Командование арьергардом опять было поручено единственному человеку, который мог исполнять эту труднейшую миссию – маршалу Нею с 3‑им корпусом. Ему был оставлен генерал Николя Жозеф Мезон, который вел 2‑й корпус. Оба корпуса после переправы через Березину насчитывали всего три тысячи человек.
В районе Плещениц Мезона настигли русские, и он попал в сложнейшее положение. Командующий 2‑м корпусом готовился к худшему, как вдруг случилось чудо. Послушаем Филиппа де Сегюра:
«Мезон, стоя на открытом месте с 700–800 солдатами перед тысячами неприятелей, потерял всякую надежду на спасение: он уже старался только добраться до леса, чтобы там подороже продать свою жизнь, как вдруг он увидел внезапно появившихся 1800 поляков, совершенно свежий отряд, который встретил Ней и послал ему на помощь. Это подкрепление остановило врага и обеспечило отступление до Молодечно».
«Польские бойцы обессмертили себя в наших рядах…»
Ужасный декабрьский мороз довершил то, чего не смог сделать на Березине Кутузов со всеми своими военачальниками. В небольшом городке Сморгонь французский император понял, что Великой армии у него больше нет. Наполеон бросил жалкие ее остатки и устремился в Париж – с той же бешеной скоростью, с какой он привык делать все – в том числе и бежать, когда ситуация становилась безвыходной. Впрочем, у него было достаточно времени, чтобы в пути порассуждать о перспективах неудавшейся компании.
В беседе с верным спутником – Коленкуром – он высказывал надежду, что в Вильно его армия остановится и даст отпор русским войскам, он надеялся, что русские казаки не перейдут Неман. Причем, разумом Бонапарт понимал, что Великая армия перестала существовать; он не бросил бы ее на произвол судьбы, если б дела обстояли иначе. Гораздо больше надежд он связывал с поляками, Наполеон по‑прежнему считал, что польская карта свое не отыграла в этой партии:
– Если они хотят быть нацией, то они все поголовно поднимутся против своих врагов. Тогда я вооружусь, чтобы защитить их. Я смогу затем сделать Австрии те уступки, которых она так желает, и мы провозгласим тогда восстановление Польши. Австрия более заинтересована в этом, чем я, потому что она находится ближе, чем я, к русскому исполину. Если же поляки не выполнят своего долга, то для Франции и для всего мира вопрос упрощается, так как тогда легко будет заключить мир с Россией.
В общем, хорошо или плохо поляки будут сражаться – Наполеон в любом случае собирался извлечь выгоду для себя.
Инкогнито передвигаясь по польским землям в обществе Коленкура и преданного польского офицера Вонсовича, Наполеон чувствует себя в полной безопасности. В течение долгой поездки времени у Наполеона было предостаточно; император анализирует неудачный Московский поход, размышляет над настоящим и будущим Европы. Временами он начинает винить в катастрофе русской компании поляков и тех, кто был обязан поставить под ружье всю Польшу – до последнего мужчины, способного поднять любое оружие:
– Польские бойцы обессмертили себя в наших рядах, но они ничего не сделали для своей родины.
Вот как! Они сражались, словно львы, не получая денежного довольствия и заслуженных наград, и, за это удостоились только сомнительной похвалы императора. А ведь они сражались только во славу его, так как обещанной независимости не получили. Вот если бы Наполеон объявил новое государство на политической карте Европы – энтузиазм поляков, без сомнения, был бы выше ожиданий. Героизм ведь нельзя поддерживать исключительно обещаниями. Почему поляки не получили реального стимула? Наполеон объяснит это в разговоре с Коленкуром по дороге в Варшаву:
«Император беспрестанно повторял, что Австрия желает восстановления Польши и нисколько не держится за оставшуюся у нее часть Галиции; когда заключался Венский мир, Австрия, по его словам, отдала бы все миллионное население Галиции за любую часть Иллирии или за несколько кусков земли на Инне. Это может быть сделано, говорит император, когда он захочет. Его тесть добивался этого в Дрездене, и возможно даже, что он приехал туда именно в надежде устроить это дело; но император хотел сначала выяснить настроения литовцев, хотел сам увидеть, могут ли поляки вновь сделаться и оставаться независимой нацией. Исходя из этих соображений, император до сих пор не давал полякам полной свободы, и события показали, что он поступил правильно. Он вскоре увидит, достойны ли поляки независимости, то есть обладают ли они как нация теми качествами, которые проявляют как отдельные лица, и покажут ли они, что несчастья лучше закаляют мужественные души, чем благополучие. На эту тему он будет беседовать в Варшаве; он расскажет полякам обо всех наших бедствиях и даже обо всех грозящих им опасностях, но вместе с тем он объяснит им, какие перспективы открываются перед ними, если польская нация окажет ему поддержку».
