А Филипп?
Блестяще закончив политехнический институт, он остался в Киеве. Родители (отец — ветеринарный врач, мать —машинистка) сняли для него в одном из районов Киева комнатушку— он был еще холостяком. Там и революция застала.
Маловато было тогда образованных специалистов в Киеве, а тут сам Филипп с его «божьей искрой»... Конечно же, был нарасхват. На заводишке, где он трудился, его называли чудодеем на все руки, «магом». Где в районе с техникой заминка — давай «мага»!..
У одного районного начальника был старенький «фордик» — «чихнет», не захочет — убей его, «молчит». Водитель начальника, прямо скажем, в механике был ни гугу. И начальник сказал ему: «Сегодня воскресенье. Пойди и попроси сам знаешь кого».
Филипп был дома, на коммунальной квартире подкачивал примус, готовил завтрак из одной картошки и горсти ячменных зерен —время было тяжкое, голодное.
Давно известно: убогий всегда завистлив, нетерпим он к тем, кто превосходит в чем-то его. Даровитый мастер на все руки не раз уже выручал районного начальника: пошепчет, пошепчет—и колеса непременно завертятся. А приставленного к «автотехнике» неумеху зависть гложет...
— Прошу — зайдите взглянуть, как живу-поживаю. А я тем временем переоденусь, прихвачу кое-какой инструментарий— и в гараж.
Когда вошли в маленькую, скромно обставленную комнатку, Филиппа вдруг почему-то охватило зловещее чувство: будто за ним в его жилище вползла змея. Колючие глазки незадачливого механика обежали стены, потолок, шкафчик, этажерку,— и наконец впились в раму с засиженными мухами, выцветшим портретом Николая Второго. Кто и когда «украсил» комнату царским ликом — Филипп не знал. Да и вообще он просто не обращал никакого внимания на портрет, как он сам потом признался. Как не интересовался тем, кто жил здесь до него...
— Понимаете,— нашептывал потом завистливый водитель,— киевские улицы радостно шумят революцией, а этот че-ловечишка молится Николушке! А? Слыхано?!
И чей-то чужой портрет стал ядом подозрения, которым безо всякой проверки «заинтересовались» своеобразно: к без вины виноватому отовсюду поползла отравляющая отчужденность. Попытки как-то объясниться с районным начальством ни к чему не привели. Клеймо на тебе!
— Есть обиды, которые не забываются и прощаются,— изливал душу Филипп поэту-земляку.— И я эмигрировал... Прошли уже долгие, очень долгие для меня десятилетия, а сердце полно далекой, милой родиной.
Тычина понимающе кивнул и полушутя-полусерьезно заметил:
— Зачем же вы своей обидой смешали уродливо грешное с праведным? Какой-то завистливый дурак, недруг революции, бросил в вас свой камень мщения, а вы вместо того, чтобы тем же камнем дать сдачи, обратились в бегство с обидой вроде бы на революцию! А что революция-то? Она — как полыхающее алым пламенем нескончаемое поле: горят красным светом, манят, возвышают душу маки, розы, гвоздики; куда ни глянь — все красным зовом роднится с солнцем, и окрыляет тебя, поднимает в тебе животворящее могущество. Но под прекрасной листвой, в тени как бы присасываются к корням дивного соцветья сорняковые лопухи... Ах, если бы не лопухи — наша революция от приумноженных умов, талантов черпнула б не такую еще силищу!
Здорово сказал наш земляк!
В Лондоне тогда проходила консультативная встреча выдающихся физиков Европы. Вместе с другими Филипп представлял на этой встрече науку одного из западных государств, а я был аккредитован корреспондентом. Вот тогда мы и встретились с Тычиной.
Никто еще не писал в СССР о том, сколько умственного, созидательного цвета потеряла революция из-за таких вот «лопухов», змей.
Тот же Тычина нам на прощанье сказал:
«Там, где умный находит, дурак теряет.
На свете, однако, как видим, всякое бывает.
Я не оправдываюсь, но размышлять надо и над этим...»
Глава третья. ЖЕЛТО-ГОЛУБАЯ ПАПКА С КРЕСТОМ И ТРЕЗУБЦЕМ
От Надежды Павловны Кочергиной мы узнали, что Найдич вел в газете рубрику «Жизнь эмигрантских организаций». Но никто из сослуживцев не знал, что у него были, по его же выражению, «захалявные» папки: одна — желто-голубого цвета с крестом и трезубцем, другая — черная с крестом и свастикой. И вот они перед нами.
Однажды, вспоминает Надежда Павловна, он прислал эти папки по почте, а в коротеньком письме сделал приписку: «Раскрыть после моей смерти». Чего он боялся?
Листаем страницу за страницей. Документы — подлинные и ксерокопии, письма, дневники, записи бесед, воспоминания о встречах, документы из пражского архива ОУН... Досье журналиста.
Мы мало знаем об этом человеке. Но эти папки в какой-то мере проливают свет на его духовное становление.
Думал ли когда-нибудь Найдич опубликовать материалы этих папок?
Раскроем их, прочитаем некоторые документы, пойдем по их следам.
