ку при американской военной базе Мак-Гроу в Мюнхене, где он повышает свою квалификацию.
Ассистент директора русской службы Николай Петров — также сотрудник ЦРУ. Он осуществляет непосредственную связь радиостанции с ЦРУ, с американским генеральным консульством в Мюнхене, в котором существует специальный подотдел. Некоторые секретные материалы на радиостанцию приходят именно через это генеральное консульство. И Петров занимается этими материалами и передает их по назначению.
Можно продолжить список. Одним из подразделений исследовательского отдела руководит Кит Буш. Говорят, что он приходится племянником вице-президенту Соединенных Штатов. Сотрудники из отдела Кита Буша непосредственно готовят материалы по заказам, которые спускаются из Вашингтона.
У него же в отделе работает Алан Крончер. Он в свое время выехал из Советского Союза в Израиль, а теперь работает на радиостанции. Кадровым сотрудником ЦРУ Крончера я не назову, но его несколько раз вызывали в Вашингтон, где он читал лекции о перспективах развития советской экономики на каких-то курсах в разведывательных школах Соединенных Штатов.
Рядом с ним в том же отделе работает очень тихий, скромный, совершенно незаметный человек — Анатолий Кружин. Настоящая фамилия его — Бублик. Во время войны Анатолий Кружин-Бублик был начальником личной охраны Власова. После войны американцы взяли его к себе на службу. Кружин не отбывал никакого наказания, сразу же начав специализироваться на военной тематике. Он сооирает материалы о Советской Армии, регистрирует служебные перемещения советских военачальников. Его тоже периодически вызывают в Америку, в Лэнгли, где он читает лекции.
О ком еще можно сказать? Яан Пеннар, он руководит прибалтийскими редакциями. Правда, это уже «Радио Свободная
Европа». Но этот человек также непосредственно связан с американской разведкой. Я думаю, что имен достаточно.
Кстати, существует практика прямого сотрудничества радиостанций «Свобода» и «Свободная Европа» с филиалами американских разведывательных школ, одна из которых расположена в Мюнхене на территории военных казарм Мак-Гроу, а другая — примерно в 100 километрах от Мюнхена, в городе Гармиш-Партенкирхен.
«Студенты» этих школ — будущие сотрудники ЦРУ, военных разведок, будущие сотрудники американского посольства в Москве. Они имеют свободный доступ на обе радиостанции, пользуются материалами, контактируют с людьми из Советского Союза, с тем чтобы, так сказать, вжиться, понять психологию советского человека, недавно приехавшего из Советского Союза.
Кроме того, некоторые сотрудники радиостанции в свою очередь посещают обе разведывательные школы и читают там лекции. Можно привести такой пример. Главный военный комментатор радиостанции Предтечевский постоянно выезжает в Гармиш и в Мак-Гроу с лекциями о положении в Советской Армии, подбирает специальные материалы. Часть этих материалов идет в эфир на волнах радиостанции.
Я уже сказал, что подготовку в этих школах проходят и будущие сотрудники американского посольства. Я знал, в частности, чету Гленнов, которые прослушали примерно шестимесячный курс в Гармише — их готовили к дипломатической работе в Советском Союзе. Джеймс Гленн стал, насколько я знаю, атташе по правам человека при американском посольстве в Москве.
Гленнов я, повторяю, хорошо знал, несколько раз встречал их на «РС». Джеймс в основном интересовался положением инакомыслящих в Советском Союзе. Кстати, он часто шутил, что стал первым неевреем на посту атташе по правам человека. До и после него эту должность почему-то занимали американцы еврейского происхождения.
ПОНОМАРЕВ. Скажите, пожалуйста, что это за хитрое формирование такое — бюро Парты, о котором вы упоминали на пресс-конференции? Не могли бы вы подробнее рассказать об этом?
ТУМАНОВ. Да, я упустил из виду, это действительно очень важно. В Париже, на бульваре Сен-Жермен, 193, располагается так называемый отдел по исследованию аудитории. По крайней мере, так он называется официально. Работает здесь всего несколько человек. Это главный отдел, он имеет свои подотделы во многих городах Западной Европы, в частности в Вене,
Зальцбурге, Копенгагене, Риме, а также в Соединенных Штатах Америки.
Чем же конкретно занимается этот отдел? Возглавляют его Джин Парта, кадровый американский разведчик, и Чарлз Адлен, тоже кадровый американский разведчик, хотя и прикрывается тем, что окончил Оксфорд.
Из Советского Союза в Израиль в последние годы выехало немало граждан в целях «воссоединения семей». Не все они направляются прямо в Израиль, некоторые едут в Соединенные Штаты. В таком случае эти люди оседают на какое-то время либо в Вене, либо в Риме и являются источником информации, необходимой для радиостанции. Бюро интересует качество передач, какие передачи пользуются успехом, какие, может быть, стоит прекратить.
Я видел эти опросники: параллельно задаются и другие вопросы, которые в принципе никоим образом не должны интересовать радиостанцию. Это вопросы военного характера, в частности вопросы о развитии сети дорог в Советском Союзе, что тоже входит в военную область. Между прочим, опрашиваются не только эмигранты, но и делегации, отдельные туристы, приезжающие из Советского Союза. Все, кто работает у Парты, великолепно говорят по-русски. Они могут подойти к этим советским гражданам и, используя свое знание языка, постараться войти в доверие. Словом, существуют самые различные методы, как получить интересующую бюро информацию. Пусть это будет даже минимум информации. Но, сведенная воедино, так сказать, кусочек к кусочку, как в мозаике, она может дать определенную картину о некоторых событиях в Советском Союзе.
