Полынный мой путь — страница 46 из 61

Полынный мой путь

Сибирь: ХХ век

Эта книга – не перечень исторических фактов, не хрестоматийный сборник. Это книга размышлений о событиях, положивших начало новой Сибири – Сибири XX века.

В жизни каждого из нас происходит порой что-то важное и значительное, а для окружающих незаметное. Событие? Случай? Закономерность? Они становятся вехами на жизненном пути? И да, и нет. Но именно от них мы начинаем новый отсчет времени. Для нас случившееся – главное. Так и в судьбе Сибири. За долгие и трудные годы XX века многое здесь изменилось благодаря событиям, о которых пойдет рассказ. Из дикой далекой окраины России Сибирь превращается в обжитой край. Превращается ежедневно, ежемесячно, ежегодно.

О ежедневных событиях пишут в газетах, о ежемесячных – в журналах, о ежегодных – в книгах. И все равно нельзя рассказать обо всех переменах, происходящих на сибирской земле. Впрочем, автор не ставил перед собой эту цель, я выбрал «поворотные» точки на пути освоения или преобразования Сибири. Они показались мне интересными. Умышленно не употребляю эпитет «важные», чтобы не обидеть. Ведь историю делают люди, и для каждого человека, если его судьба соприкоснулась с судьбой Сибири, именно «точки соприкосновения» будут главными, важными, основными…

Говорят, в XX веке открыли Сибирь. Так ли? Было три открытия таежной земли! Трижды люди открывали ее! Первое открытие началось недавно и очень давно. В 1961 году находившийся на краеведческой конференции в Горно-Алтайске академик Алексей Павлович Окладников, прогуливаясь в городском парке, нашел… стоянку первобытного человека. Только утверждать, что на стоянке обитал первобытный человек, не брался никто из специалистов, даже сам Алексей Павлович.

Шершавая и холодная «рукоятка», гладкое «лезвие» каменных топоров-тесел сразу навели на мысль о неизвестной до сих пор древней культуре. Но когда, кто задумал и сделал эти предметы труда?

Жарким получился консилиум ведущих археологов и геологов Сибирского отделения Академии наук СССР. Долго спорили они, прежде чем прийти к выводу: находкам не менее 150–200 тысяч лет. И на карту планеты нанесли еще одну стоянку наших предков – Улалинскую – по имени горной речки, протекавшей неподалеку… Сенсация, опрокинувшая прежние представления о возрасте «перволюдей» Северной Азии, была недолгой. Через несколько лет улалинцы вновь перевернули мир… Глина считалась «немой», с точки зрения археологов, особенно если в ней нет культурных остатков. А эта глина «заговорила»: палеонтологи нашли в ней косточки грызунов и других животных, оказавшихся современниками первых каменотесов.

Миллион лет, если не более (!), прошло с той поры, когда дрожащая, неуверенная рука впервые взяла камень и сознательно стала обивать его другим камнем, нужным для дела. Уже не обезьяны, но еще и не люди обживали стойбища близ речки Улалинки.

Конечно, наш предок не был человеком разумным, но явно был человеком умелым. Сомневаться здесь не приходится: орудия труда убеждают в этом. И потекла долгая, как жизнь, река Истории…

Тысячелетия сменялись, словно дни в году, пока новгородцы-ушкуйники не принесли на Русь сведения о «человецех незнаемых в Восточной стране…». Шел XIV век от Рождества Христова. Рассказам о диких людях мифической страны нет числа. Что только не говаривали очевидцы! Один хотел перещеголять другого! «А ядь их мясо оленье да рыба. Да между собой друг друга ядят. А гость к ним откуды приидет, и они закалают дети свои на гостей, да тем и кормят».

«В той же стране есть иная самоедь. По пуп люди мохнаты до долу, а от пупа вверх, яко ж и прочий человеци…»

«В той же стране иная самоедь. Верх рты на темени, а не говорят, а образ в пошлину человечь…»

«В той же стране есть иная самоедь. По обычаю человеци, но без глаз. Рты у них межи плечми. А очи в грудех…»

Росли «информационные потоки» о богатой и сказочной Сибири, о Севере. Московия тогда пристальнее стала всматриваться в земли на востоке. Первые россияне проникали в просторную Сибирь и селились там. Наконец, навстречу восходящему солнцу в 1581 году пошел Ермак с дружиной, чтобы перешагнуть Каменный Пояс.

Началось второе открытие таежной земли.

И хотя на «диком бреге Иртыша» пал в бою казачий атаман, хозяин Кышлыка Кучум («тать презренный…», как сказал о нем поэт-декабрист К. Рылеев) потерял покой: грозный дух мертвого Ермака не давал забыться ни днем ни ночью. Похоронив Ермака «под кудрявой сосной», татары насыпали над могилой высокий курган и устроили богатую тризну. А через 80 лет после той тризны первый сибирский митрополит Киприан собрал в Тобольске старых казаков – друзей Ермака и записал их рассказы о походе. С тех пор в соборной церкви города пели вечную память воинам, павшим в боях за Сибирь, а в новых сибирских городах начали писать собственные летописи.

Мужественные землепроходцы дошли до Тихого океана и с прибрежных скал увидели восход солнца. Однако морские дали не могли удержать, охладить, остановить открывателей новых земель. На карте России той поры значились многие северные острова Тихого океана. Земли «Русской Америки» занимали Аляску и подходили почти к горам Калифорнии.

