Десять послевоенных лет — постоянные разговоры о том, «когда и как будем возвращаться». Люди перестали жить прошлым, верили в будущее. Как-то незаметно изменилось само положение русского человека за границей. В нем видели представителя великой Страны Советов. И это ко многому обязывало. В 1946 году отец становится членом Коммунистической партии Чехословакии. Нужно наладить работу городского транспорта Праги, и мама идет работать кондуктором, уже через полгода становится передовиком. Сестра в составе отряда Чехословацкого союза молодежи уезжает строить железнодорожную трассу «Дружба».
И вот наступил день, когда нам сказали: «Вам разрешено выехать в Советский Союз». Август пятьдесят пятого... Где ты, цыганочка-вещунья? Помнишь ли свое предсказанье: «Вернешься в родные края со спелыми яблоками»?
После войны прошло целое десятилетие, но за окнами вагона все еще мелькали разрушенные полустанки, поселки. Своими сердцами возвращавшиеся эмигранты постигали масштабы военной беды.
Стало понятным, почему затягивалось наше возвращение. Стране, вынесшей такую тяжкую войну, нужны были и силы, и средства, чтобы взять на себя устройство жизни тысяч людей. Эмигрантов не просто привезли на Родину, оплатив им все дорожные расходы,—каждой семье выделили безвозмездную ссуду.
Сейчас очень просто все разложить по полочкам и осудить заблуждения родных. Но вправе ли я так поступить?! Кто вернул мне Родину? Кому и чему обязан становлением своего мировоззрения? Деду? Его ошибкам и в то же время мужеству их осмыслить и исправить? Его нравственным мукам и трагической смерти? Отцу? Его духовной стойкости и последовательности? Матери? Ее представлению о долге и чести? Вероятно, все это в целом сформировало меня сегодняшнего.
А главное —это годы, прожитые на Родине или, вернее, прожитые вместе с Родиной. Более четверти века я не сторонний наблюдатель, я равный среди равных в своей стране.
Мне не думать об этом нельзя,
И не помнить об этом не вправе я.
Это наша с тобою земля,
Это наша с тобой биография!
Да, это моя земля, и в биографии Родины — частица моей биографии.
1957 год. С самым близким другом, Борькой, записываемся в бригадмил. Паспортов не требуют — свои четырнадцать лет выдаем за восемнадцать. В том же году мы стали комсомольцами, мечтаем совершить что-нибудь героическое. Два года, почти каждый вечер, дежурили вместе с милицией. Героики было мало, больше синяков и шишек, да у Борьки три ножевых ранения.
Спустя три года вместе с аттестатами зрелости получил, как и все одноклассники, удостоверение токаря первого разряда и комсомольскую путевку (храню до сих пор) на стройку. Через неделю после выпускного вечера вышел на работу, чтобы мама могла уволиться и ухаживать за больным отцом. Токарем не взяли — послали строить дорогу. Половина бригады были мои одноклассники.
В том же году поступил в вечерний индустриальный институт. Со второго курса рекомендовали на третий курс дневного отделения с повышенной стипендией от завода.
Годы студенчества... Увлекся игрой в Народном театре. Коллектив был замечательный. Шесть лет работы среди прекрасных людей — одно из самых чудесных воспоминаний. Удалось сыграть в четырнадцати спектаклях. От той поры навсегда осталась любовь к театру...
После института работал на заводе инженером, потом преподавал в ПТУ. Параллельно занимался наукой. Позже перешел в исследовательский институт и получил направление в целевую аспирантуру АН СССР. Это была тоже замечательная пора. Мне исключительно повезло с научным руководителем, с товарищами по работе и общежитию. Влюбился в Москву на всю жизнь. Защитил диссертацию. Сейчас работаю начальником отдела на заводе. Преподаю в вечернем институте.
Когда бываю в зарубежных командировках, в туристских поездках, порой встречаюсь с эмигрантами, давними и нынешними. У них много общего. Как правило, это суетливые, иногда просто жалкие люди. Все им кажется, что их подслушивают, что за ними следят. Для самоуспокоения они читают взахлеб «диссидентскую» литературу, точнее, макулатуру. Глубокомысленно дискутируют «о тяжком и жутком положении в Советском Союзе», заглушая пустопорожними разговорами, как наркотиками, свое сознание.
Спорить с ними — пустая трата времени, потому что аргументы их опираются на извращенные факты и превращаются в самое откровенное злобствование. Когда же их никто из «своих» не слышит, они мнут вам лацкан пиджака и заискивающе шепчут: «Скажите,. а что мне будет, если я вернусь?»
Что можно было ответить, скажем, бывшему ленинградскому аспиранту? Не «диссиденту», просто человеку, который «забыл» возвратиться из командировки домой. За пределами Родины антисоветских заявлений он не делал. «Шикарную» жизнь, о которой грезил, получил, приобретя типично западную свободную профессию — сутенера. В мире животных потребительских устремлений каждый пристраивается как может.
— Я бы все отдал, лишь бы вернуться...— он сказал это в заключение с каким-то надрывом».
Не правда ли — исследовательская сфера для «патопсихологии и этики»!
Большой музыкальный учитель и взрослых и особенно детей, Дмитрий Кабалевский как-то на необыкновенном уроке— в Колонном зале Дома союзов заметил: идущее от проявлений жизни сочетание отобразительных красок нескончаемое...
