Пришлось ограничиться снова прежней «одиночкой».
26 декабря
Трудно поверить, что все бесчисленные тонны груза уже на новой льдине. Казалось, что перевозу не будет конца. Разгрузив доверху наполненные сани, ложишься на спину и под скрип полозьев смотришь в бездонное небо, усеянное тусклыми мерцающими звёздами. Сани бросает из стороны в сторону, но ты ничего не замечаешь. Пыхтение трактора да скрип снега не в силах нарушить ледяного безмолвия. Медленно скользит луч прожектора. Вот он вырвал из темноты огромную шевелящуюся глыбу, на мгновение замер, словно ощупывая подозрительно ожившую громаду, и снова ползёт дальше, высвечивая нагромождение торосов, плотным кольцом окруживших наш старый лагерь. Один за другим, размахивая языками пламени, вспыхивают костры, и тогда вся территория старого лагеря вдруг заливается оранжевым колеблющимся светом.
Нашу работу по переселению можно назвать настоящими раскопками: сугробы поглотили грузы и палатки. Только и слышно:
– Давайте сюда! Ящик с умывальниками нашёлся!
Или:
– Даю премию тому, кто скажет, что в этой бочке!
Шутки не иссякают, и время текло бы совсем незаметно, если бы ноги и руки не ныли от многочасового непрерывного напряжения.
Трактор, мигая фарами, то и дело совершает рейсы между старым и новым лагерем.
Комаров, закутанный до бровей, словно прирос к сиденью. В кабине адский холод. Сквозь заиндевелые стёкла с трудом можно разобрать проложенную дорогу, и Миша иногда съезжает с «накатанного» пути, волоча за собой весь караван из нарт. Так получилось и на этот раз. Мы не успели оглянуться, как трактор вдруг свернул в сторону и на полном газу пополз прямо на снежные холмы. Трёшников бросился за ним, проваливаясь в снегу:
– Миша, Михал Семёныч, Комаров! Стой, стой!!
Но за гулом мотора голос его не слышен водителю, и он продолжает ехать по целине.
Трёшников, выбившись из сил, садится на снег и, в сердцах махнув рукой, кричит ему вслед:
– Да пропади ты пропадом! Езжай куда хочешь!
Но по сугробам далеко не уехать. Трактор застревает в снегу, и с покосившихся нарт весь груз съезжает на землю.
Мы, ворча, увязываем всё заново. Но что делать, если шоссе наше не освещено, а одних фар недостаточно.
Сегодня уже 88˚03' северной широты. Ещё один хороший (относительно) ветреный день, и мы вступаем в новый градус – 87-й.
27–28 декабря
В ожидании самолёта дни тянутся страшно медленно. Пытаюсь писать письма, но что-то это дело не клеится. Сядешь за стол, а мысли улетают совсем в другие края. Воет за стеной ветер, и почему-то этот особенно тоскливый звук навевает грустные мысли. А Новый год всё приближается. Он идёт по сугробам, через валы торосов и зияющие трещины. Времени до него остаётся немного, но даже не знаешь – торопить ли его или просить задержаться.
Сон стал беспокойным, и долго ворочаешься с боку на бок, пока наконец, утомлённый борьбой с бессонницей, не зажигаешь свет и не берёшься за книгу.
Мазурук уже на Челюскине. Но когда же он будет у нас?! Миша весь день не слезает с трактора, пока «банщики»-аэрологи не начинают возмущаться. А баня нынче хороша! В передней половине овальной палатки, перегороженной суконным пологом, поставили снеготаялку, переведённую на дрова, а в мыльной – газовую плиту для обогрева. Только первые моющиеся были не в восторге, так как вода согрелась недостаточно. Но их утешают – на Большой земле в бане так тоже бывает.
30 декабря
Чем меньше остаётся дней до наступления Нового года, тем сильнее возрастает наше беспокойство и ожидание: неужели погода воспрепятствует прилёту долгожданного самолёта? На пороге кают-компании десятки вопросительных взглядов встречают метеорологов, но они молча садятся за столики, словно именно они виноваты в том, что синоптическая обстановка не улучшается. Ветер на побережье продолжает дуть с неистовой силой. Конечно, в такую погоду ни один самолёт не сможет подняться с аэродрома.
Тем временем подготовка к Новому году идёт полным ходом. Художники, используя каждую свободную минуту, дорисовывают большой праздничный номер стенгазеты.
Газета получилась огромная – во всю стену кают-компании. Яцун вырезал из фотографий головы, а Змачинский пририсовал к ним туловища. Каждый дружеский шарж был снабжён соответствующей надписью.
Малкову
Малков повсюду ищет темы —
Пусть даже слушатели немы.
Барбосам пару новых строк
Читает он, окончив «срок».
Комарову
Кто рулём так смело правит,
Всё сметая без следа,
По пути баллоны давит,
Разрывает провода?
Ну конечно, Комаров!
С Новым годом!
Будь здоров!
Ефимову
Младой творец люля-кебаба!
Тебе, конечно, очень жаль,
Что нет привычного масштаба
И льдина – не «Универсаль».
Шагай вперёд под звон посудный,
И станет лёгким путь твой трудный.
