17 марта
– Знаешь, Михал Михалыч, нам пора бы заменить флаг. Уж очень он хреново выглядит, – сказал Никитин, в котором проснулся парторг. – Ведь это как-никак символ государства.
– Да, пожалуй, ты прав, Макар, – согласился Сомов.
– Так чего тянуть? Давай прямо сейчас и заменим, – оживился Никитин.
– Торопиза не надо, – ухмыльнулся Сомов. – Вот предупредим ребят за столом, что в 15 часов состоится торжественная церемония, и тогда тебе карты в руки.
Действительно, наш флаг, гордо реявший над лагерем все одиннадцать месяцев (за исключением дней февральской катастрофы и хлопот с переселением на новую льдину), совсем обветшал. Его когда-то алое полотнище, иссечённое снегом, истерзанное ветрами, выжженное солнцем, превратилось в кусок ткани неопределённого цвета.
Ровно в 15 часов мы собрались вокруг флагштока. Никитин отвязал шнур, и флаг соскользнул и улёгся бесформенным комком на снегу. Сомов бережно развернул трёхметровое алое полотнище с золотыми серпом и молотом, надёжными морскими узлами прикрепил к фалу и, скомандовав по-флотски: «На флаг и гюйс смирно!» – потянул за шнур. Флаг медленно пополз вверх, добрался до кончика флагштока и, подхваченный порывом ветра, гулко хлопнув, затрепетал, словно язык пламени. Раздалось дружное «ура». «Гав-гав-гав» – тявкнули кольты, «бух-бух» – отозвались карабины, «фу-ух» – взвились в небо ракеты и рассыпались фейерверком зелёных звёздочек.
Сомов подозвал меня взглядом, и я бегом отправился на камбуз. Через несколько минут я вернулся, неся в руках поднос, точнее крышку ящика, застеленную белым полотенцем, с двумя бутылками шампанского и одиннадцатью кружками. Моё появление было встречено громким «ура». Хлопнули пробки, и струя пенистого напитка хлынула в подставленные кружки.
– Ну, теперь сам чёрт нам не брат, – сказал, отдуваясь, Миляев, – жаль только, шампанского мало. Может, ещё один флаг поднять? – заключил он под общий смех.
21 марта
– Ну, док, совсем ты уморил нас своей стряпнёй, – проворчал Яковлев, втягивая в себя воздух, в котором, наверное, уже не осталось кислорода.
– Так что же ты предлагаешь, Гурий, перейти на сухой паёк? – спросил я. – Я лично не возражаю. Мне эта стряпня самому осточертела.
– А может, пошуруем в старом лагере? Вдруг найдём какую-нибудь завалящую старую палатку, – сказал Дмитриев.
– Зачем же завалящую, – сказал Сомов, появившись на пороге нашего комбинированного жилья-камбуза. – Над старой лункой должна остаться палатка. Мы, когда делали с Макаром новую лунку, так и не смогли высвободить её из ледяного фундамента.
– Это же отличный выход, – радостно вскинулся Гурий, потирая руки.
– Так чего раздумывать, – подхватил Саша, – сейчас возьмём нарты, пешни, лопату и махнём в старый лагерь. Как, Михал Михалыч, не возражаете?
– А вам что, только одним тошно? – засмеялся Сомов. – Конечно, отправляйтесь.
Мы, одевшись потеплее, отправились за имуществом в старый лагерь. Всё собачье семейство под предводительством Ропака увязалось за нами, визжа и тявкая. Им были нипочём ни тридцатиградусный мороз, ни ветер, набегавший порывами из-за гряды торосов. Они с любопытством обнюхивали каждый попадающийся на дороге незнакомый предмет, будь то обломок доски, старый унт или консервная банка.
