«Операция по аресту лиц инонациональностей, как-то: поляков и других, началась почти одновременно с кулацкой операцией, т. е. указания НКВД СССР по этим операциям получены были в момент хода кулацкой операции. К 15 декабря 1937 г., к концу срока действия директивы НКВД СССР, всего по Свердловской области по этой линии было арестовано около 3000 человек. Аресты в основном были проведены правильно…
Примерно в то же время были получены дополнительные указания НКВД СССР о продолжении этой операции.
Дмитриев, получив эти указания, нашел проведенные к этому времени аресты по количеству недостаточными… В свою очередь Дмитриев указал, что высланные кулаки, так называемые трудпоселенцы, являются основным контингентом, на котором надо сосредоточить внимание всего оперативного аппарата с целью выявления агентуры иностранных разведок и подвергать их аресту.
Несколько позднее Дмитриев указал другие пути выявления лиц инонациональностей – это через спецчасти на предприятиях, в учреждениях и учебных заведениях.
После этих указаний Дмитриева начались массовые операции среди этой категории лиц.
Аресты в подавляющем большинстве являлись необоснованными, т. е. лица арестовывались без всяких оснований и при отсутствии каких-либо компрометирующих материалов. Всего по этой операции было арестовано: кулаков-трудпоселенцев и лиц инонациональностей – 24 000 чел.
При ведении следствия по этим делам в Свердловске и на местах в горотделах НКВД широко применялись методы провокаций. Следователи с ведома руководящих оперативных работников уговаривали арестованных подписывать сфабрикованные ими протоколы, при этом заявляли арестованным, что эти показания нужны в интересах советской власти, что за преступления, изложенные в этих показаниях, их привлекать к ответственности никто не будет, а это нужно для того, чтобы предъявить счет иностранным государствам в их агрессивной деятельности против СССР. Более глубокой следственной работы, направленной на вскрытие действительных контрреволюционных формирований, не проводилось. Следователи ограничивались только отбором от арестованных одних заявлений, в которых излагалось в общих фразах то, что они являются шпионами, диверсантами и проводили еще какую-либо контрреволюционную деятельность. Как правило, это заявление оформлялось протоколом, и на этом следствие заканчивалось.
Таким образом, из числа арестованных кулаков-трудпоселенцев и лиц инонациональностей искусственно создавались шпионские, диверсионные и другие контрреволюционные формирования»78.
В этой ситуации пригодились списки, составленные сотрудниками ОНУ, в т. ч. Пермского моторостроительного завода (руководитель ОНУ тов. Морзо). В 1938 г. на одном из заседаний он говорил: «Уволил их я правильно, т. к. в 1937 г. из числа 500 человек уволенных 175 человек было арестовано, и они оказались врагами народа»79.
Как люди жили в атмосфере массовых арестов, можно узнать из воспоминаний Тамары Габриэловны Кокочинской80:
«Наша семья состояла из пяти человек: папа, мама, брат, я и маленькая сестра, которая в возрасте шести месяцев умерла осенью 30-го года. В Пермь наша семья приехала из Москвы в конце 29-го года. В нашем квартале, да и на рядом расположенных улицах жили несколько польских семей. И в этот год если не многие, то кто-то из них был арестован. А с поляками мы даже боялись словом перекинуться. Такие культурные люди жили, поляки. Мы жили на Кирова, 26, а они – на Кирова, 24. И так потом я не знаю, куда их дели.
Город-то был всего 300 тысяч человек, это сейчас миллион, а тогда 300 тысяч. Это как деревня была – идешь по улице, тебя все знают, и ты всех знаешь. И, конечно, разговоры ходили.
– А какого плана?
– Что арестуют поляков. И, как назло, около нас жило много поляков, их всех арестовали. У меня у мужа отец – сапожник неграмотный, и то был арестован. Хотя тогда мы с мужем не жили, я еще в школе училась. Им безразлично было – дворник, юрист или министр.
– И был такой страх?
– Страх был. Еще бы: все же происходило только ночью: ходил «черный ворон», такая неприятная машина, высокая. И как видят эту машину, так все уже и ждут, около окон таятся, выглядывают, где, у какого дома остановится».