Могу еще добавить, что бюро Парты оснащено специальным компьютером, информация суммируется по определенным параметрам, в частности интересующим различные американские военные службы.
Генералы «холодной войны» держат оборону в последних крепостях. В Баварии, например, принят документ, в котором прямо говорится, что «персональное ослабление обеих радиостанций могло бы означать подготовку к ликвидации этой основы свободного потока информации в коммунистический блок».
Характер этой информации известен. В сути своей она остается, по словам генерала Клея в 1952 году, «безжалостной, ничем не сдерживаемой психологической войной, дабы разрушать коммунистические режимы».
Такими примерно могли бы быть последние страницы блокнота Кости Найдича.
А что же сам Костя Найдич? В тяжкий последний свой час он, словами Льва Толстого, мог бы сквозь свой сон, крик сказать: все в этот мир приходит, чтобы уйти, дав жизнь другому. Может, жизнь, а может, муку.
Может быть, он покоится на кладбище, где мы слышали поминальную речь при отпевании очередного эмигранта. На обратном пути мы снова завернули на это же кладбище.
Бродили меж могил. Что врать — в иные минуты что-то, бывает, потянет твои нахоженные ножки к «миру иному», где можно присесть и поразмыслить над вечными началами и вечными концами.
Мы присели у свежего дубового, креста, надпись на котором была исповедью, последним самоотпущением грехов, заблуждений.
Говорят: кто перед вечным уходом в ночь очистил душу свою, тому легче спится. Может, это Костя сам заранее заготовил бьющее в самое сердце прощальное:
Чужина — могила, чужина — труна,
Душа на чужині —мов чайка тужна,
Літає і квилить в сльозах без гнізда:
Навік його змила безжальна вода.
А на другой стороне креста — надпись на русском языке. Надпись предельно проста, исчерпывающая: «Прошу не считать, что я лежу рядом с этой белогвардейской рванью. Пока глаза мои видели, пока дышал — я всегда был там, в родном Киеве, на Владимирской горке, на моей Голгофе, под сенью креста Святославича. Неизвестный».
Это у Шиллера, кажется, сказано: мир и велик, и тесен... Видим —к смертному одиночеству «неизвестного» подходит какая-то женщина. Обменялись какими-то словами, да и слова-то не шли: все и так ясно...
Спросили: вы, надо полагать, знаете, кто же этот неизвестный?
В ответ — мучительное молчание, а затем слезы росой на могилку:
— И муж, и не муж. Гонимые судьбой, мы оказались здесь. Отпевал, отпевал других Захарыч, а вот и сам преставился. Один он теперь там, а я тут одна-одинешенька. Никого и ничего нет. Ни языка, ни дела в руках, ни средств. Есть только жуткая старость. Дали мне комнатушку монастырскую. Тружусь то на огороде в монастыре, то вот здесь, на кладбище.
Она повела нас по тропинке между могил, принявших многих своих с разной судьбой.
Кладбищенская полынь чужбины нестерпимо давит могилами.
Идем среди могилок, а она о своем:
— Тяжко помырав Захарыч. Тужыла и вылась б иля нього чайкою з пидбытыми крылами, вкраденим життям. Поховала й посияла на горбыку земли травку ривненьку, шовковисту, зелену-зелену, як та, що росте пид сонцем Украины. А тепер ди-стала приготувала й высаджу для нього улюблени барвиночкы, чорнобрывци... Иноди, важко зитхаючы, обпикшы душу джином, прымовляв вин: «У стороні рідній одна чорнобрива не долюбила, в чужій стороні зустрів іншу рідну карооку... Доле моя, доле!»
Она так жалобно, трогательно просила:
— Зайдить хоть на хвыльку, дайте моєму серцю радисть зустричи з домом, якого НИКОЛЫ вже не побачу...
Зашли.
— В оций убогий монастирський хатынци все як дома: чарочка вишнивкы, пырижечкы з яблукамы, а з-пид образив промовляє до мене засушений и перевезенный через океан пид серцем у шовковому мишечку хрещатый барвинок и любы-сток...
Молчание.
— А вот посмотрите! — продолжает она.—Это его, тоже привезенная с родины, простенькая тетрадочка. Все бумаги в Прагу отправил, а эту тетрадку оставил. Его рукой были в ней исписаны лишь несколько первых страниц.
Вчитываемся в кричащие строки —и у нас стынет кровь. Почерк тот же, то же отчаяние: «Лето мое, лето короткое, отплясавшее, отплакавшее!»
И уже как стресс, галлюцинация:
«Боже мой праведный, помоги же мне. Почему уроды-черти пляшут на моей голове, побелевшей от пережитого?! Уйми их, боже! Они отплясывают на моей голове, опьянев от моей крови. Ее уже мало, мало осталось — и я слабею. Хоть малость продли мое лето, дай побыть на родной Владимирской, на моей Голгофе, помолиться на святых седых берегах Днепра!