Лагерь встретил нас мёртвой тишиной руин. Палатку удалось разыскать сразу. На первый взгляд она казалась вполне пригодной. Сквозь наледь и снег темнела хорошо сохранившаяся кирза тента. Осмотрев палатку со всех сторон, мы пришли к общему мнению, что если хорошенько очистить её, то она ещё послужит не одну неделю.
Пока Саша и Гурий, вооружившись обломками досок, принялись очищать палаточный тент, я решил покопаться в снегу около стеллажа, на котором раньше хранились продукты. К моей радости, в одном из свежих сугробов я обнаружил целую тушу оленя, а по соседству выковырял тройку нельм, полмешка муксуна и большую тёмно-коричневую ледышку – остаток бульона из окорока. Сложив находки на стеллаж, я отправился в нашу старую добрую палатку.
Протиснувшись сквозь полузаметённый снегом лаз, я зажёг фонарь. Здесь был полный бардак – следы поспешного бегства. Но под иллюминатором всё так же мирно желтел медицинский столик, рядом валялись два перевёрнутых стула. Оглядев внутренность палатки – нет ли здесь ещё чего-нибудь подходящего, я вытащил «мебель» на свет божий и заковылял, увязая в пушистом снегу, к гидрологической палатке, где полным ходом шла работа. Палатка так основательно вросла в лёд, что с нас сошло семь потов, прежде чем её удалось высвободить.
– Ну, и что мы с ней теперь будем делать? – спросил Гурий, тяжело дыша. – В ней ещё пудов десять осталось. Нам её никак не дотащить. А ведь ещё всякого барахла пуда на три набрали.
– Ничего не поделаешь, придётся идти на поклон к Комарову, – сказал Дмитриев.
– Давайте, ребята, захватим с собой что полегче: продукты, часть посуды да мебелишку. А потом вместе с Комаром вернёмся, и тогда на машине привезём палатку и всё, что осталось, – предложил я.
Нагрузив нарты, мы впряглись в постромки и, как репинские бурлаки, побрели, поминутно останавливаясь, обратно в лагерь.
Разгрузив имущество возле палатки-камбуза, мы без сил повалились на койку. Однако мне разлёживаться не пришлось: надо было готовить ужин.
– А теперь, Михал Семёныч, дело за тобой, – сказал я, разливая по кружкам чай. – Мы в старом лагере выковыряли изо льда гидрологическую палатку, но без твоего «газика» нам её сюда не дотащить.
– Ну, это мы завсегда пожалуйста, – неожиданно быстро согласился Комаров. – Завтра утречком разогрею двигатель, и сразу отправимся.
22 марта
Как только завтрак пришёл к концу, мы забрались в автомобиль и без особых затруднений добрались до старого лагеря. Используя приобретённый опыт, водрузили палатку на деревянную раму, уложили на нарты длинный деревянный стол, скамью, пару больших фанерных ящиков для обустройства камбуза и ещё кое-что из мелочей.
В организации кают-компании приняли участие все, кто был свободен. Поскольку пол в палатке отсутствовал, мы перво-наперво расчистили снег до самого льда. Пол получился шикарный: гладкий, блестящий, словно из зеленоватого мрамора. Но от него несло такой стужей, что пришлось от шика отказаться и застелить его листами фанеры, а поверх укрыть брезентом от клипербота. Обеденный стол из старой кают-компании поставили в центре. Когда все основные работы по благоустройству нового камбуза были завершены, меня оставили в одиночестве наводить марафет, чем я и занялся. Чтобы довершить убранство палатки, я натыкал повсюду с десяток стеариновых свечек. Когда узенькие оранжевые язычки, дымя и потрескивая, потянулись кверху, палатка сразу приобрела какой-то особый, давно забытый нами уют.
По случаю новоселья я учинил шикарный обед из строганины, наваристого оленьего супа, свиных отбивных и сладчайшего компота, чем привёл в неописуемый восторг товарищей, давно отвыкших от разносолов.
