Император Александр повелел Дохтурову, чтобы все условия командующего модлинским гарнизоном были исполнены, и капитуляция произошла как можно скорее. Однако планам начальника воспротивился гарнизон, а тем временем пришли известия о наступлении армии Наполеона к Одеру.
Дендельс послал к русским того самого адъютанта, что привозил накануне предложение о капитуляции; только теперь он передал следующие слова начальника: «он, имея некоторые причины заключить о перемене военных обстоятельств в пользу французских войск, не может исполнить данного им слова». Так Модлин продолжал хранить верность Наполеону даже вопреки желанию командира гарнизона.
В Модлине находились госпитали литовских воинских формирований. Таким образом, летом 1813 г. гарнизон усилился выздоравливающими литовцами – общее число защитников составило 6500 человек. Однако осенью в виду скученности гарнизонных войск начали распространяться повальные болезни.
Осаждавший Модлин генерал‑лейтенант Клейнмихель с девятитысячным войском (в основном из ополченцев) не рассчитывал взять город штурмом, а потому вел переговоры с осажденными. Обеим сторонам удалось прийти к соглашению о свободном выходе защитников из Модлина, но тут император Александр не соизволил утвердить такие условия. Коменданту гарнизона ничего не оставалось более, как сдаться в плен – о чем, собственно, и мечтал последние полгода голландец Дендельс.
Пленными союзники распорядились по‑разному – в зависимости от их национальной принадлежности. Французы были отведены в Гродно; поляков и литовцев распустили по домам, а саксонцам и уроженцам Вюрцбурга даже оставили оружие и позволили вернуться в Германию.
В городе Замостье стоял польский гарнизон в количестве четырех с половиной тысяч человек под командованием дивизионного генерала Гауке. Генерал Рат, осаждавший Замостье, пытался побудить поляков к скорейшей сдаче угрозами: мол, в случае упорства, все офицеры гарнизона будут сосланы в отдаленные области Российской империи.
Угроза не возымела действие. Осажденные не только отказались капитулировать, но и делали частые вылазки; 27 апреля поляки успешно атаковали одну из русских батарей и завладели четырьмя орудиями. Генералу Рату пришлось ограничиться блокадой Замостья и его бомбардировками, для последних действий он просил доставить из Киева несколько мортир.
Замостье капитулировало 22 ноября 1813 г. – после того, как было получено известие об отступлении Наполеона за Рейн и, соответственно, дальнейшее упорство защитников становилось бессмысленным. Гарнизон в количестве четырех тысяч поляков был распущен по домам.
Поляки участвовали в обороне и других непокорных островков‑крепостей: Штеттина, Кюстрина, Глогау; польский кавалерийский полк сражался в осажденном Дрездене – столице Саксонии.
С прапорщиком Зотовым от Вильно к Данцигу
Мемуары участника санкт‑петербургского ополчения Рафаила Михайловича Зотова читаются как художественное произведение – автор не лишен литературного дара. Тем не менее, они любопытны как исторический источник, ибо написанные очевидцем событий и человеком, который умел тонко чувствовать отношение к войне, и вообще к происходящему, различных людей – с той, этой и нейтральной стороны.
Автор мемуаров был направлен в древнюю литовскую столицу долечиваться после ранения. Он добросовестно предъявил направление коменданту Вильно, и тем вызвал у последнего, по меньшей мере, удивление:
– Лечиться здесь! – сказал он, – неудачная мысль! Здесь все еще заражено пребыванием французов, – и люди и дома. В госпиталь я вас не помещу, – там мрут сотнями от госпитальной лихорадки. У жителей вряд ли вы найдете хороший присмотр и радушие. Все они на нас что‑то косятся, а втихомолку и больше рады сделать.
Зотов отвечал коменданту, что желал бы быть помещенным у кого‑нибудь из незначащих обывателей, у которого скромностью и самыми умеренными требованиями он постарается не возбуждать мстительности.
Комендант послал больного в часть города, где «смирнее», и предупредил:
– Но все‑таки берегитесь и будьте осторожны. При малейшем признаке каких‑нибудь замыслов, уведомьте меня в ту, же минуту.
В Вильно Зотов встретил своих военных знакомых. Вместе они развлекались тем, что подшучивали над хозяевами, у которых жили, приставали к их женам и дочерям, а по вечерам ходили в гости друг к другу. Автор рассказывает следующую, приключившуюся с ними историю:
«Однажды вечером (ночь была очень темна, а освещение Виленских улиц нельзя было похвалить), приветствовали нас на улице несколькими выстрелами кто и откуда – этого нельзя было различить, – но темнота, мешавшая нам видеть и догнать наших неприятелей, верно и им не позволила метко выстрелить: никто из нас и ранен не был. Мы, разумеется, обнажили сабли, сомкнулись – и скорым шагом пустились к ближней гауптвахте. Тут дали нам конвой – и мы мирно разошлись по домам. На другое утро надобно было явиться к коменданту и донести ему обо всем. Но как подобные случаи были тогда не в редкость, доказательств же никаких не было, – то дело и кончилось, – а вместе с тем прекратились и мои вечерние прогулки».
