Летом 1808 г. в Андалузии французская армия Дюпона оказалась в чрезвычайно трудном положении. Она могла сражаться и уйти с потерями, но малодушный командующий пошел, как ему казалось, более легким путем. О дальнейшей судьбе армии рассказывает воевавший в это время в Испании барон де Марбо:
«За исключением батальона г‑на де Сент‑Эглиза (который заявил, что не исполняет приказов генерала‑военнопленного), вся армия генерала Дюпона из 25 тысяч человек сложила оружие. Тогда испанцы, уже ничего не опасаясь, отказались соблюдать пункты капитуляции, в которых говорилось о возвращении французов на родину. Они не только объявили их военнопленными, но обращались с ними недостойно, и дали возможность крестьянам убить несколько тысяч солдат!
Только Дюпон, Вендель и несколько генералов получили разрешение вернуться во Францию. Офицеров и солдат сначала держали на старых судах, стоящих на якоре на рейде Кадиса. Среди них началась такая сильная эпидемия лихорадки, что испанские власти, испугавшись, что болезнь распространится на весь Кадис, перевезли оставшихся в живых на пустынный остров Кабрера, где не было ни воды, ни жилья! Каждую неделю им привозили несколько тонн солоноватой воды, гнилые сухари и немного соленого мяса. Несчастные французы жили там почти как дикари, без одежды, белья, лекарств, не получая никаких известий ни о своих семьях, ни о Франции, а чтобы как‑то укрыться, были вынуждены рыть себе норы, как дикие звери!.. Это продолжалось шесть лет до заключения мира в 1814 году. Почти все пленники умерли от лишений и горя…
Когда император узнал о байленской катастрофе, его гнев был тем более ужасен, что до сих пор он считал, что испанцы такие же трусы, как итальянцы, что крестьянский мятеж – это единственное, на что они способны, что несколько французских батальонов за несколько дней легко справятся с ними. Теперь он плакал кровавыми слезами, видя уничтожение своих знамен. Французские войска потеряли репутацию непобедимых!..»
После катастрофы Дюпона Наполеон лично отправился в Испанию. На этот раз с императором шли не новобранцы, но ветераны европейских полей сражений.
30 ноября 1808 г. французы приблизились к ущелью Сомо‑Сьерра. То была последняя серьезная преграда на пути к Мадриду, а потому испанцы сделали ее неприступной. На горной дороге стояла батарея из 16 орудий, а общую численность испанских войск оценивают в 8–9 тысяч человек.
Французская пехота принялась карабкаться по склону. Однако она натолкнулась на такой шквальный огонь сверху, что даже присутствие императора не вдохновило ее на чудо. Потратив три часа на бесплодные попытки, солдаты дивизии Рюффена, щедро усыпали телами убитых и раненых подножие непреступного перевала и откатились в долину.
Разгневанный Наполеон приказал генералу Монбрену бросить на испанские позиции польский эскадрон шеволежеров – личную гвардию императора. Наполеон всегда бережно относился к гвардии; она использовалась только в критической ситуации – когда чаша весов в битве склонялась на сторону неприятеля. В данном случае можно было подождать подхода артиллерии и основных сил, но слишком зол был император на испанцев и собственных солдат. Неудачная кампания требовала подвига здесь и сейчас. Поляки должны утереть нос французам, чувством стыда Наполеон надеялся заставить соотечественников храбро воевать.
Монбрен, прекрасно знакомый с местностью и позициями врага, произнес, что невозможно силами кавалерии сломить испанскую защиту. «Невозможно!? – воскликнул Наполеон. – Я не знаю такого слова!» В следующий миг он послал приказ об атаке командиру польского эскадрона. Распоряжение было отправлено с ординарцем – графом Филиппом де Сегюром – который нам известен, как автор красочных мемуаров о походе Наполеона на Москву.
Наполеон знал, кому можно поручить смертельно опасное дело и при этом быть уверенным в успехе. Любитель похвастаться, и обычно скупой на похвалы другим (особенно если это не его единоплеменники) – барон де Марбо не смог не отметить одну черту поляков:
«Поляки обладают только одним достойным качеством, но обладают им в высшей степени: они очень храбры».
150 кавалеристов прокричали «Да здравствует император» и пошли в легендарную атаку против тысяч испанцев, находившихся на неприступной позиции. Пули и картечь выкашивали на протяжении безумной атаки людей и лошадей десятками. Но тех, что прорвались к испанским позициям, никто и ничто не могло остановить. Артиллерийская прислуга была изрублена в считанные мгновения. Многотысячная армия в ужасе обратилась в бегство от горстки храбрецов. Поляки настолько хорошо сделали свою работу, что наступавшие за ними егеря практически не понесли потерь.
От польского эскадрона не осталось и трети, все офицеры были убиты, либо ранены. Ординарец Наполеона – граф де Сегюр – также получил ранение; руководствуясь чувством долга перед людьми, которым он привез смертельный приказ, будущий генерал и автор «Похода в Россию» также принял участие в этой знаменитой атаке.