Арест отца Тамара Габриэловна описывает так:
«…спим, вдруг стучат. Но, мне кажется, папа, может быть, и знал, потому что он первый встал, открыл дверь. А мы были в другой комнате. Мама с папой в большой спали, а мы с Яськой – в маленькой. Я только помню, что отец долго не возвращается и из дома не уходит никто, значит, надо пойти проверить. Я вышла, потом Яцек за мной вышел, и мы уже не уходили. Весь обыск мы уже находились в большой комнате.
Они были в черных пальто. Что это энкавэдэшники, по форме не видно было, поскольку они в черном пальто.
…Я думала, они уедут, я же не знала, что отца арестовали. А когда вышла, смотрю – оказывается, уже всю польскую литературу собрали, особенно которая на польском языке… Отец с последними словами ко мне обратился. Сказал: “Томуся, я ни в чем не виноват и никогда не думал, что меня могут арестовать при советской власти”» 81.
Вторая мировая война в судьбах поляков
Дорогой Юзек, <…> осада наша, состоящая из 100 домиков, расположена среди девственных Уральских лесов82 …
Начало Второй мировой войны ознаменовалось разделением Польши между Германией и СССР. На польской границе с СССР жили «осадники» – бывшие военные, получившие землю («осаду») на границе. Почти все эти люди принимали участие в советско-польской войне 1920 г., а потому расценивались сотрудниками НКВД как потенциальные враги. 29 декабря 1939 г. СНК СССР утвердил Положение о спецпоселении и трудовом устройстве осадников, выселяемых из западных областей УССР и БССР. Согласно этому положению тысячи семей должны были быть переселены в Россию. Переселение началось 1 февраля 1940 г., и к 2 апреля 1940 г. было выселено 139 596 чел. В Молотовскую область было переселено 1737 семей83. На 1 марта 1941 г. в спецпоселках НКВД в Молотовской области числилось 1903 семьи польских осадников, 9160 чел.84 Бывшие осадники так описывали свою жизнь. Артур Арнольдович Абсторский: «Родился я в с. Домброво Краковской области в семье лесника. До 1906 г. проживал на иждивении отца, после учился. С 1911 по 1921 г. служил в армиях. Сначала в австрийской, в чине поручика, и в польской – капитан. В 1921 г. из польской армии был демобилизован, получил осаду в с. Заготур Больше-Котербургского района Тарнопольской области, где и проживал до 1939 г. Откуда был репрессирован органами НКВД и выслан на Урал»85.
Бронислав Александрович Бервид: «В августе 1914 г. я был взят в австрийско-венгерскую армию и служил до ноября 1918 г. Освободившись из австрийско-венгерской армии, я перешел в польскую, где служил до 1933 г., начиная от поручика и кончая майором. С 1919 по 1920 г. я находился на фронте с СССР. Будучи ранен в левую руку, был направлен в лазарет в г. Проскуров. По выздоровлении в конце 1920 г. я продолжал служить, но был уже в тылу. Я проживал на осаде Сенкевичи в деревне Великие Заганцы Котербургского района Тарнопольской области. Вблизи д. Великие Заганцы я имел, как осадник, отдельный хутор, площадь которого составляла 17 га. Из построек я имел одну хату, из скотины было 2 коровы и 2 свиньи. Землю я засевал всю полностью, 2 гектара земли я каждый год сдавал в аренду. В 1939 г. в октябре месяце по приходу Красной армии на территорию Польши я был арестован органами НКВД и находился в заключении в тюрьме в г. Кременчуг, откуда вместе с другими осадниками в 1940 г. был переотправлен на Урал, в Чердынский район»86.
Выселение из Польши было описано многими бывшими осадниками. Генрих Адольфович Пашкевич назвал свои воспоминания «Выезд»:
«10 февраля поляков Западной Украины и Белоруссии как бы громом с неба ударило. К каждому польскому дому подъехала телега с парой красноармейцев. Великий страх объял поляков, ибо они не знали, с какой целью те приехали. После того как красноармейцы вошли в дом, раздалось: «Руки вверх, обертывайся к стене». Начался страшный плач, т. к. каждый думал, что уже расстается с жизнью. Через некоторое время один из советских прочитал акт, или список, и сказал: «Собирайся, поедешь в Россию». При этих словах каждый окаменел, сердце перестало биться, а из глаз слезы, как горох, посыпались. Ничего больше не было слышно, только плач и слова советских: «Быстрей, быстрей, собирайся!». Описываю здесь свое впечатление и чувство боли по этому случаю. Жена больная, 3 недели после родов; плача схватила малютку, Крысю, и говорит: «Муж, я не выдержу. Куда они нас берут, что они хотят с нами делать?» Я ответил жене: «Не огорчайся, Бог так хочет, и Матерь Его Пресвятая возьмет нас под свою опеку». Малютка плачет, не знаю, понимала ли она что-нибудь или предчувствовала что-то, но никогда она так не плакала, как тогда. Мороз на улице больше 20, снег, ветер воет, солнце за тучу зашло, как бы тоскуя по нас. «Быстрей, быстрей, собирайся!» – слова красноармейца. Тут уже не было шуток. Больная жена, целуя свою малютку, прижимая ее к груди, долго не могла решиться одеваться, но, наконец, видя, что ничего не поможет, т. к. гонят все сильней, плача завернула свое дорогое дитя в перинку, и мы начали собираться в дорогу. Взяли с собой вещи первой необходимости и на 3 дня продуктов и в 12 часов выехали из дома, сопровождаемые советским с винтовкой в руке. Мы думали, что только нас постигла такая судьба, однако, когда мы приехали в деревню Пищалынец, то тут уже ждал транспорт семей, таких же товарищей по несчастью. Ничего не было слышно, кроме слов: «Иисус, Мария, что нас постигло. Вернемся ли еще когда-нибудь в свою Отчизну!». В 2 часа дня мы тронулись в путь в Лановицы. Дорога была скверная, разбитая санями, выбоина на выбоине, сани опрокидываются, люди копошатся в снегу, дети замерзли, плачут и просят есть. У красноармейцев совсем жалости не было. Матери звали и просили, подъезжая к какой-нибудь деревне: «Товарищ, остановись. Дам ребенку покушать и зайду в хату погреться». Отвечают: «Нет времени». И так плачущие дети и страдающие за своих детей матери, измученные, приехали в Лановицы в 11 часов вечера. Здесь, мы думали, нам будет лучше. Между тем нас загнали в товарные вагоны, где проступал иней на стенах, холодно как на улице, топить нечем, воды и света не было. Каждый, замерзший и голодный, мысленно обратился к Богу и стал готовиться ко сну. Матери осматривали своих детей, спрашивая одна другую: «Ваш ребенок жив?» Самым тяжелым моментом для меня и моей жены был тот, когда, посмотрев на своего ребенка, мы не знали, спит она или умирает, так тяжело она дышала. Через несколько минут мы еще раз взглянули – а наша дорогая Крысенька уже испустила дух. Эх, не знаю, сумею ли описать свое и матери отчаяние. Как мужчина, я с болью в сердце стал успокаивать жену, говоря ей: «Не плачь, дорогая, Бог дал, Бог взял». Все присутствующие со слезами говорили нам: «Счастливое дитя, умерло на польской земле». Мать схватила свое дитя и, прижимая его к груди, повторяла: «Крысюня, зачем ты меня покинула?» Так прошло время до утра. Утром открыли дверь и выпустили нас «гулять под штыком». Мы принесли воды, угля и дров, женщины начали прибираться, чтобы приготовить что-нибудь поесть и натопить, чтобы было тепло. В вагоне нас было 37 человек вместе с детьми. Вагоны – товарные, с маленькими оконцами по одной стороне. Клозета не было, завелась ужасная грязь и скверный запах, т. к. другого выхода не было. Женщинам, мужчинам и детям приходилось не стыдиться один другого. После двух дней простоя в Лановицах начались передвижки с одних путей на другие, а потом отправка в дальнейший путь. Из каждого вагона слышался плач и возгласы: «Родина, надолго ли тебя покидаем». Затем начали петь песни: «Сердечная мать», «По горам и по долам», «Звезда прекрасная», «Боже, который Польшу…», «Иисусе Христе» и «Путь Креста Господня». Эти песни гремели в вагонах в каждом транспорте, до самого прибытия на место»