Много доказывал, спорил, переносил насмешки... И вдруг теперь эти, кричавшие «довольно колбасы»,—начальство... Смотришь на них с отвращением. Страшно становится за судьбы родины!
Тает армия. Все меньше остается идейных людей. По блестящей полоске пролива мчится из Европы пароход... Жизнь проходит мимо нас, горсти людей, оторванных от родины и народа «мечтателей-фанатиков», оставшихся в одиночестве. Где же помощь Антанты, спасенной нами от германского рабства? Где совесть и честь людей, ворующих у нас последнюю веру в справедливость? Где же наши герои, где русские богатыри, где та былинная «живая вода», воскрешавшая нацию от смерти?
5.III. Сегодня после бани, сидя у печи и греясь, вспоминали великий день в истории нашей родины, великой России — день освобождения крестьян от крепостной зависимости. А у нас этого даже никто не вспомнил. Тяжело и обидно за себя: куда я попал, разве мы не дети своего народа? Или это какая-то дореформенная Россия, не видящая, что творится, или же совершенно слепорожденная?
Если не будут быстро и решительно приняты меры для переброски нас на какой-либо участок польского или иного фронта против красных — весной армию не удержать, она потечет сама, туда, куда влечет ее долг перед родиной, перед своим народом.
15.III. За день сделал все схемы боев в Донецком бассейне. Прочел статью в «Общем деле» — «Расцвет тяжелой индустрии». В ней меня поразили не выводы автора, что гибнет Донецкий бассейн, что добыча угля со 150 миллионов упала до 25 млн.,— ужаснули условия труда и жизни интеллигентов — инженеров, техников, находящихся в рабстве у торжествующего хама, голодающих, глядящих на умирающее дело, продающих последние вещи за кусок хлеба.
21.III. Тяжелые вести — Кронштадт пал, и с ним пало настроение. Мысль о скорой возможности быть в России откладывается в долгий ящик.
Д-р Крамарж в своем письме к ген. Врангелю высказывает тревогу и опасение, «чтобы чины армии не сделались ярыми противниками антибольшевизма вследствие тяжелых условий, в которые они поставлены». Государственно мыслящий человек видит то, что здесь происходит, а те, которые здесь... ослепли?
27.III. Желающим ехать в Совдепию и Бразилию предложили немедленно записаться. В полку нашлось 40 бывших красноармейцев запасных батальонов, людей, поверженных в уныние, мучимых тоскою по родине, готовых «хоть умереть, но дома, в России». Едет наш повар Петр Никулин, бывший идейный большевик, но в то же время с садизмом, заложенным в его душе, расстреливал коммунистов-пленных...
Ушли отправляющиеся в Совдепию... В палатке соседей— шумная драка из-за карт, взаимные оскорбления действием и площадной бранью. Ссорятся офицеры.
31.III. Пришел пароход с тремя тысячами казаков с о. Лемнос, пожелавших ехать в Совдепию. Терпения не хватило — люди идут на верную гибель, потеряв всякую веру в будущее и, главное, в самих себя.
У штакора вывешено объявление о том, что в Советорос-сии пожар восстаний...
7.IV. Сегодня большой христианский праздник — благовещенье, праздник освобождения птиц из клеток в дни детства. Роли переменились — мы в клетке, в изгнании. Но с надеждой когда-нибудь вновь быть орлами и рвать тело своих врагов, лить кровь, создавая Россию.
27.IV. Встретил вчера знакомого капитана-артиллериста. Живут надеждой на будущее, мечтают о походе в Россию. Слабая вера в жизненность нашей организации еще теплится, еще остались клочки веры в главкома. Генерала Кутепова ненавидят сильнее, чем раньше».
Официозные перья изображали Кутепова «сильным человеком, не знающим сомнений. Он шел по крови. Он рубит в клочья. Виселиц не боится. За нами чудится зарево пожарищ».
Это —правда. Пожары, расстрелы, виселицы, провокации сопровождали все его действия против революционной России—с февральских дней 1917 года.
27 февраля Кутепова, полковника лейб-гвардии Преображенского полка, назначили командиром ударного карательного отряда. Отряд расстреливал рабочих на улицах Петрограда. Но ничто уже не могло остановить восставший народ, «...весь Литейный проспект был заполнен толпой, которая хлынула со всех переулков,—признавался позже сам каратель.—Большая часть моего отряда смешалась с толпой, и я понял, что мой отряд больше сопротивляться не может».
К этому дню — 27 февраля 1917 года — они будут возвращаться с маниакальной настойчивостью. Спустя десятилетия, в 1962 году, в Нью-Йорке выйдет многотомный труд «Великая война и Февральская революция. 1914—1917». И бывший жандармский генерал А. И. Спиридович, переквалифицировавшийся в историка с густомонархическим оттенком, обвинит высшую военную власть, которая «растерялась в этот день не меньше гражданской и также не сумела найти правильную линию поведения, чем и помогла успеху революции».
Еще два «героя» Галлиполи — генералы Туркул и Манштейн — организаторы, по признанию белогвардейской литературы, «беспощадных массовых расстрелов».