Битва на перевале Сомо‑Сьерра – один из немногих героических эпизодов в хронике позорной Испанской войны, и вписали его своей кровью поляки.
Графиня Валевская
Эта женщина, пожалуй, самое известное оружие в борьбе за независимость Польши. Другое дело – не самое действенное, потому что Наполеон привык пользоваться женской красотой, но голову терял ненадолго; разве что, в пору юности своей – от страсти к умудренной опытом Жозефине Богарне.
Мы не найдем в биографии Ганнибала, посвятившего жизнь борьбе с Римом, ни одной женщины; Наполеон не таков, он успевал заниматься всем: и войной, и политикой, и любовью. Можно восхищаться исключительным разнообразием интересов Наполеона… Впрочем, если браться сразу за все, то неизбежно в каком‑то деле проявляются результаты недосмотра, и в войне у гениального корсиканца гораздо больше просчетов, чем у гениального пунийца – при том, что ресурсы и возможности были явно не в пользу последнего. Однако вернемся к теме…
Польки понравились Наполеону. На балу в Варшаве он не смог сдержать своего восторга, и обращаясь к Талейрану, громко воскликнул:
– Сколько хорошеньких женщин!
«Император, как и офицеры, отдавал должное красоте полек, – рассказывает герцог де Ровиго. – Он не мог устоять перед чарами одной из них, любил ее нежно, и, в свою очередь, также был любим ею. Ей воздавали почтение вследствие ее победы, осуществившей ее желания и гордость сердца. Когда на императора обрушились удары судьбы, ее любовь и нежность не испугались опасности, и только она одна осталась ему верной подругой».
Эта одна была молодой графиней Марией Валевской.
«Она была так восхитительна, что напоминала собой головку Грёза. Ее глаза, рот и зубы были прелестны, ее улыбка была так пленительна, взгляд так кроток, а вся она была так обворожительна, что никто и не замечал неправильности черт ее лица. Выйдя замуж шестнадцати лет за семидесятилетнего старика, которого никто никогда не видел, она занимала в свете положение молодой вдовы, ее молодость давала повод к многочисленным пересудам, и если Наполеон был ее последним любовником, то, по общему убеждению, он не был первым», – так характеризует графиня Потоцкая избранницу Наполеона. Светская львица не упускает случая в своих мемуарах передать многочисленные сплетни, которые являются непременными спутниками, когда речь идет о любовном приключении великого человека.
В рассказах Потоцкой чувствуется и элемент некой зависти, проявившийся в стремлении унизить даму сердца императора:
«Когда Наполеон выразил желание прибавить к числу своих побед и польку, ему была выбрана как раз такая, какая для этого и требовалась, а именно – прелестная и глупая».
Тем не менее, Потоцкая, даже помимо своей воли, указывает на благородные черты Валевской, которая отказалась от подарка в виде бриллиантовых украшений. Связь императора с польской графиней была нечто большее, чем многочисленные интрижки истосковавшихся по женской ласке французских офицеров с благосклонно принимавшими их ухаживания польскими дамами. «Но то время, накладывая на все свой отпечаток, – пишет польская мемуаристка, – придало и этой так легко начавшейся связи оттенок постоянства и бескорыстия, которые совершенно сгладили неприятное впечатление от их первой встречи и поставили графиню Валевскую в ряду интересных людей эпохи».
Немудрено, что красота полек соблазнила французского императора. Ею восхищается и русский офицер И. Лажечников, пришедший в Польшу в 1813 г. вслед за бегущей наполеоновской армией:
«Как прелестна полька! Покоится ли на роскошном диване: это Венера, ласкающая дитя любви на коленах своих, окруженная Играми, Смехами и Негой, в час, когда ожидает к себе величественного Марса или нежного Адониса! Кружится ли в мазурке: это милая Флора, играющая с Зефиром! Собирает ли милостыню для бедных, скрывая род и прелести свои под флером скромности: это существо, которому в древние времена вознесли бы алтари! Полька одевается прелестно. Стан ее – стан нимфы: Купидон во младенчестве своем мог бы окружить его ручонками своими. Посмотрите на ножку ее: она вылита по форме ноги медицейской Венеры; она обута Грациями! Каждое движение польки есть жизнь, каждое изъяснение ее – душа! Никто скорее ее не оживит скучного общества, никто, конечно, скорее не воскресит мертвых чувствований нелюдима и не образует по‑своему сердца каждого мужчины. Пустите в круг живых полек молодого человека, вышедшего из рук природы неловким, необразованным, холодным к изящному, – и вы увидите, как он переменится в школе сей, вы увидите, как развернутся в нем ум, дарования и чувства! Нередко случалось, что ненавистник мрачных лесов Польши оставался умирать под тенью липы, осеняющей дом какой‑нибудь милой сарматки…
Вот портрет польки, наскоро снятый с природы! Жалею, что должен его испортить, сказав то, что я слышал о нравственности их. Я повторю здесь чужие слова, собственных моих замечаний на сей предмет не успел я еще сделать.