Часу в пятом утра Таня откинула с груди тяжелую мужскую руку, сползла с кровати и, цепляясь за разбросанные по всей комнате подушки и простыни, прошествовала на кухню. Ее сотрясал озноб. Она сегодня выпила годовую норму, а хмель брал вяло. В поисках спиртного она прошла к столу. Прошерстила взглядом небольшую горку пустых бутылок. Подняла одну и лизнула горлышко. Пахло еловыми шишками. Просеменила по холодному полу на убогую кухоньку гостиничных апартаментов. Открыла холодильник, шкафы — пусто. Вернулась в комнату.
— Эй, ушастик. У тя еще выпить че-нить есть? — потянула Таня гостя за ухо.
Уши Пуздрыкина неожиданно свернулись в трубочку. Он открыл один глаз и блаженно им улыбнулся. Вновь захрапел.
— Млять! Че ж делать-то? Колотит-то как…
Тут Таня вспомнила, что видела на плече мужчины какую-то сумку. Вышла в коридор. Синий Пуздрыкинский баул болтался в прихожей на крючке.
Таня сняла сумку. Расстегнула молнию и запустила руку в пахнущую носками вещевую утробу. Рука сразу уперлась в холод стекла.
Потянула. Откупорила. Занюхала. Отпила.
Дрожь прекратилась в момент.
Последний раз Пуздрыкин так ощущал себя в тот день, когда ему все же удалось каким-то чудом перевезти на тещину дачу шкаф, чугунную ванну и много чего еще. Сердце его колотилось, руки тряслись, зрение отказывалось зреть. Елизавета тогда бегала к соседям, побираясь аптечкой. Сейчас же вблизи не наблюдалось никого, кто бы мог привести Пуздрыкинский организм к миру. К конфликту органов примешивалось чувство стыда. Пуздрыкин не только не помнил когда и кто посадил его на поезд, но главное — когда и кто осушил тещину бутыль? Он точно помнил, что дал себе зарок — не притрагиваться к ней до конца путешествия. Странность содеянного состояла в том, что сама бутылка наличествовала, а вот ее содержимого не наблюдалось. С минуту попинав себя за утерю бдительности, Пуздрыкин припомнил подробности вчерашний вечера со всеми его вишенками и клубничками, и слегка взбодрился. А взбодрившись, решился на поступок.
«А! Похрен! — подумал путешественник. — Из крана налью».
Приподнялся, чтобы сделать шаг к купейной двери и тут вступило. Перед глазами побежали круги. В ушах зашумело. Пуздрыкин выронил бутылку. Прилег. Так до города и ехал, пока проводница не объявила — столица.
Пуздрыкин поднял бутыль. Прошел к титану и стал цедить из него воду. Мутностью и желтизной она ничем не отличалась от той, что дала Марья. Петрович заполнил емкость и, пошатываясь, пошел в купе.
— Тсс, совсем плоха, — встретила его шипением теща. — Привез?
Пряча глаза, Пуздрыкин протянул ей бутыль и билеты.
— Это-то зачем? И так вижу, что ездил. Вон как сбледнул с лица.
Теща прошелестела к одру дочери, откупорила бутыль и отлила немного в стакан. Понюхала. Отпила.
— Фу ты. Углем пахнет и… спиртом, кажись.
Пуздрыкин закашлялся.
— Ну-тка, подсоби. — Попросила теща, хватаясь за обездвиженную голову Елизаветы Петровны. Пока теща вливала по капле в онемевший рот дочери воду, Пуздрыкин стоял возле кровати, обхватив руками изголовье любимой жены. Что-то давно забытое в этот момент шевельнулось в нем. Не ожидая такого безволия, он отвернулся, уставившись в окно. Из его сизого, бесцветного глаза выползла и, дрожа, закачалась на веке тщедушная слезинка.
Он зашмыгал носом.
— Да отпусти. Пусть ее лежит. Теперь только бог поможет. — Заговорила теща, с неожиданно теплыми нотами в голосе. — Не ожидала я от тебя. Думала, не такой ты. А вон, оказывается как. Можешь.
Упрятав в край фартука лицо, теща пошла из комнаты вон.
Пуздрыкин выбежал в коридор, схватил куртку и рванул дверь.
Улица встретила его каруселью жизни; резала здоровым смехом детская площадка, резвилась и галдела многоголосным Привозом в кронах деревьев пернатая банда, шипела резиной и огрызалась клаксонами источающая нефтяное амбре улица.
Обозрев все это цветошумовое буйство и, пропитавшись настроением города, Петр Петрович крякнул что-то нечленораздельное, вроде «куплю тренажер», и зашагал к гаражам, где в боксе № 17 возвращал к жизни автохлам его сосед Женька.
Вернулся Пуздрыкин из гаражей за полночь. Как мог тихо пробрался в квартиру и лег в кровать. Довольный проведенным с соседом вечером, уснул.
Петру Петровичу Пуздрыкину приснился он сам. Будто стоит он коленопреклоненный посреди своих законных 42 метров уже освобожденной от жены и тещи квартиры, а напротив него, посеребренным удельницким Лениным, высится Марья, как есть вся голая. Стоит она на кровати покойницы Елизаветы уж не цвет-Петровны, и мнет мясистыми ногами родное лоскутное одеяло. В руке же у нее тещина бутыль до краев наполненная какой-то мутной брагой. Со словами «нет в тебе любви, Пуздрыкин, и не было» Марья заливается смехом и начинает лить зелье на пол. Петрович по-рачьи бросается к струе и подставляет под нее рот. Но ни капли жидкости не перепадает Пуздрыкину. По какой-то дьявольской траектории Марьино зелье огибает его и устремляется под кровать.
