Все согласились, что это настоящее чудо, и довольные отправились на завтрак, который, по случаю спасения щенков, был усилен баночками с икрой и батоном твёрдокопчёной колбасы.
18 января
– Чего это ты, Митрофаныч, такой хмурый сегодня? – спросил я, глядя на поскучневшего Курко. – Не захворал, часом?
– Тьфу-тьфу, типун тебе на язык, – отозвался Курко, поглаживая поясницу, – разве что радикулит. Так куда от него денешься! Как в Амбарчике спину застудил, так с тех пор и мучаюсь.
– Ну так в чём причина твоего необычного настроения?
– Если сказать честно, так меня просто достала эта секретность. Не с кем словом перемолвиться. Ведь как в Арктике? То с одним погуторишь радистом, то с другим. А здесь одни проклятые цифры. Ни одного живого слова. Вот вчера попалась мне на глаза книга Кренкеля «Четыре товарища», и такая меня зависть взяла! Он ведь как даст в эфир свой позывной «УПОЛ», так коротковолновики во всех концах света на уши вставали.
19 января
Даже с завязанными глазами можно без труда определить, в чьей палатке ты оказался. Каждая из них имеет свой специфический запах. Воздух палатки радистов насквозь пропитан парами бензина. В обиталище гидрологов постоянно чувствуется запах химических реактивов, с помощью которых они исследуют состав проб воды. Жилище Комарова можно узнать по ароматам машинного масла и металлических стружек. В домике гидрологов приятно благоухает одеколоном. Палатка кают-кампании пахнет пережаренным луком, испарениями щей-борщей. Только наше подснежное убежище пахнет лишь сыростью и газом. А теперь, после поселения к нам собачьего семейства, добавился запах псины, пропитавший полог и спальные мешки.
20 января
Запасы бензина тают. Поэтому стоило Комарову вспомнить, что где-то под снегом спрятаны две бочки с керосином, как Сомов приказал немедленно их разыскать. О, если бы кто-нибудь мог предположить, сколь пагубными будут последствия этого опрометчивого решения! Едва я открыл краник и поджёг вязкую керосиновую струйку, как из трубы повалил клубами чёрный густой дым.
Ветер подхватил облако сажи и расстелил его по окрестным сугробам.
Первым примчался Яковлев.
– Доктор, – крикнул он, – кончай это безобразие! Ты нам всю рабочую площадку загадишь. А что здесь будет весной? Потоп. Всё к чёрту растает.
Но предстоящий весенний потоп меня мало беспокоил. Гораздо важнее, что камелёк не желал работать на керосине. Густая жирная сажа забивала широкое жерло трубы, похожей на самоварную, и я то и дело вынужден был прочищать её, орудуя поварёшкой.
Перед обедом на камбуз заглянул Курко. Выслушав рассказ о моих мытарствах, он предложил воспользоваться способом, который применял кто-то из его родственников. Я слова сказать не успел, как он полез на крышу с кастрюлей воды и вылил её содержимое прямо в трубу. Раздался взрыв. Кверху поднялся столб пара, смешанный с сажей; труба полетела в одну сторону, камелёк – в другую. Из топки вырвались языки пламени и, лизнув полог, поползли вверх по брезенту.
Пожар!!! Я кинулся в тамбур к огнетушителю. Издав странное шипение, он выплюнул тоненькую струйку пены и затих. Отшвырнув огнетушитель в сторону, оставляя на скобе примёрзшие к металлу клочки кожи с пальцев, я схватил стоявшее на плитке ведро с водой и выплеснул её на огонь. Пожар удалось быстро потушить, но на кают-компанию было страшно смотреть. Всё было в дыму, копоти, пол залит водой, со стенки свисал обгорелый брезент. Сам я с головы до ног вымазался в саже и растерянно стоял посреди учинённого разгрома.
– С первым пожаром, – сказал Миляев, появляясь на пороге.
– Это почему же с первым? – возразил Яковлев. – Лично для Курко это второй.
Костя аж побелел от ярости, но сдержался. И, процедив сквозь зубы: «Ну, Гурий, погоди у меня», – вышел из кают-компании, громко хлопнув дверью.
Злополучное событие, напоминание о котором вызвало гневную реакцию Курко, произошло летом. 12 июля по неизвестным причинам в палатке радистов вспыхнул пожар. Пламя быстро охватило высох- ший под лучами летнего солнца брезент, и, когда прибежали хозяева, палатка уже превратилась в огромный костёр. «Документы, спасайте документы!» – не своим голосом закричал Петров и кинулся в огонь. К счастью, чемодан с записями наблюдений стоял у самой стенки и его удалось спасти, разрезав палаточный тент ножом. Взорвался бачок с бензином, и четырёхметровый столб огня взвился с грохотом кверху. А за ним стали рваться от жары винтовочные патроны. Пришлось оставить дальнейшие попытки спасти что-либо из имущества. Но основная беда состояла в том, что лагерь остался без радиосвязи. Курко, Щетинин и Канаки, проявив бездну изобретательности, собрали радио- передатчик из остатков сгоревшей аппаратуры и небольшого запаса радиодеталей. Связь с землёй была восстановлена.
В связи с пожаром был объявлен аврал. Кают-компанию прибрали, отмыли от сажи. Стены заново обтянули брезентом. Камелёк тоже привели в порядок, и Сомов даже разрешил попользоваться им немного, чтобы просушить помещение.
