Магнетизм Наполеона отнюдь не убавился после страшнейшей катастрофы. Стоило ему произнести несколько фраз, и поляки, как видим из свидетельства графини Потоцкой, вновь были готовы следовать за ним в самый ад:
«Не разрушая наших надежд, он обещал вернуться во главе новой армии, одним словом, сумел зажечь сердца слушателей огнем своих речей. Очарование этого необыкновенного человека было так могуче, что свекор, бывший дотоле совершенно убитым, вернулся домой, полный радужных надежд. А между тем он был в том возрасте, когда не поддаются иллюзиям, и его точный и проницательный ум во всех серьезных жизненных вопросах считался лишь с реальными фактами».
В свою очередь поляки вдохновляли Наполеона своим желанием сражаться до конца; даже когда большинство французов, выживших в Московском походе, мечтало лишь об одном – вернуться на родину и забыть обо всех врагах и войнах. На пути Наполеона оказался уездный городок Сейны. Здесь французский император впервые прилично пообедал в обществе дружественных поляков; до сих пор (со времени бегства из Москвы) он ограничивался только холодными закусками.
«После обеда, вышедши на крыльцо, Наполеон произвел смотр Сейнскому ополчению, состоявшему из национальной гвардии, собранной из горожан, из так называемых пикинеров, набранных из сельских жителей, – рассказывает Бонавентура Буткевич. – Посмотрев на саперный отряд, с белыми холстинными передниками, с высокими бараньими шапками и с длинными искусственными бородами, стоявший во главе национальной гвардии, начал смеяться… В самом деле, они были смешно одеты: кафтан и панталоны были из толстого серого сукна; из этого материала была и фуражка, имевшая форму высокой ермолки. Однако, несмотря на это, Наполеону понравилась резвость и выдержанность солдат, хороший их вид в 20‑ти градусах морозу; а когда гвардия, под командой капитана Жельны, осьмидесятилетнего старика, современника Костюшко, сделала на караул, и пикинеры, подняв свои пики, начали кричать: «Да здравствует император!» Наполеон был в восторге, несколько раз выражал свое удовольствие и благодарил отряд. Спрашивал подпрефекта о числе солдат. Когда узнал, что отряд состоит более чем из 2.000 солдат, император говорил, что ему кажется, что Сейнский уезд меньше других уездов Варшавского герцогства, и если в нем можно было набрать 2.000 войска, то из всего Варшавского герцогства, состоявшего из 100 уездов, можно составить армию в 200.000 человек. «Господа, – произнес Наполеон, обратившись к окружавшим, – нечего нам отчаиваться».»
Как ни странно, но даже в катастрофической ситуации только единицы среди поляков могли разумно оценивать положение Польши. Русскому офицеру Раевскому довелось беседовать с одним из духовных лиц из свиты епископа хелмского. Последний с горечью произнес следующие слова:
«Молодые люди, обольщенные славой и мнимым величием Наполеона, почитают честью и славой служить под знаменами первого полководца всех времен и народов. Тысячи из них погибли в Испании, Италии, Германии и России, но еще тысячи готовы жертвовать жизнью для ложной славы и прихоти гордого честолюбца, который обольщает их скорым восстановлением отечества. Десятилетний опыт не просветил их, не самим ли себе обязаны поляки свержением ига австрийского? Не везде ли были они первым оплотом войск французских? И какую награду получили за это? Мнимая вольность, купленная кровью, превратилась в рабство, свергнув отеческое правление Австрии, бедная Польша сделалась провинцией короля саксонского. Каждый французский генерал имел власть неограниченную, собственность, и сама жизнь находилась в руках жестоких деспотов. Министры и прочие государственные чиновники без всякого опасения грабят несчастное отечество, вельможи пользуются всеобщим беспорядком для поправления расстроенных дел своих. Мало или почти совсем нет истинных патриотов, которые без всякой корысти занимались бы благом своей отчизны».
Наполеон, оставшись один, без армии, посреди враждебной Европы, страстно желает увидеться со своей польской любовью. По крайней мере, так утверждает графиня Потоцкая:
«Проезжая мимо городка Лович, Наполеону вздумалось свернуть с дороги и заехать к графине Валевской, которая, как я уже упоминала, жила уединенно в своем замке. Коленкур, которому император сообщил свое намерение, энергично восстал против этой причуды влюбленного, смело указав на неприличие подобного поступка и упирая главным образом на то впечатление, которое произведет подобная ветреность на императрицу. И прибавил, что никто и никогда не простит императору, покинувшему свою армию в минуту поражения, его легкомысленного поведения».
Коленкуру удалось остановить императора, но влюбленные все же встретятся – в Париже, и на Эльбе – через несколько лет, когда положение Наполеона будет еще хуже. Теперь он потерял армию – тогда потеряет Францию и трон.