«Пленных из советских воинских частей он любил допрашивать лично,— рассказывали о Туркуле очевидцы.— После допроса он ударом кулака по лицу сбивал свою жертву с ног, а когда эта жертва поднималась с земли, приканчивал ее выстрелом из нагана... Число лично расстрелянных им после боя пленных часто измерялось за один вечер многими десятками».
Этого садиста, издавшего в 1948 году в Мюнхене книжонку «Дроздовцы в огне», американские спецслужбы прочили после второй мировой войны в вожди «Объединенной русской эмиграции».
Туркул не зря полюбился заокеанской искательнице «человеческих жемчугов». Ей по карману мировая скупка туркулов и других международных «драгоценностей» для пополнения «номенклатуры» спецслужб. Американские спецслужбы никогда не увлекались популяризацией техники своих деяний, своих кадров и их поставщиков. Из «кое-чего», что просачивалось и просачивается к широкой публике, видно: американский раз-ведпаук оплел своей сетью разные уголки планеты, он всегда и всюду там, где надо подготовить «неспокойствия» в государствах, чтобы потом воспользоваться ими.
Легко проследить связи американских спецслужб от вынюхивания агентурных кадров среди белогвардейцев до современной контрреволюции в Польше, Афганистане, в других уголках планеты.
Однажды в большом американском городе наше внимание привлекла необычная ресторанная вывеска — необычная своим русским исполнением. Как только мы появились в этом заведении, будто из-под земли выросла перед нами миловидная, не старая еще официантка. Указав на небольшой обособленный стол, она на русском языке, улыбаясь, сказала:
— Я в вашем распоряжении, приказывайте.— И подвинула ближе к нам красочно размалеванное меню.
И то меню, как и сам ресторанчик, было необычным. Мы не могли скрыть свой смех, приступив к освоению названий питья и еды. Посудите сами: вам аппетитно предлагают армянский «княжеский коньячный напиток», «щи Керенского», украинские галушки «а ля Петлюра», цыплята с «подливой Деникина», «десерты Врангеля», «шоколад Пилсудского». Такая открывается кухня, что дух захватывает и слюнки текут, так и хочется все проглотить сразу...
А миловидная, весьма даже наблюдательная официантка уже заметила ваше состояние. Не торопит она с заказом. Наоборот, любезно упрашивает: побудьте у нас подольше. Полуоткрытый ее ротик показывает хорошенькие зубки: «А что бы вы хотели послушать?» И поворачивается картинно в сторону оркестра.
Для полноты юмора в неповторимой харчевне мы вносили, как говорится, свои «добавки»:
— Армянские княжеские градусы, щи Керенского, петлюровские галушки, деникинскую подливу мы отведаем. Но хорошо, чтобы все эти блюда шли под звуки какого-нибудь «белого галопа», скажем, «Через Перекоп»...
Но угождающая нам почти красотка не из тех, кто «по мелочам хмурится, гневается». Искусна она в налаживании душевных контактов. Это не какая-нибудь там просто официантка, она, оказалось, дочь генерала, в свое время приближенного к гетману Скоропадскому, закончила один из американских университетов.
Начинаем замечать: с деликатной осторожностью кружит хозяйка вокруг нашего стола, чтобы поближе познакомиться. Мы это поняли, и, опережая ее дальнейшие проявления «любопытства» не моргнув бровью один из нас отрекомендовался:
— Бывший адъютант Скоропадского подполковник Чудылко.
В каком-то неудержимом, сладостном хохоте она свалилась на рядом стоящее кресло.
— Благодарю вас,— сказала, задыхаясь от смеха.—Наше близкое знакомство состоялось.
Абсурдность наших притязаний на чины у гетмана «всея Украины» была очевидна.
— За какого-нибудь правнука Скоропадского вы могли бы еще сойти по возрасту,—заметила хозяйка, справляясь с собой.— А знаете, вы остановили всякое мое желание дальше стучать в ваше самоличное «справочное бюро»... Нечасто бывают у нас похожие посетители.
Стучать... стучать... стучать... Емкое слово, с большим диапазоном смысловых оттенков и значений...
В свое время первым в двери особнячка, в котором потом откроется ресторанчик, постучал один из беглых белогвардейских офицеров. Приправляемый всякими соусами, питейный и питательный притончик постепенно превращался в действительного зазывалу эмигрантов из России, Украины, Белоруссии, Польши, из широкой среды славянства, да и не только славянства. Постепенно ресторанчик-зазывала становится и вербовочной базой американских спецслужб: «Ваше согласие — наш хлеб с маслом...» До чего же развита деловитость у американцев!
А что же американская красотка?
Прощаясь тогда с ней, один из нас поднял руку к потолку ресторанного зала, на котором были нарисованы дьявол и господь, сказал при этом:
— Вас соблазнил дьявол, а я весь в плену праведного гос-пода-бога. А если серьезно, то еще великий Бальзак говорил, что все провокации бывают примитивны, однозначны.
Если бы можно было перенести это американское политическое ископаемое в нашу советскую среду (не будем зря пересказывать все ее, так сказать, «политическое кредо»), ее представления можно было бы вывести на любую советскую цирко-вую арену для смеха. Создавалось впечатление, что и сама она понимала, что своей глупостью уничтожила в нас всякое желание в ее «советской» обработке. Ведь все мы в ее представлении «одурачены», «безмозглые», «стандартно-догматически» воспитаны.