Воловичу
Спасены от смерти музы,
А хозяйственные грузы
Оставляет он пока
На плечах Матвейчука.
Газета полна красок, юмора и веселья.
Саша Ефимов, разглаживая свои пшеничные усы, которые он недавно отрастил и которыми невероятно гордится, старательно обсуждает праздничное меню с Иваном Максимычем, снова на время ставшим кулинаром. Здесь и шашлыки, и фаршированная рыба, и пироги с разными начинками… им всё мало. Но ведь каждому хочется внести свой вклад в новогодний праздник.
В радиорубке стоит непрерывный стук пишущей машинки: Курко и Разбаш принимают поток поздравительных телеграмм, количество которых перевалило уже за пятьсот. А они всё идут и идут.
Работа продолжается своим чередом. Аэрологи выпускают радиозонды, борются со льдом гидрологи, опуская в океанскую бездну свои приборы, всё так же настойчиво охотятся за звёздами астрономы, и метеорологи восемь раз в сутки ведут наблюдения за погодой.
– Мазурук сегодня вылетает к нам на станцию! – радостно кричит с порога Лёня Разбаш, с шумом распахнув дверь кают-компании.
Как томительно тянутся часы ожидания!
Но вот настаёт час, когда Комаров включает электростарт. Огни загораются по обеим сторонам посадочной полосы. На аэродроме собрались все. Даже Ефимов на минуту оставил своё хозяйство, рискующее подгореть без присмотра.
Где-то на севере послышалось тихое гудение. Оно всё громче, громче. И вот машина уже над лагерем. Длинные голубоватые шлейфы выхлопов тянутся из-под моторов. Приветливо поблёскивают сигнальные огни на консолях – зелёный и красный. Ярко вспыхивает над нашими головами осветительная ракета и, медленно покачиваясь, опускается вниз, заливая невиданным светом пространство вокруг. Впервые за много месяцев воочию увидели мы, как неузнаваемо изменилась наша льдина. Это уже не бескрайнее поле сплошного льда. Огромные ледяные стены торосов замерли по её краям, и что там, за этими стенами, нам неведомо. Куда ни кинешь взгляд – всюду высокие снежные курганы. Пропадают вдали широкие трещины…
Когда ракета, шипя, ложится на снег, разбрасывая вокруг огненные брызги, непроглядная тьма только на минуту окутывает аэродром – в небе уже протягивается быстро несущийся ослепительный луч самолётной фары. Машина мягко касается колёсами ледяной дорожки и, поднимая винтами метель, катится по аэродрому. Моторы затихли. Лёгкая дюралевая лесенка упала вниз из широко раскрывшейся двери. Объятья, поцелуи.
Здравствуйте, дорогие, долгожданные друзья!
Из пилотской показалась широкоплечая фигура Мазурука – в неизменном синем свитере со стайкой самолётов на груди, такой же спокойный и весёлый, как всегда, точно это не он вёл сейчас машину через Северный полюс, пробиваясь сквозь непогоду.
– Кажется, успели вовремя? – широко улыбаясь, говорит он. – Принимайте новогодние подарки. Тут для вас много припасено всякого… А ведь мне досталось за вас.
Трёшников недоумённо посмотрел на Илью Павловича.
– Нас ведь всю дорогу пеленговать надо, а радисты уже собрались чуть ли не за стол садиться. Вот я и получил по радио от них новогодние стихи:
В далёком северном краю
Куда-то чёрт несёт Илью.
Придумали ж, черти! – Мазурук весело смеётся, довольный шуткой. – Ну, веди меня, Сусанин, в лагерь!
Уже не раз прилетавший на станцию Мазурук сразу же направился в привычную сторону.
– Что это вы без света сидите? – вдруг остановившись, спросил он, вглядываясь в темноту. – Электростанция, что ли, не работает?
– Просто вы не туда смотрите, Илья Павлович. Лагерь теперь – за вашей спиной, оглянитесь, – проговорил Трёшников, показывая рукой в том направлении, где приветливо поблёскивали огоньками наши заснеженные домики.
Идёт обычная разгрузочная суета. Скоро на льду возле самолёта выросла гора посылок, ящиков, оленьих туш. Есть среди подарков даже две ёлки, аккуратно завёрнутые в брезент. Их прислали череповецкие лесорубы.
Мазурук торопится с отлётом: стихший на время ветер снова закрутил снег, и маленькие смерчи побежали по полю.
Самолёт заруливает на старт. С сожалением мы провожаем его, в сущности, не успев встретить. Задерживается там он недолго; моторы то набирают обороты, то затихают. Вот наконец рёв их становится оглушающим. Машина рвётся с места, всё ещё сдерживаемая тормозами. Ещё ярче загорелись фары. Самолёт понёсся вперёд, увеличивая скорость, но дорожка уже кончается, а машина никак не может оторваться от земли. До торосов остались считаные метры. По спине ползут холодные мурашки. Неужели не вытянет? Секунда, вторая – колёса оказываются в воздухе и проносятся над торосами, едва не задев их. Вздох облегчения вырывается у нас из груди: опасность миновала. А как она была близка! Мы-то хорошо знаем,