21 января
Все разошлись после ужина. И тут в кают-компании появился заступивший на вахту Щетинин. Мы мирно беседовали, как вдруг за стенкой камбуза раздались странные звуки, словно кто-то передвигает железные бочки. Торошение!!! Набросив шубы, мы выскочил наружу. Шум всё усиливался, превратившись в непрерывное «бу-бу-бу».
– Слышишь, как корёжит? Может, пойдём поглядим? – спросил Жора, зажигая фонарь.
Неподалёку что-то грохнуло, застонало и смолкло. Льдина вздрогнула от удара. Мы прошли метров сто – сто пятьдесят, и яркий луч фонаря выхватил из темноты груду шевелящихся, словно живые, глыб. Ледяной вал двигался довольно быстро. Под его тяжестью край поля треснул, а за нашей спиной появилась тёмная полоса воды. Мы отбежали назад, чтобы не оказаться отрезанными от лагеря, едва не угодив в быстро расширяющуюся трещину.
Торошение усиливалось. Из лагеря навстречу нам приближались огоньки. Всё население станции спешило к месту происшествия.
– А всё потому, что мы без конца твердили: «Наша льдина надёжная, прочная, ей никакое торошение не страшно». Вот и сглазили, – пробурчал Щетинин, пытаясь закурить на ветру папироску.
– Точно, сглазили, – поддакнул Миляев. – Надо было говорить: «Всё равно она треснет. Всё равно она треснет». Может быть, и помогло бы. Но вообще – во всём Комар виноват.
– А при чём тут Комаров? – удивился Курко.
– Он же обещал скрепить её гидрологическим тросом, чтоб она не треснула, – пояснил Миляев, довольный, что его хохма попала в цель.
– Может, Алексей, мы твоими шуточками льдину скрепим, – отозвался сердито Курко.
– Ладно вам пререкаться, – сказал Никитин. – Пошли лучше аэро- дром посмотрим. Вдруг его сломало.
– Типун тебе на язык, Макарыч, – отозвался Комаров, на котором, как на коменданте аэродрома, лежала главная забота об аэродромной полосе. – Вот сломает ВПП – куда будем самолёты принимать?
– Фью-ю, – присвистнул Миляев. – Весной! Дык до неё ещё дожить надо, мил человек! Дай Бог, чтобы наша лагерная льдина уцелела. А ты говоришь – аэродром. Там ледок-то годичный, всего метр-полтора. Как нажмут на него соседние поля, и хана ему.
К счастью, наши опасения не оправдались. Мы обошли всё аэродромное поле, не отметив ни единой трещины. Но вокруг льдины наворотило полуметровые гряды торосов.
Льдину нашу основательно помяло. Взлётная полоса, к счастью, пока не пострадала. Только нашим щенятам на всё это наплевать – и на торошение, и на холод. Они уже прозрели, окрепли, твёрдо встали на ножки и целыми днями ведут нескончаемую игру: носятся как угорелые по палатке, тявкают, дерутся и всё время норовят что-нибудь утащить или разорвать. То Саша, чертыхаясь, разыскивает пропавший меховой носок, оказывающийся в ведре с водой, то исчезает унт, то портянка превращается в лоскутки. В довершение ко всему их маленькие желудки работают в непрерывном режиме, и ты то и дело рискуешь вляпаться в пахучую кучку, оказавшуюся в самом неподходящем месте.
22 января
– Гурий Николаевич на обед не придёт, – сказал Ваня Петров, заглянув на камбуз, – нездоровится ему что-то. Всю ночь кряхтел и охал. Боюсь, не захворал ли. Ты зайди к нам, когда народ накормишь.
Едва кончился обед, я тотчас же отправился в палатку к ледоисследователям.
– Плохо дело, док, – мрачно сказал Яковлев, поворачиваясь ко мне лицом.
– Ты что ж это захандрил, Гурий? – Я присел рядом на койку.
– Мы вчера на дальнюю площадку с Иваном ходили. Видимо, перемёрз я сильно. Вернулись в палатку – не могу согреться. Знобит. Я и чайку, и стопку спирта выпил. Не помогает. Забрался в мешок, да так и не заснул до утра. А под утро, чувствую, грудь заложило и кашель появился. – Словно в подтверждение Яковлев закатился глубоким, лающим кашлем и, обессиленный, откинулся на подушку.
– А температуру не мерил?
– Иван предлагал, но я что-то не решился. Но думаю, что повышенная.
– Тогда держи. – Я протянул ему термометр.
Пока Яковлев мерил температуру, то и дело вытаскивая из-под мышки градусник и со страхом вглядываясь в неуклонно ползущий вверх серебристый столбик ртути, я огляделся вокруг. После переезда Зямы в нашу палатку, называемую в честь её бывших хозяев «аэрологической», гляциологи навели уют в своём жилище. Кровати-раскладушки поставили по обеим сторонам от входа. Центр палатки занял складной столик, на котором теснились разнообразные научные приборы – предмет неустанных забот хозяев. Они то и дело замерзали, обледеневали и отпотевали, а посему их приходилось постоянно оттаивать, просушивать, ремонтировать и снова проверять. Под иллюминаторами висел длинный листок с расписанием «сроков», порядка проверок приборов и ремонтных работ. Над Ваниной койкой красовались пришитые к пологу фотографии двух малышей с симпатичными серьёзными мордашками. Это петровские отпрыски Филька и Саша. А вот я – дурья голова – в спешке забыл захватить фотографии моих мальчишек: Гули и Серёжи.