Тень Великой армии
Природа окончательно переметнулась на русскую сторону; более того, она сделала с армией Наполеона то, что не смог бы совершить самый жестокий и беспощадный враг. 5 декабря столбик термометра застыл на отметке – 20 градусов, 8 декабря мороз усилился до – 26 градусов. В таких условиях отступавшая наполеоновская армия, оставляя за собой едва не сплошную полосу трупов, утрачивала остатки всего, что отличает людей от животных. Де Сегюр необычайно красочно описывал победы, подвиги, примеры благородства на войне; не изменил себе этот мастер пера в описании ужасных бедствий соотечественников:
«В этом царстве смерти все продвигались, как жалкие тени! Глухой и однообразный звук наших шагов, скрип снега и слабые стоны умирающих одни нарушали это глубокое гробовое безмолвие. Ни гнева, ни проклятия, ничего, что предполагает хоть немного чувства; едва оставалась сила умолять. Люди падали, даже не жалуясь, по слабости ли, из покорности ли, или же потому, что жалуются только тогда, когда надеются смягчить кого‑либо, или думают, что их пожалеют.
Даже наиболее стойкие из наших солдат теперь пали духом. Снег проваливался у них под ногами, и часто на зеркальной поверхности у них не было точки опоры, они скользили на каждом шагу и постоянно падали: казалось, что неприятельская земля отказывалась их держать, что она выскальзывала из‑под их ног, что она строила им козни, как будто желая обнять их, замедлить их движение и отдать их русским, преследующих их, или ужасному климату!
И действительно, как только, измученные, они останавливались на минуту, зима, наложив на них свою ледяную руку, схватывала свою добычу. Напрасно эти несчастные, чувствуя, что коченеют, поднимались и молча, инстинктивно, отупев, делали несколько шагов, как автоматы: кровь, застыв в жилах, как вода в быстрых ручьях, ослабляла сердце; потом она приливала к голове; тогда эти умирающие шатались как пьяные. Из их покрасневших глаз, воспаленных от отсутствия солнца и от дыма костров, выступали настоящие кровавые слезы; глубокие вздохи вырывались из их груди; они смотрели на, небо, на людей, на землю неподвижным, ужасным и свирепым взором; это было прощание с этой варварской природой, которая их так мучила, и, может быть, это были упреки! Скоро они начинали ползти на коленях, потом на четвереньках; головы их несколько минут раскачивалась направо и налево, и из раскрытых ртов вырывались предсмертные крики; потом они падали на снег, который тотчас же окрашивался жидкой кровью, и их страдания были кончены!»
Великая армия растаяла столь скоро, как ни ожидал никто и нигде; на коротком расстоянии от Сморгони до Вильно она потеряла больше, чем в иной великой битве – 20 тысяч солдат! Не от клинка и пули, но лишь от голода, изнеможения и холода!
В то время как первые беглецы начали подходить к литовской столице, в ее стенах был сплошной праздник. Рассказывает барон Дедем – один из немногих голландцев в армии Наполеона, которому удалось спастись:
«Я был возмущен фарсом, который разыгрывали в Вильно. 1 декабря был концерт у герцога де Бассано; на следующий день был большой бал у генерала Гогендорпа. Я слышал, как польские дамы спрашивали друг у друга, указывая на меня: «Кто этот ходящий скелет?» И узнав, что я первый человек, прибывший из армии, многие из них обращались ко мне с вопросом о здоровье их мужей и родных. Несмотря на запрещение герцога де Бассано, я советовал им уложить вещи и уехать в Варшаву».
Барон Дедем отнюдь не утрирует: в то время как остатки Великой армии погибали, Вильно праздновало и танцевало. «Курьер Литовский» № 98 сообщает следующее:
«Вильно, 3 декабря 1812 г.
«Вчера наш город праздновал годовщину коронации Великого Наполеона. В Кафедральном костеле было совершено молебствие с пышностью, соответствующей этому торжественному дню. На богослужении присутствовал министр иностранных дел герцог Бассано со всеми посланниками иностранных держав, находящимися здесь, генерал‑губернатор граф Гогендорп со всем своим штабом, императорский комиссар барон Биньон, все правительственные и административные власти, духовенство и многие почтеннейшие граждане. Затем у герцога Бассано состоялся парадный обед.
Вечером весь город был иллюминирован, многие казенные и частные дома были украшены транспарантами и приличными случаю надписями. Дом канонника Богуславского в особенности отличался блестящим освещением, транспарантами, представляющими разные подвиги Наполеона, и надписями на польском, французском и латинском языках. Все проходившие мимо останавливались и слушали отличную музыку и пение, исполнявшиеся в этом доме. Праздник закончился великолепным балом, данным генерал‑губернатором Гогендорпом и продолжавшимся до раннего утра».
В литовской столице было все: еда, одежда, тепло. Но жители, при виде многих тысяч полулюдей полуживотных, запирали двери домов. На виленских складах находилось на 40 дней муки и хлеба, на 36 дней мяса для стотысячной армии. Но ни один интендант не решился без приказа раздавать продукты любому явившемуся. Иные опасались, что голодные солдаты предадутся крайностям, когда получат припасы. Так оно и было: одни умирали у продовольственных складов от голода, другие от избытка еды или спиртного, прочие были раздавлены товарищами. Тем временем загрохотали русские пушки, и на следующий день все огромные запасы стали добычей неприятеля.