Осушив бутыль, Марья соскакивает с кровати и идет к подоконнику. Там вдруг запевает так знакомую Пуздрыкину песню и принимается поливать из пустой бутыли тещины цветы.
От звуков знакомой мелодии Пуздрыкин проснулся. Надел тапки. Шагнул в соседнюю комнату. Он долго хлопал глазами не понимая, зачем и когда Марья успела переодеться в ночнушку жены. Сон выходил из Пуздрыкина, вытесняя сознание — возле окна стояла его Елизавета Петровна и, поливая цветы, напевала песню их юности.
Пуздрыкин протянул в сторону воскресшей жены руку и, скорее понял, чем почувствовал, как она плетью сваливается вдоль тела. В глазах завертелась пьяная карусель, а вопрос: «как?», так и повис в густой удушливой атмосфере комнаты.
— Танюха, это фак! Не реально, такого не бывает. Только в кино.
— Да я сама охренела. Как доктора сказали — по анализам нули, по рентгену чистяк. Яж от счастья прямо там же у них чуть коньки не кинула. Прикинь?!
— Как я за тебя рада, Тань!
Таня и Лера, не скрывая слез радости, обнялись.
— И че теперь делать бушь? — поинтересовалась Лера.
— Думаю новую жизнь начать. Первое — рожу. Потом, конечно, найду мужа нормального, и да — учиться хочу. По языкам что-нить.
— Фак, Танюха! Как я тебе завидую. А работа? Бросишь?
— Да в хопе я видала эту работу. Мужики уже вот где. — И Таня показала подруге, где у нее сидят мужики и работа.
Пуздрыкинскую лысину уже изрядно припекло сентябрьское солнце, когда над самым ухом он услышал, изменившийся за последние месяцы, певучий тещин голос.
— Заслюнявился опять. Подотри.
Елизавета Петровна встала с лавки. Вынула из кармана плаща платок. Промокнула вытекающую из скошенного рта мужнину слюну.
— Еще пять минут погуляем и домой, — сообщила Елизавета Петровна в общем-то бесполезную для Пуздрыкина информацию. Время для него остановило свой бег.
— Ты когда к Марье-то собираешься, а? Он-то, как я сказала, так в два дня съехал, — подала голос теща.
— Ой, мам, и не знаю. Столько ж лежать-болела, и на работе завал, и дома гора всего. После ноябрьских думаю выбраться. Ничего. Не помрет.
Елизавета Петровна посмотрела на мужа и наклонилась к нему.
— Ну все, мой хороший, погуляли и хватит. Домой, домой.
В четыре руки мать и дочь подоткнули к горлу больного батистовый шарф и, толкая перед собой кресло с безвольным телом Пуздрыкина, по очереди заагукали:
— Скоро Лизонька поедет к Марьюшке. Скоро привезет хорошее лекарство. И все будут здоровы. Потому, что все очень очень любят Петру-шу.
Петр Петрович катил по узкой пешеходной улочке и позвоночником чувствовал скорое приближение циклона.
Олег Солдатов
Сережки
На исходе года замужества Милочка Курчаткина, прогуливаясь возле ювелирного магазина, совершенно случайно увидела в витрине симпатичные золотые сережки с изумрудом и бриллиантами. Первая же примерка показала, что украшение почти идеально подходило к ее дивным ушкам, выразительным зеленым глазам, сумочке и туфелькам…
Следующим утром, выходя из ванной и мурлыча себе под нос веселый мотивчик, свежевыбритый Иван Иваньи Курчаткин вдруг услышал всхлипы своей молоденькой жены.
— Милочка, что случилось? — спросил он, вбегая в спальню.
Милочка лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку, и плакала.
— Скажи же, наконец, что случилось! — умолял Курчаткин, встревоженный не на шутку.
— Бабушка подарила-а-а…
— Что?.. Какая бабушка? Что подарила? — испугался Курчаткин. — Ничего не понимаю. Объясни же, наконец, к чему эти слезы?
Милочка оторвала голову от подушки и, демонстрируя свое чудесное розовое ушко, прорыдала:
— Бабушка подарила «гвоздики», всю жизнь в них проходила. И я прохожу… всю жизнь!..
Рыдания возобновились с прежней силой.
— Так, понятно. Дело в пустяках, — облегченно выдохнул Курчаткин. — Не волнуйся. Завтра же мы пойдем к ювелиру и купим тебе новые сережки.
Это, казалось бы, утешительное известие неожиданно произвело обратный эффект. Милочка начала колотить ногами постель и рвать подушку.
— Ну вот опять. Не понимаю, чем ты не рада?..
— Это так дорого!..
— Ничего, не волнуйся. Ради тебя я готов на любые траты.
Слезы перестали лить из прелестных глаз Милочки, она оборотила свое заплаканное личико к Курчаткину.
— Ты действительно купишь мне новые сережки?
— Ну конечно. Что за вопрос? Я куплю тебе все, что ты пожелаешь.
— Правда?
— Можешь не сомневаться. Если уж я что-нибудь обещал, так оно и будет.
Тотчас шею Курчаткина обвили воздушные белые ручки и семейная идиллия была скреплена нежным поцелуем.
На следующий день Иван Иваныч напомнил Милочке о своем обещании.
— В котором часу тебе будет удобно?
— Ты о чем? — удивленно спросила Милочка.
— То есть как о чем? Мы же собирались к ювелиру…
— Нет-нет-нет, — замахала руками Милочка. — Сегодня я никак не могу. Я обещала помочь маме. Сегодня не може