«В настоящую ныне с французами войну, главная часть жителей, в прежде бывших польских, ныне же российских областях и округах, пребыли нам верны, почему и разделяют со всеми нашими верноподданными нашу признательность и благоволение. Но другие различными образами навлекли на себя праведный наш гнев; одни, по вступлении неприятеля в пределы нашей империи, устрашась насилия и принуждения, или мечтая спасти имущества свои от разорения и грабительства, вступали в налагаемые от него звания и должности; другие, которых число меньше, но преступление несравненно больше, пристали, еще прежде нашествия на их земли, к стране чуждого для них пришельца и подъемля вместе с ним оружие против нас, восхотели лучше быть постыдными его рабами, нежели нашими верноподданными. Сих последних долженствовал бы наказать меч правосудия; но видя излившийся на них гнев Божий, поразивший их вместе с теми, которых владычеству они вероломно покорились, и, уступая вопиющему в нас гласу милосердия и жалости, объявляем наше всемилостивейшее общее и частное прощение, предавая все прошедшее вечному забвению и молчанию, и запрещая впредь чинить какое‑нибудь по делам сим притязание или изыскание, в полной уверенности, что сии отпавшие от нас почувствуют кротость сих с ними поступков и через два месяца от сего числа возвратятся в свои области. Когда же и после сего останется кто из них в службе наших неприятелей, не желая воспользоваться сею нашею милостию, и продолжая и после прощения пребывать в том же преступлении, таковых, яко совершенных отступников, Россия не примет уже в свои недра и все имущества их будут конфискованы. Пленные, взятые с оружием в руках, хотя не изъемлются из сего всеобщего прощения, но без нарушения справедливости не можем мы последовать движениям нашего сердца, доколе плен их не разрешится окончанием настоящей войны. Впрочем, и они в свое время вступят в право сего нашего всем и каждому прощения. Тако да участвует всяк во всеобщей радости о совершенном истреблении и разрушении сил всенародных врагов, и да приносит с неугнетенным сердцем чистейшее Всевышнему благодарение! Между тем надеемся, что сие наше чадолюбивое и по единому подвигу милосердия содеянное прощение приведет в чистосердечное раскаяние виновных, и всем вообще областей сих жителям докажет, что они, яко народ издревле единоязычный и единоплеменной с россиянами, нигде и никогда не могут быть толико счастливы и безопасны, как в совершенном воедино тело слиянии с могущественною и великодушною Россиею».
Император Александр оказался терпеливее и милостивее, чем обещал быть в Манифесте: прощение получали не только те, кто уложился в двухмесячный срок и покинул Наполеона, но и те, кто воевал под его знаменами и три месяца и пять… и год, и два года.
Шварценберг и Ренье покидают белорусские земли
На белорусских землях оставался австрийский корпус Шварценберга и саксонцы Ренье. Они не участвовали в продолжительных маршах и жестоких боях, и потому представляли собой грозную силу, – на фоне развалившейся Великой армии и немало истощенных русский войск.
Вплоть до публикации бюллетеня № 29 в Молодечно, т. е. фактически до своего бегства из армии, Наполеон скрывал от всего мира (в том числе, и от собственных корпусов, действовавших отдельно) истинное положение вещей. Он верил в свою звезду, и надеялся, что ситуация неким немыслимым образом исправится в его пользу. Соответственно, чиновники Наполеона тщательно утаивали масштаб бедствий, и тем оказали своему повелителю медвежью услугу. Министр иностранных дел Маре, находившийся в Вильно, из усердия 4 декабря отправил князю Шварценбергу загадочное послание:
«Император полагает чрезвычайную важность в наблюдении вашем за движениями главной армии и действовании в смысле нынешнего положения дел. По мнению Его Величества, быстрота ваших маршей должна иметь величайшее влияние на ход дел».
Вот так сложно высказал Маре простую мысль: «Армия и император гибнут, срочно идите на помощь!» Вместо этого министр в этой же депеше в подробностях рассказал австрийцу о мнимой победе французов на Березине. Естественно, Шварценберг ничего не понял. Он продолжил оставаться в Слониме, попросив только в ответном письме министру разъяснить, чего от него требуется. Также преспокойно полные сил саксонцы Ренье отдыхали у Бреста и Ружан.
В те времена переписка занимала много времени, и на ответ у Маре его просто не было. Пока шло письмо Шварценберга, от Великой армии не осталось и тени, а министру иностранных дел со всем Виленским двором пришлось срочно бежать в Варшаву. Прежде Маре бежал сам Наполеон, а перед тем отдал письменное распоряжение Мюрату:
«Собрать армию в Вильне и держаться в ней, расположившись на зимних квартирах между Вильно и Ковно. Австрийцам и саксонцам стать на Немане и прикрывать Брест, Гродно и Варшаву. В случае наступления русских и невозможности удержаться на правой стороне Немана, заслонить правым крылом Варшаву и, ежели можно, Гродно; прочим войскам стать на левом берегу Немана, сохраняя Ковно в виде мостового укрепления. Собрать большие запасы в Кенигсберге, Данциге, Варшаве и Торне. Все вывезти из Вильно и Ковно и тем облегчить наше движение; вещи наиболее ценные отправить в Данциг».