23 марта
– Гляди, ребята, земля, – раздался за стеной палатки голос Дмитриева. Мы высыпали из палаток и в первое мгновенье обомлели от неожиданности.
На северо-востоке от нас поднимались крутые скалы неизвестного острова. Сквозь туманную дымку можно было хорошо различить острые пики невысоких гор, изрезанных расселинами, и уходящие вглубь узкие ущелья.
– А вдруг это Земля Санникова? – восторженно воскликнул Саша.
– Ладно, не суетитесь, – насмешливо протянул Миляев. – Это же обыкновенный полярный мираж.
– Конечно, мираж, – подтвердил подошедший Сомов. – Такие чёткие миражи не раз вводили в заблуждение полярных путешественников.
– А жаль, – вздохнул Дмитриев. – Вот никогда бы не подумал, что такое на свете бывает!
За ужином снова завязался разговор о сегодняшнем мираже.
– А всё-таки жаль, что это мираж, – мечтательно вздохнул Гудкович. – Вот было бы здорово открыть ещё никому не известную землю. Ну, хоть бы паршивенький островочек!
– Запоздал ты, Зяма, появиться на свет божий эдак лет на сорок, – сказал, улыбнувшись, Никитин.
– А почему на сорок? – спросил Дмитриев.
– Потому что последнюю неизвестную землю открыли 38 лет назад, в 1913 году. Это была экспедиция Вилькицкого на кораблях «Вайгач» и «Таймыр», – сказал Макар Макарович.
24 марта
Сегодня природа ещё раз побаловала нас зрелищем полярного миража. Правда, очертания «земли» несколько изменились, но впечатление, что перед нами остров, было поразительным. И подумать только, что это всего-то навсего оптический обман, вызванный преломлением световых лучей при прохождении через слои воздуха с разной плотностью. Прямолинейный луч света, отражённый от какого-нибудь предмета, искривляется, образуя дугу, превышающую радиус Земли. При этом видимый горизонт расширяется и повышается. Поэтому объекты, скрытые за горизонтом, становятся видны наблюдателю. При плавании в Арктике не раз обнаруживали открытую воду среди ледяных полей или груды торосов, находившиеся на большом отдалении. Это явление называется рефракцией. В тех случаях, когда нагретый слой воздуха оказывается внизу, а холодный и более плотный – над ним, траектория светового луча имеет выпуклость вниз, и отдалённые предметы представляются наблюдателю в перевёрнутом виде.
Полярным мореплавателям не раз миражи внушали чувство удивления, смешанного с благоговейным ужасом.
Рефракция порой выкидывает такие фокусы, что даст сто очков вперёд любому самому изощрённому фокуснику.
Во время экспедиции «Север-4» за вечерним чайком Водопьянов рассказал историю, как в Арктике он впервые познакомился с шутками рефракции.
«Летели мы однажды на Землю Франца-Иосифа. Это было в марте 1936 года. Погода была мерзкая: густая облачность, встречный ветер. Где находимся, над каким из восьмидесяти островов архипелага – чёрт его знает. В общем, принял я решение садиться. Мороз был под тридцать. Сели благополучно. Я подрулил «Каталину» к островку. Мотор остановился. Теперь без посторонней помощи нам не взлететь. Позёмка усилилась, и мы кое-как расположились на ночлег. Поставили палатку, обложили её снегом и залезли в спальные мешки. К концу второго дня видимость улучшилась. Я взобрался на мысок. Приставив к глазам бинокль, осмотрелся и вскрикнул от радости. Теперь всё в порядке. На ровной снежной глади отчётливо выделялся чёрный силуэт, сверху покрытый снегом. Я пристально всматривался. Дом?! Да! А если не дом, то склад. Есть чему радоваться! Ведь возле каждой одинокой постройки, возведённой рукой человека в Арктике, обычно возвышается гурий – груда камней, скрывающих бутылку с запиской. Прочитав её, можно узнать точные координаты острова.