1
— Я, Бернардо Винченцо, гражданин Италии, католический священник, служу в католической миссии для итальянских рабочих в городе Инголыытадт, Федеративная Республика Германия,—читаем в папке расшифровку выступления на пресс-конференции пассажира черного «мерседеса», задержанного советскими таможенниками на одном из контрольно-пропускних пунктов близ Львова. Ехал он в СССР под видом туриста. Ехал не в первый раз.—В первый раз я провез контрабандным путем три коробки с вещами и две тысячи рублей, во второй — две коробки и три тысячи рублей... Так и теперь,—продолжал священник,—я хотел приехать во Львов под видом туриста. Повторяю, это был только повод. Фактически же я по заданию священника Ивана Ортинского из города Розенхайма должен был доставить во Львов контрабандным путем деньги бывшим униатским священникам, а также собрать данные, интересующие кардинала Слипого, главу униатской церкви за рубежом.
Мы представляем, как крутятся кассеты магнитофона, записывают слова позднего раскаяния:
— Я не только не одобряю антисоветских действий Ортинского и Слипого, я понял теперь свое падение: ведь меня использовали для осуществления такого гнусного дела — контрабанду перевозить, в том числе контрабанду политическую. Я не контрабандист, я священник. На преступный путь меня толкнули... Деньги, которые передавались через меня, предназначались для бывших монахов греко-католических орденов редемитористов и василиан и родственникам Ортинского, поддерживающим контакты с бывшими униатскими священниками... Перед отъездом в СССР Ортинский, ссылаясь на указания кардинала Слипого, поручил мне также собрать сведения о положении якобы действующих на Украине остатков униатского духовенства и монахов...
Миссия разведчика в рясе позорно провалилась. Он полностью признался в своей вине, заявил о своем раскаянии.
— Теперь мне понятно,— говорил Винченцо,— что украинские буржуазные националисты, осевшие в Федеративной Республике Германии и других странах Запада, убежали туда от справедливого гнева народного. Ненависть к вашему строю толкает их на разные, даже самые грязные, действия против своего народа. Я убедился, что националисты и униатские иерархи действуют сообща...
Компетентные советские органы сочли возможным ограничиться выдворением Винченцо. Он поблагодарил за проявленную к нему гуманность...
После этой записи шли строки — размышления Кости Найдича, эмигрантского журналиста.
«Но кто же толкал его на преступление? Кто такие Ортинский, Слипый? Наконец, кто такой сам Бернардо Винченцо?
К нему проявили милосердие, его простили. Куда же, однако, девать не одну «крещенную» им ложь?
Человек с крестом на груди. Из глубин памяти ко мне тревожно, жутко приходят воспоминания, связанные с разными крестами. Не могу удержаться, чтобы не рассказать об одном из таких «видений».
Начало Октябрьской революции, ею бурляще жил уже и юг Украины, где я надеялся переждать лучшие времена у родителей Филиппа.
Люди вокруг — теперь я понимаю — всей душой отдавались новому. Не дремала, однако, и всякая, как там говорили, контра, пытаясь революцию задушить. На помощь контре «своей» торопилась и контра чужая — немецкие, вильгельмов-ские головорезы, воспользовавшиеся для интервенции тяжелым для России Брестским миром.
Через эти места проходил отряд «выручателей»... Он появился, когда в церкви как раз закончилось богослужение и из-за ограды «божьего дома» показался священник с огромным крестом, висевшим у него почти до пояса. «Чем больше крест, тем больше святости». К нашей «святости», когда она важно шествовала из церковки, и поторопилось несколько старших с «толмачом» из отряда. Знакомство банды оккупантов и «святости» у самого «божьего дома» было довольно коротким и, по всему судя, лицеприятным, так как через минуту-две отряд взял «кругом» и двинулся за попом к его особняку, равного которому не было во всем селе. Там и расквартировались вооруженные иноязыкие. До поздней ночи не гас свет в особняке, пьяно шумели в нем, взрывались хохотом. «Крест» почему-то не переставал подходить к огромному освещенному окну, посматривая сюда-туда,—никто не подкрадывается ли, не подслушивает ли?
Отряд вступил в село, чтобы «прочистить» его от «всякой революционной заразы». Услуги «креста» в «прочистке» наутро стали совершенно очевидными.
Согнав на сельскую площадь всех, пришельцы расстреляли троих активистов-бедняков — «революционных заправил». Случившееся потрясло село. Нетрудно догадаться, каков был конец и самого иуды с крестом, предавшего односельчан. Я еще, естественно, не мог постичь тогда весь глубинный смысл революции, ее «переделку» людей, ломку веками сложившихся взглядов, восприятий и оценок вещей. Я был настроен по-другому, но случившееся в том селе как-то само по себе, кажется, сделало революцию и в моей душе (это я понял много лет спустя). А тогда ночью, когда все в доме крепко спали, я тихонько поднялся, подкрался к «покутю», как говорят на Украине, замер перед иконой богородицы, на раме которой набожная мать Филиппа повесила крестик с золотой цепочкой — подарок своей мамы. Икону я не тронул, а крестик с цепочкой спрятал, а на следующий день похоронил его в земле, как хоронят покойников.