Однако остатки Великой армии меньше всего думали о защите Варшавы, а новый командующий – Мюрат – мечтал лишь об одном: как бы поскорее добраться до своего благодатного Неаполитанского королевства.
Наконец маршал Бертье вспомнил о самых многочисленных и боеспособных – на тот момент – подразделениях наполеоновской армии. Из Вильно начальник штаба Великой армии написал Шварценбергу и Ренье, что вероятно главная армия отступит за Неман на зимние квартиры, вследствие чего Шварценбергу предписывалось идти к Белостоку, для прикрытия герцогства Варшавского.
Бертье не поставил в известность Шварценберга и Ренье, что Наполеон бежал почти в одиночестве, и нагло продолжал отдавать приказы от его имени. Однако австрийцы и саксонцы заподозрили неладное (коль главная армия покидает пределы России), хотя они даже подумать не могли, что Великой армии больше не существовало.
Наконец, Шварценберг и Ренье получили известие, что остатки наполеоновской армии покинули пределы России; союзникам Наполеона осталось позаботиться единственно о собственном спасении. В середине декабря оба корпуса потянулись на запад.
Кутузов не стремился вступать в противоборство с австрийцами и саксонцами, если… они изберут правильный курс. Фельдмаршал писал своему военачальнику Сакену: «Если вы заметите, что князь Шварценберг берет свое направление на Брест в Люблин, то в том не препятствуйте ему, ибо главная цель в нынешних обстоятельствах должна быть в том, чтобы удалить его от Пруссии и от Варшавы».
Отныне война на белорусских землях приняла самый добродушный характер. Разъезды графа Ожаровского в Белице взяли в плен пикет венгерских гусар и тотчас отпустили их на свободу. За свои действия Ожаровский получил благодарность от Кутузова, приказавшего обращаться с австрийцами самым ласковым образом. С тех пор у венгров с казаками началось самое настоящее братание.
Австрийцы медленно двигались в направлении границы России с герцогством Варшавским. Белорусские города освобождались без крови и разрушений, а Гродно австрийцы оставили с полными складами, заготовленными для собственной армии. Согласно рассказу Михайловского‑Данилевского, город принял знаменитый партизан Денис Давыдов следующим образом:
«Подойдя к Гродно, Давыдов взял двух австрийцев и, вследствие данного ему от князя Кутузова повеления, возвратил им свободу. Начальствовавший в Гродно генерал Фрелих прислал благодарить за снисходительный поступок; завязались переговоры. Сначала Фрелих изъявил намерение отступить от Гродно не иначе, как предавши огню все находившиеся там провиантские и комиссариатские запасы, ценою на миллион рублей. Давыдов отвечал, что в случае истребления запасов пополнение их ляжет на жителей, и что Фрелих докажет сожжением магазинов недоброжелательство свое к русским в такое время, когда каждое дружеское к нам расположение австрийцев есть смертельная рана общему врагу. Полагая, что, может быть, за Давыдовым идут значительные силы, Фрелих сдал Гродно со всеми огромными его запасами, потянулся к Белостоку на соединение с князем Шварценбергом и пришел к нему в тот самый день, когда он переправлялся из Российских пределов за Нарев».
Местное ополчение встретило Давыдова не столь дружелюбно. «Шляхтичи вышли навстречу нашим войскам с мрачным видом, вооруженные саблями и пистолетами, – рассказывает историк. – Вскоре разнеслась между ними весть о погибели Наполеоновых армий. Давыдов велел немедленно сносить в назначенное место все бывшее в городе оружие. Застучали русские топоры, и повалился столб, воздвигнутый в Гродно, во славу взятия Наполеоном Москвы; запылали разложенные казаками костры, и на них сжигали прозрачные картины, выставленные по разным домам, с аллегорическими насмешками над русскими».
Давыдов милостиво обошелся с разоруженными врагами, но, как сообщает Михайловский‑Данилевский, маленькую месть он себе позволил:
«Отыскали ксендза, более других товарищей своих прославлявшего в проповедях Наполеона. В наказание Давыдов велел ему сочинить и произнести речь для предания проклятию Наполеона, армии его и клевретов, восхваляя Государя, князя Смоленского, русский народ и наше войско. По городу пошли казачьи разъезды, не дозволявшие сбираться нигде более 5 человек; опечатали магазины, открыли служение в православной церкви, превращенной неприятелем в фуражный магазин… Гражданское начальство было поручено преданным нам евреям. Распоряжение сие довершило бешенство за несколько часов перед тем вооруженных против нас рыцарей: вместо владычества над Россией они должны были исполнять предписания жидовского кагала».
Шварценберг с основным войском стоял в Белостоке, когда с ним в соприкосновение вошли отряды генерал‑адъютанта Васильчикова. Дело решилось переговорами, которым способствовало то, что Шварценберг, в бытность свою послом в Петербурге, был лично знаком с Васильчиковым. В итоге Шварценберг согласился оставить Белосток и покинуть пределы России. Однако австрийский князь предупредил, что останется в герцогстве Варшавском на зимних квартирах до заключения перемирия и попросил его не