Даже будучи беглецом, Наполеон надеялся и дальше эксплуатировать поляков, соблазняя их миражом независимости. Коленкур справедливо заметил ему, «что недостаток единства среди поляков и недостаток усердия с их стороны, на который он жалуется, объясняется, несомненно, тем, что слишком долго оставлял их в неведении насчет их будущего; строго говоря, нет пределов тем жертвам, которых требуют от них; бедное герцогство, давно уже обремененное всевозможными поборами, по‑видимому, истощено, и даже наиболее богатые люди не получают ни гроша дохода…»
Самое интересное, Наполеон и сам не представлял, как создать жизнеспособное польское государство, которое будет ему полезно. А другое ему просто не нужно; Бонапарт отнюдь не альтруист и независимость полякам он не собирался давать из благородных побуждений. Из всех больших и малых событий Наполеон привык извлекать собственную выгоду; и было просто замечательно, если она совпадала с чаяньями других участников событий. С бесконечно преданными поляками совпадения не получалось. В разговоре с Коленкуром он делился своими сомнениями:
– Но каким образом можно было заключить мир с Россией, если она не захочет уступить Литву? Я не мог бы воевать всю жизнь для достижения этого результата. Конечно, я желал бы восстановления Польши, но не с таким королем во главе ее, который трепетал бы перед Россией и через два года отдался бы под ее покровительство. С выборным королем это государство не может существовать. Оно не гармонирует с остальной Европой. А при наследственном короле соперничество знатных фамилий снова привело бы к расчленению Польши. Думаете ли вы, например, что литовцев устраивал бы Понятовский? Возможности петербургского двора и покровительство государя великой империи всегда были бы более привлекательны, чем маленький двор г‑жи Тышкевич в Варшаве. Надо присоединить к Польше новые области, сделать из нее большое государство. Нужно дать ей Данциг и морское побережье, для того чтобы страна могла вывозить свои продукты. Польше нужен государь‑иностранец: поляк возбуждал бы слишком много зависти. Наметить заранее этого государя‑иностранца значило бы ослабить рвение поляков, так как они сами не слишком хорошо знают, чего хотят. Чарторыйские, Потоцкие, Понятовские и многие другие не знают меры своим претензиям. Мюрат подошел бы им, но у него так мало в голове! Жером, о котором я думал, обладает только тщеславием; он всегда делал только глупости. Он покинул армию, чтобы не оказаться под начальством Даву, как будто он не обязан своим троном битве под Ауэрштедтом! Он плохо держал себя в герцогстве Варшавском, когда проезжал через него…
Чем ближе Наполеон подъезжал к Варшаве, тем сильнее был его гнев на французского посланника в Польше – аббата Доминика де Прадта. На нем император решил выместить свою злость за неудачный поход, за то, что не получил желанную польскую легкую кавалерию, что от герцогства Варшавского не поступило того объема участия в Московском походе, какого он ожидал.
Бедняга де Прадт сразу же спросил императора, как он себя чувствует. Голос его был проникнут участием, посланник желал разделить со своим императором горечь поражения. Глупец не понимал, что Наполеон мог спокойно воспринимать порицание и критику, но жалость – никогда! Посол выразил сожаление за свои ошибки, которые и сам понять не мог, но этим еще больше разозлил императора.
Впрочем, более аббат защищал не себя, а герцогство Варшавское. Он справедливо говорил, «говорил, что оно не виновато, если не сделало для успеха русского похода всего того, чего хотел император. Он перечислял принесенные герцогством жертвы и выставленные им вооруженные силы, которые он определял более чем в 80 тысяч человек. Он подчеркивал, что в Польше все разорены, что в стране нельзя найти ни гроша и надо оказать ей денежную помощь, если мы хотим что‑нибудь получить от нее».
Даже при такой печальной ситуации Наполеон надеялся, что герцогство Варшавское защитит себя «при помощи контингентов, набранных в Польше, или при помощи всеобщего ополчения. Он хотел даже прикрывать зимние квартиры своих армий при помощи польских казаков; он не переставал говорить о них, но за отсутствием денег их даже не собрали на сборных пунктах».
Посол продолжал убеждать императора, что для создания хорошей армии необходимы средства, без денег он не получит ни одного человека, ни одной лошади.
– Чего же поляки хотят? – с живостью возразил император. – Ведь именно ради них идет борьба, ради них я израсходовал мою казну. Если они сами не хотят сделать ничего для своего дела, то не к чему так воодушевляться идеей восстановления Польши, как они это делают.
Однако ж с польскими министрами Наполеон был гораздо любезнее, чем с собственным послом. В нем прекрасно уживались лев и лиса. Император согласился на выдачу для герцогства Варшавского «несколько миллионов из контрибуции, взысканной с Курляндии, и из запасов разменной монеты».
В Варшаве Наполеон – уже не жалкий беглец; перед нами предстает все тот же всемогущий император, у которого в мыслях десятки и сотни проектов, способных изменить мир. По словам графини Потоцкой, «это был император Наполеон, который, принеся в жертву своему дерзкому капризу миллион жизней, побежденный неумолимой стихией, вернулся один, ничуть не сломленный неудачей, даже не потерявший бодрости духа. Его изумительный гений уже строил новые планы, как при помощи огромных средств Франции удержать ускользавший из его рук скипетр всемирного владыки».