Каких только порой драматических «сочетаний» в человеке не обнажила смена эпох, восхождение в тяжкой борьбе, в муках социально преобразующей революции!
Дневниковые записи старого русского офицера, через которые прошли многие и многие, разные «краски» живого сознания и живой души, приоткрывают нам сущий ад людских крушений, катастроф — и кричащих людских мольб, поиски спасения от гибели.
Эмигранты были всегда при драматических поворотах истории. Но разве не бывает, что при революционных ломках старого уклада жизни у многих личностей (именно личностей, а не серостей, посредственностей) возникает некоторая «лихорадка» в восприятии вещей? И тогда, по одному мудрому писательскому определению, «человека начинает крутить, как сухой лист на земле под ветром», порой чисто случайные обстоятельства могут толкнуть его «не туда»...
Вот еще одна поучительная история. Ее мы тоже нашли в дневниковых записях Кости Найдича с его припиской: «Ненапечатанная корреспонденция из Англии (черновой набросок)».
...Как-то, приехав вместе с советским композитором Дмитрием Кабалевским в Лондон, украинский поэт Павло Тычина случайно встретился, по его признанию, с «дуже вже цікавим земляком». Впрочем, встреча была неслучайной. Мы с Филиппом сами искали ее.
В Лондоне Филипп довольно давно, и занесло его туда, как я знаю,— писал Найдич,— «ветром», который неожиданно задул против него в одном киевском районе. Разные бывают ветры — теплые и леденящие, ласкающие нежным своим дыханием и сбивающие с ног. «Ветер», которым снесло моего земляка Филиппа к далеким берегам Темзы, возник из ничего. За давностью времени лондонская исповедь земляка Тычины не таила в себе никаких расчетов — разжалобить ли знаменитость, прибывшую с родины, очернить ли что-либо из прошлого. Нет. Просто облегчающий душу «попутный» разговор — тоска по родным краям, по Днепру не подвластна годам (мы, эмигранты, это хорошо знаем).
В гимназии одного городка на юге Украины на него сразу обратили внимание: голова — на удивление. Самое трудное в точных науках ему открывалось, как говорится, с первого прикосновения. После гимназии местное земство направило его на свои деньги как особо одаренного в Киевский политехнический институт. В пору студенчества меня познакомил с ним Дмитрий Кочергин в театре Геймана по Меринговской улице. Он дружил тогда еще с одним политехником Остапом Рыбачуком, приехавшим в Киев с Волыни. Все вместе мы часто собирались на квартире у Кочергиных в Липках, на улице Ле-вашовской, как раз возле одной из первых в Киеве аптек. Мы любили бывать в домах, где останавливались Бальзак, Лист, Гоголь. Но всегда настоящим праздником были зимние мальчишники-пикники в дачной Дарнице, среди вековых сосен, куда с шумом добирались в переполненных вагонах чугунки.
Филипп был бесподобен на этих пирушках. Он всегда выбирал тихое место, там, где ночевали косули. И каждый раз подчеркивал: учитесь, мол, у наших младших братьев выбирать уютное местечко, видите, как они словно за бруствером прячут грудь, ложатся навстречу ветру, чтобы потоки воздуха скользили вдоль шерсти; лежат и слушают, как играет ветер в дятловых гнездах на верхушках старых дубов...
В один миг мастерил Филипп треногу, разжигал костер, а Остап варил изумительный казацкий кулеш с салом, приговаривая:
— Казацкий кулеш — это такой, чтобы ложка стояла в нем. И вообще, лучше нашей кухни я ничего на свете не знаю.
Я тогда взорвался:
— Надоел, Остап, твой квасной патриотизм.
Он вдруг схватил меня за грудь.
— А ты заткнись, шульгинист павшивый.— Вместо «р» он говорил «в».—Вам подавай монавхию, вассейского цавя-батюшку. Единую, неделимую... На Укваине живешь, укваинское сало жвешь... В Укваины свой путь, самостийный.
Недаром в тот день утром разразилась январская гроза.
— Оба вы дуваки и пвохиндеи,— съязвил Кочергин.
Мы с Кочергиным были разгорячены шампанским, а Рыба-чук — пивом, выпить которого он мог, казалось, целую бочку. Только непьющий Филипп помалкивал да подбрасывал поленья в огонь.
Еле-еле мы уладили эту ссору в кафешантане «Аполло». Помню, Остап там разошелся, начал приставать к какой-то шансоньетке:
— Вы, бавышня, стевва и очень мне нвавитесь,— и дико гоготал.
А я даже опоздал на проводы Верочки Роговской — Надиной сестры, приехавшей погостить в Киев к Кочергиным. Какие она письма мне писала! Словно обнажала себя...
Далекое время. И правда, дураками, балбесами мы были. А потом пути наши разошлись. Иных уж нет, а те далече... Вот след Остапа Рыбачука и вовсе затерялся. Говорят, сбежал в Бразилию. Вроде бы в той же Дарнице в годы фашистской оккупации свирепствовал Рыбачук в концлагере, где мучили военнопленных. Неужели и вправду докатился до этого «самостийник» Рыбачук? Впрочем, он шел к этому...