Это происшествие заставило Зотова проситься в действующую армию – возможно там и не безопаснее, чем в Вильно на отдыхе, но более предсказуемо.
И вот наш юный прапорщик получил предписание в команду, отправляющуюся на запад. Всем российским военным было строго запрещено притеснять местных жителей. «Был один несчастный пример, – рассказывает Зотов, – что одного такого партизана подвергли всей строгости военного суда, потому что он уже и по замкам польских магнатов стал забирать все, что ему нравилось, не исключая и их семейств». Однако если следовать закону, то оставалось только умереть с голоду на этой земле – ибо русских солдат никто не спешил кормить. Отряд, с которым отправился Зотов, имел все необходимое для жизни лишь благодаря изворотливому командиру:
«Товарищ мой, старинный, военный служака, имел свою походную логику; из Римских прав он, кажется, проходил только о правах благоприобретения, а о правах чужой собственности, он вовсе не беспокоился. Сначала я почел долгом напомнить ему о вредных последствиях такого образа мыслей, – но как он, очень дружеским образом, отвечал мне, что я слишком еще молод, чтоб судить об этом, и что он один за все отвечает, то я замолчал и стал безмолвно пользоваться его распоряжениями. Вскоре я к сожалению заметил, что моя филантропия действительно была бы неуместна. Или жители уже приучены были к самовластным действиям военных команд, или собственное их нерасположение к русским было тому причиною, – но когда команда приходила на ночлег, то жители очень равнодушно объявляли, что у них нет решительно ничего, чтоб накормить людей. С таким же точно хладнокровием поручик мой отвечал им всегда: «хорошо! мы сами сыщем». И точно он как будто знал все закоулки их жилья. Тотчас отыскивал чулан, сламывал замок и находил всегда очень обильные припасы всякой всячины. Тут конечно брал он и больше, чем было нужно, – но надо же было взять и в запас».
Совсем иное отношение к русским Зотов встречает на территории Пруссии. Эта ограбленная Наполеоном страна всегда тяготилась зависимостью от Франции; прусский генерал Йорк первым отказался служить Наполеону и заключил с русскими конвенцию нейтралитета. Восторженный молодой прапорщик поет настоящие оды Пруссии, которую, кстати, не сильно то и любили до сих пор русские:
«Ругательства и проклятия посыпались со всех сторон на побежденного в первый раз Наполеона. Властолюбием его окованные народы, с нетерпеливою яростью загремели возложенными на них цепями и первая Пруссия – решилась на последнее, отчаянное усилие к возвращению политической своей независимости. Ослабленная многолетними бедствиями и унижением, Пруссия чувствовала, что успех борьбы с Наполеоном требовал неимоверных, отчаянных усилий всех сословий народа, и что неудача влекла за собою политическое ничтожество, в которое верно бы низверг ее раздраженный победитель. Но в подобные‑то минуты судеб народа, развертываются истинные силы и дух граждан. Пруссия выдержала это жестокое испытание; выдержала его с таким трудом, такими пожертвованиями и такою славою, что едва ли потомкам тогдашнего ее поколения останется чем‑либо возвысить ее подвиги. Как сильны и величественны были тогда воззвание короля к подданным! Он не скрывал ни предстоящих трудностей, ни требуемых жертв, ни угрожающих опасностей, – но, опираясь на Веру в Провидение и на любовь народа, он с благородною смелостью вызывал все сословия к знаменитому делу: освобождения Отечества, к начатию новой Эры существования Пруссии».
Основания для восторгов Зотова имелись вполне земные, и он сам в них сознается:
«Может быть, одною из главных причин моего пристрастия к прусакам и то еще, что они нас принимали с таким радушием, с такою ласковостью и услужливостью, что воспоминание об них всегда будет самым приятным чувством. После косых взглядов и недоброжелательства, вдруг перейти к таким людям, которые считают тебя своим избавителем и рады с тобою делить все свое имущество – это такое удовольствие, которое гораздо легче чувствовать, чем выразить». Здесь русского солдата считали освободителем, и принимали, по словам Зотова, вдесятеро лучше, чем о нем заботились в Литве – в доме одного немца – единственном месте, где прапорщику понравилось в Виленском крае.
Так, превратив военный поход в приятную прогулку, щедро обеспеченный всем необходимым, причем безвозмездно, радушными жителями, Зотов с товарищами шел по Пруссии. И наконец, они приблизились к Данцигу.
Этот город явно не спешил возвращаться под власть Пруссии, но и в отличие от нищей Литвы все его окрестности свидетельствовали о высоком благосостоянии жителей. Дело в том, что согласно Тильзитскому миру, Данциг с окрестностями на 2 мили объявлялся вольным городом. «В эти 6 лет, – пишет Зотов, – жители не платили никаких податей, торговали беспошлинно и разбогатели донельзя. Эта свобода и богатство входили в тонкие политические виды Наполеона. Он хотел, чтобы Данциг никогда не пожелал возвратиться под скипетр прусского короля».