налево, но, пользуясь местностию, не переставала преграждать вступлению нашему в улицу густым ружейным огнем из‑за изб, плетней и заборов. Я не умею отчаиваться, но было от чего прийти в отчаяние. Тщетно я умножал и усиливал покушения мои, чтобы вытеснить неприятеля из засады, им избранной; люди и лошади наши падали под смертоносным огнем, но ни на шаг вперед не подавались. Это был мой Аркольский мост! Однако медлить было некогда: с часа на час граф Ожаровский мог прийти от Могилева и, посредством пехоты своей, вырвать у меня листок лавра, за который уже я рукой хватался! Мы разрывались от досады! Брат мой Лев, будучи моложе всех, менее других мог покоряться препятствиям. Он пустился с отборными казаками вдоль по улице и, невзирая на град пуль, осыпавших его и казаков, с ним скакавших, ударил на резерв, показавшийся в середине оной, и погнал его к мосту. Но и удар этот ни к чему не послужил!» Получив две пули в лошадь, он вынужден был вернуться обратно.
Между тем подполковник Храповицкий с отрядом гусар занял госпиталь и магазин, располагавшиеся возле местечка.
«Неприятель продолжал упорствовать в главной улице. Отдавая должную справедливость храбрости противников моих, но кипя желанием истребить их прежде прибытия всего отряда графа Ожаровского…, я решил зажечь избы… В самое то время неприятель начал собирать стрелков своих и строиться на улице в колонну, как казалось, для ухода. Оставя намерение зажигать избы, я немедленно приказал садить в него картечами, что ускорило выступление его из местечка…»
«Пропустя колонну далее в поле, мы объехали оную со всех сторон, не переставая разрывать ее пушечными выстрелами. Командующий артиллериею моею поручик Павлов стрелял из одного орудия картечами и ядрами, а из другого гранатами. Хвост колонны лоском ложился по дороге, но сама она смыкалась и продолжала отступление, отстреливаясь. Наконец, в намерении воспользоваться закрытым местоположением, дабы вовсе от нас отделаться, хотя с пожертвованием части своих товарищей, начальник колонны отделил в стрелки около половины колонны. Едва войска сии успели отделиться, как командовавший отборными казаками брат мой Лев ударил на оных из‑за леса, обратил их в бегство, отхватил в плен подполковника, двух капитанов и девяносто шесть рядовых, прочих частию вогнал обратно в колонну, – и запечатлел кровию отважный свой подвиг».
Давыдов оставил на поле боя тяжело раненного брата и продолжил преследование изрядно поредевшей колонны. Путь врагов лежал через небольшую реку; еще ранее Давыдов послал к ней сотню казаков с приказом разобрать мост и устроить у переправы засаду. «Намерение мое было, – пишет партизан, – сделать решительный натиск у сего пункта и тем прекратить бой, стоящий уже мне весьма дорого».
Поляки подошли к переправе и встретили препятствие в виде разобранного моста; форсирование реки осложнялось ружейным огнем казаков, находившихся в засаде. «Выстрелы оных были сигналом для нашего нападения: мы со всех сторон ударили. Колонна разделилась: одна половина оной стала бросать оружие, но другая, отстреливаясь из‑за перилов моста и из‑за ив, растущих вокруг оного, набросала несколько досок, разбросанных казаками моими, переправилась чрез реку и отступила лесами к Нижнему Березину».
Денису Давыдову так и не удалось до конца уничтожить злополучную колонну поляков.
Раненого брата Давыдову пришлось отправить в Шклов. Интересно, что и он не считает белорусские земли, присоединенные после разделов Речи Посполитой, своими:
«Грустно мне было расставаться с страждущим братом моим и отпускать его в край, разоренный и обитаемый поляками, чуждыми сожаления ко всякому, кто носит имя русское!»
У Борисова на партизан Дениса Давыдова совершили нападение другие партизаны, и они сражались эффективнее, чем утомленные отступлением французы. 20 ноября ночью высокопоставленные особы взяли у Давыдова в качестве сопровождающих одного урядника и двух казаков, «из коих один только возвратился, прочие два были убиты поселянами. Это было лучшее доказательство истинного рубежа России с Польшею и намек в умножении осторожности».
Несомненно, дубина народной войны, воспетая Л. Толстым в «Войне и мире», существенно помогла русской регулярной армии. Однако у этой дубины есть и другой конец: удар в спину порождает столь же некрасивый ответ, и заколотые крестьянскими вилами французы не уйдут в мир иной неотомщенными. В Европе (за исключением Испании) Наполеоновские войны протекали в духе рыцарства; пока дрались армии, города и деревни жили своей обычной жизнью; не только расстрелять пленных, но и чем‑либо их обидеть, не оказать помощь раненым врагам считалось святотатством. В России же, после сожжения Москвы, война начала вестись без всяких правил, и введение в действие народной дубины стоило нескольких сотен тысяч погибших с обеих сторон. Партизанская война запустила ненасытный маховик ненависти, перемалывавший все живое, независимо от национальности, а иногда пола и возраста.
В Москве Наполеон начал мстить русским за сожжение ими собственной столицы, за отвергнутые мирные предложения, за «неправильное» ведение войны. В оставленной русской столице война приняла иной – жестокий – оборот, о чем свидетельствует и английский представитель при русской армии бригадный генерал Роберт Вильсон:
«В Москве, по всей видимости, произошла ужаснейшая резня: погибло не менее четырех тысяч, большею частию больных и раненых (французов после отступления армии из Москвы). Впрочем, русским есть за что мстить. Бонапарт был весьма жесток в столице, многих казнили без доказательства вины или за преступления, которые нельзя карать смертию. Французы пристреливали и тех русских пленных, которые не могли идти на марше».
Среди русских партизан неоспоримым демоном смерти стал Фигнер, безжалостно уничтожавший всех пленных врагов. В Великой армии жестокостью прославились португальцы, их отношение к русским пленным возмущает даже французов. Один эпизод вначале отступления из Москвы описывает адъютант генерала Нарбонна шевалье де Кастеллан: