Ксендза Лидского храма периодически забирали в органы. Что там с ним было, не знаю, но люди рассказывали, что настоятеля даже били. Сам он, конечно же, молчал. Но после таких отсутствий выглядел, мягко говоря, не очень. И прихожане его лечили, подкармливали. Что было в доме лучшее: мед, удачное варенье, окорок – несли ксендзу. Мой дядя, приезжая из Польши, всегда привозил для него лекарства, витамины. Ждали полуночи, потом шли к ксендзу домой с «передачей». Возвращались уже под утро с новыми рецептами, чтобы потом еще через кого-то передать для него и прихожан какие-то лекарства, мази. Помню, как ксендз гостил у нас дома в один из приездов дяди. Нас, детей, положили спать. А я увидела – и с восторгом: «У нас ксендз!» А мама: «Нет, ты ошиблась, обозналась, забудь…». И это: «…молчи, никому не рассказывай, забудь» – звучало довольно часто.
Взрослые собирались, о чем-то очень эмоционально разговаривали, совещались. Кому-то надо было помочь починить крышу, забор, почистить колодец, отнести яблок, картошки или иногда, когда резали поросенка, мяса, заготовить дров побольше и тоже завезти их каким-то Рутковским, Барташевичам, Сегеням. Эти фамилии всплывают из моего детства. Были и другие, но уже не помню их. Существовала еще одна напасть – налоговый инспектор, который приходил, как говорил народ, «считать свиней», а еще он проверял, не занимается ли кто «предпринимательской деятельностью», скажем, не шьет ли на заказ, чем и занималась моя мама, а это запрещалось. Разрешалось, по-моему, держать только одного поросенка. У нас же было, как правило, два-три. Мужик-инспектор любил выпить и, когда ему требовалось опохмелиться, обходил округу, «проверял». Бывал он и у нас. Мама вздыхала, прятала машинку, отец доставал самогон, а мы, дети, с интересом наблюдали периодически повторяющуюся картинку. Мужчины выпивали и шли в сарайчик считать. Возвращались к столу, спорили. Опять шли считать в сарай. И так, пока всё не сходилось. Инспектор был мужик не плохой, а должность неважная. Его и выгнать не могли – никто не шел на его место. Но это опять же была Беларусь, где все указы-приказы выполнялись формально.
Как положено, в польских семьях воскресным утром вся семья шла в храм. Потом, по заведенной традиции, – на рынок, где встречались все со всеми: родня, друзья, знакомые. Лидский рынок славился не только в Белоруссии: даже пермяки мне рассказывали, что в те годы во время экскурсий в Ригу или Вильнюс целые туристические автобусы заезжали на рынок в Лиду. Польским родственникам в те годы уже разрешалось навещать родню в Лиде. И, отвечая взаимностью за помощь в трудные для Польши времена (лидчане тогда посылали продуктовые посылки: мед, сало, домашние колбасы, сыр…), теперь, в свою очередь, из Польши привозили красивые вещи, а излишки продавали на рынке, и все самое лучшее для обновления гардероба можно было купить там. Каждая уважающая себя полька хоть одну блузку, но имела с рынка. По тем временам, это 1970 – 1980-е гг., там продавалось практически все. А еще был вариант – поехать в Литву, в Вильнюс. Хотя нас там не очень-то ждали. Но, владея польским языком, можно было узнать: что, когда, где. Взрослые ездили на торжественные службы в католический храм «Остра Брама». И нас, детей, брали с собой. Впечатления с детства яркие. Паломники иногда даже на коленях шли к храму. По дороге многое покупалось для дома: хорошие продукты, конфеты, необыкновенные торты. Обязательно гуляли по городу, по музеям, посещали замок Гедиминаса. А по дороге заезжали в Каунас, летом – в Тракай.
В студенческие годы Вильнюс стал для нас «окном в мир». Мы посещали там концерты органной музыки, в выставочном зале – выставки гобеленов, янтаря, картин. Этот город притягивает меня до сих пор. Последний раз я заезжала туда двадцать лет тому назад. В теплый мартовский день, купив цветы и любимый литовский торт, я уехала в родной город с подарком маме на 8 марта. Тогда еще были времена, когда нам удавалось в году раза по два бывать дома. Самолетом Пермь – Минск я повезла в родную Лиду шестимесячную дочь. В Минске нас встретили машиной, и под Лидой, в Василишках, мы дочку окрестили. Моего отца уже не было в живых, а для бабушки и прабабушки это была большая радость. Мама еще успела порадоваться, когда в конце 1993 года пермским полякам вернули храм. К Рождеству мама из Лиды или дядя из Гдыни высылали в Пермь традиционные «облатки» и посылки с домашней колбасой, сыром и медом от деда. На крестины дочери в Лиде собрались почти все родственники из Польши. Шел 1986 год. Мои польские родственники мечтали приехать ко мне в Пермь, и в их устах это звучало так, как бы я сегодня собиралась отправиться на Северный Полюс. Спрашивали, видела ли я медведя. На что я честно отвечала: мол, сама – нет, но людей, которые видели недалеко от Перми этого зверя, знаю. А вот лоси иногда ходят по улицам. И верили, к моему изумлению! А вот в то, что Пермь – миллионный город, очень большой, как Гдыня, им верилось с трудом. Хотели увидеть наш город, но, к сожалению, не судьба.
Наш отец умер очень рано, в 45 лет. Он с 1927 г. Был у него брат-близнец, которого убили в годы войны (моя бабушка опознала сына только по вышитой сорочке). У папы было тяжелое военное и послевоенное детство и отрочество. Его отец, наш дед, уехал на заработки, кажется, в Аргентину или Бразилию. Наш отец был в семье старший, надо было помогать матери поднимать младших. Он умел делать всё. Построил практически сам два дома, был хорошим печником. Работал бригадиром строителей (строил Гродненский тонкосуконный комбинат). Как я теперь понимаю, он был хорошим мужем и отцом. Это он, жалея маму, поднимался рано утром, затапливал печь, нагревал воду, а потом вставала мама готовить завтрак. Отец заплетал мне косы, помогал делать уроки, покупал по полкило конфет «Ласточка» в целлофане, лучших на тот момент, и наблюдал за их уничтожением (мне успешно помогала сестра). Жизнь отца – это тот случай, когда говорят: «Нужен и Богу, и людям». Успел порадоваться, что подрастают его дочери, и старшей уже можно подарить тоненькое золотое колечко, и что дочери очень похожи на него. А, умирая, просил нас помогать маме и бабушке. Мужчины у нас в роду умирали рано, и все заботы ложились на женские плечи. Мы потом сами перекрывали крышу, красили дом и оконные рамы, не говоря уже про огород и пару соток картошки. После деда и отца осталась память – старый большой сад, двенадцать соток, который еще до войны посадил дед, и сад молодой, шесть соток, его сажал отец. Отец смеялся, что в саду растет все, кроме персиков и абрикосов. Были еще экзотические желтые сливы, и даже земляника лесная на меже в старом саду, и лещина (орехи собирали осенью и весной из-под куста), несколько сортов черешни. Все наши друзья «паслись» у нас в саду. Во время сбора урожая угощались все соседи и все, кто проходил мимо. Много яблок закладывалось на зиму на хранение: антоновка, черногузы. Мочили яблоки в больших широких кадках с овсяной соломой. У бабушкиного брата, мы его называли дедом, была пасека. И еще он гнал, по всеобщему мнению, отличный самогон. Первак обязательно привозил сестре, нашей бабушке, как лекарство от всего. Делились тем, что имели, охотно. Если, скажем, сосед приходил, говорил, что заболел ребенок, то непременно давали мед, яблоки, молоко. Бабушка держала корову всю жизнь, до восьмидесяти пяти лет (умерла в восемьдесят восемь). Она пользовалась особым уважением. В соседях и в семье говорили, что ее мудрости хватило, чтобы сохранить в те лихие предвоенные и военные годы всю семью. После войны ее сыновья, мамины братья, уехали в Польшу. Один стал главным инженером крупного металлургического комбината. Другой вышел в отставку в звании генерала. Дочери, моя мама с сестрой, остались в Лиде. Десять лет только переписывались, потом братья получили разрешение приезжать раз в год в Лиду. Помню, как первый раз бабушка с мамой поехали в Гдыню посмотреть, как живет старший сын и брат. А потом на машине поехали к младшему на так называемые «немецкие территории». Поездкой в Польшу бабушка осталась довольна и рассказывала всем, как хорошо живут ее сыновья. Бабушка не получала пенсию, хотя, как она рассказывала, когда-то работала в «гвоздельне», было такое производство по изготовлению гвоздей. И даже так хорошо работала, что была награждена… граммофоном с красной трубой. По тем временам это была большая редкость. Дед был хорошим сапожником. У семьи был большой дом, имелись все необходимые хозяйственные пристройки. Держали лошадь, двух коров, поросят, кур. Как правило, женщины в польских семьях не работали, разве что где-то служили, в какой-нибудь конторе секретарем или машинисткой (поляки между собой называли эту службу так: «служит пером»). Я не могу сказать, что хорошо знаю свою родословную. Нам, детям, далеко не все рассказывали. Уже тридцать шесть лет, как нет отца. И хоронили его 9 мая, в большой и особенно важный для Белоруссии праздник. Шестнадцать лет нет с нами мамы…
Знаю, что в годы войны в бабушкином доме размещалось еврейское гетто. После войны пол, стены, потолок – все пришлось менять. К тому же пропал не только домашний скарб, но книги, молитвенники и – при переправе через Неман – документы. Войну переживали у дальних родственников, то у одних, то у других, по деревням.
После войны оказалось: около бабушкиного дома зияют огромные воронки от авиационных бомб. Пришлось закапывать, равнять, что смогли, и вновь высаживать сад. А оставшиеся ямы так и называли по имени бабушки, на белорусский лад: «Крўцы». Потом мы там катались на санках и лыжах.
Семья вела большое хозяйство. У каждого были свои обязанности по дому. Зимними вечерами женщины рукодельничали: шили, вязали, вышивали. Умели и любили готовить, печь, варили отличное варенье. Праздничный стол по тем временам был просто роскошным. Подружки ко мне напрашивались в гости на Пасху, Рождество – посмотреть, как поляки празднуют, послушать польскую речь и песни. Традиции соблюдались в точности, как у дедов и прадедов. Бабушка за этим следила строго.
Была еще одна проблема. В праздники Рождества и Пасхи учителей из городских школ заставляли дежурить в храме, «вылавливать» своих учеников. А потом на школьной линейке выставляли «нарушителей» перед строем и позорили: мол, слушаете своих «отсталых»