Российские крестьяне, мечтавшие о свободе, передовая интеллигенция, поплатившаяся за мечту о свободе, стали первыми преобразователями таежного края. Одни принесли с собой умение обрабатывать землю, растить домашний скот, другие бросили зерна передовой культуры на нетронутую почву Сибири, царизмом превращенную в «тюрьму без решеток».

Сподвижники Степана Разина, московские стрельцы, за ними Радищев, декабристы, народовольцы передали эстафету революционерам-марксистам… А третье открытие таежной земли началось после исторического залпа «Авроры», эхо революции прокатилось по городам и станционным поселкам – от Челябинска до Владивостока.

Раскрылась новая страница истории.

Москва, издательство «Мысль», 1983 г.

Уроки комплекса(Эссе)

Еще каких-то сорок лет назад, когда у всех на устах были новые, но уже успевшие полюбиться слова «Днепрогэс», «Магнитка», многие народнохозяйственные проблемы решались сравнительно просто. Строительство тракторного завода, к примеру, становилось событием года, пятилетки. Вся страна строила завод.

А сейчас? Сейчас мы достигли такого уровня развития производительных сил, что говорить о каком-то заводе и проводить при этом аналогии с пятилеткой не приходится. Не те масштабы. Для нашего времени определяющим становятся более высокие экономические понятия: комплекс, комплексность. Даже БАМ – эту гигантскую стройку века – неправильно рассматривать только как железную дорогу, как второй путь к Тихому океану, нет, БАМ – часть территориально-производственных комплексов, которые будут создаваться в Сибири и на Дальнем Востоке.

Однако что это за понятие такое – «комплекс», отчего, когда речь идет об экономике, да и не только экономике, его упоминают все чаще и чаще?

Комплекс – совокупность вещей, явлений, составляющих единое целое. Сейчас, особенно в научной литературе, можно встретить фразы, претендующие на открытие века: «комплексный подход… комплексное мышление… промышленные комплексы…» Пусть не покажется экстравагантным мое сравнение, но ведь и средневековый за́мок, и пещера неандертальца – тоже были комплексами. И в пещере, и в за́мке люди делали орудия труда и войны, удовлетворяли свои бытовые нужды, словом, работали и жили. От пещер до современных городов-гигантов – вот путь развития такого рода комплексов.

А когда мышление было не комплексным? Даже первобытный человек, собираясь на охоту, учитывал и свое снаряжение, и состояние погоды, и повадки зверя.

Получается вроде бы как в пьесе Мольера, когда персонаж, всю жизнь говоривший прозой, с изумлением узнает об этом. В чем же тогда дело?

Не будет открытием мысль, что любой феодальный производственный комплекс отличается от любого современного прежде всего масштабом и сложностью. Что пещера от города также отличается масштабом и сложностью. И степени сложности того и другого просто несопоставимы… Из этого проистекают важнейшие следствия. Всякий грамотный человек легко и небрежно перемножит в уме простые числа. Для двузначных нам скорей всего потребуются карандаш, бумага и время. Ну, а если надо произвести миллион операций с крупными числами? Даже такая, в общем простая задача вряд ли решается домашними средствами.

Но нарастание взаимосвязей и приводит к неимоверному усложнению решаемых задач, ибо слишком много разных и подвижных элементов действительности надо охватить, увязать, согласовать. Тут есть свои пределы, за которыми ранее успешные методы уже не действуют.

К этому, однако, мы еще вернемся, а пока посмотрим, какие бывают комплексы и что может дать их сравнение друг с другом.

Условимся все многообразие комплексов, сложившихся в этом мире, подразделить на естественные (природные), искусственные (созданные человеческим разумом с помощью орудий труда) и синтетические (включающие как естественные, так и искусственные: сельскохозяйственные угодья, например). Это деление, конечно, условно. Справедливей было бы сказать, что в состав природного комплекса входят и искусственные вместе с синтетическими. Но такое допущение необходимо принять, чтобы оттенить суть различий.

Нами же созданными искусственными да и синтетическими комплексами мы справедливо гордимся, но ими же мы сплошь и рядом… недовольны.

Когда я смотрю на всевозможные, безусловно благоустроенные Черемушки, мне почему-то вспоминаются укромные дворики старой Москвы, где прошло мое детство. Неповторимое своеобразие, какая-то запоминающаяся особенность каждого из таких тихих двориков навсегда запала в память. Проходит время, мы вырастаем, а эти островки детства, некогда большие и просторные, становятся маленькими, хрупкими и, наверное, легко ранимыми.

Что это, обычная ностальгия? Нет, мы единодушны в своей критике «типовой застройки»: экономичной, быстрой, дающей нам жилье, налаженную службу быта… Черная неблагодарность? Все гораздо глубже.

От одного – сравнительно простого – городского комплекса мы стремительно перешли к новому, более сложному. Предусмотрели, казалось бы, все… кроме разнообразия, красоты и чего-то еще, что и словами выразить трудно.

Да, разнообразие, как и красота, категории внеэкономические, их легко проглядеть в расчетах (хотя можно было и не проглядеть). Но и разнообразие, и красота природы были спутниками человека на протяжении его долгой истории, были элементом того комплекса, в котором он жил. Современный город резко отделил его от природы и не дал замены утерянным элементам комплекса.

По-моему, подумать тут есть над чем. Сложные комплексы, сложные системы – стремительно вошедшая в нашу жизнь новинка. И как всякая новинка, она подчас преподносит неожиданности.

Но если это так, то, может быть, что-нибудь даст и чему-нибудь научит сравнение сложных искусственных комплексов с уже существующими – природными?

Вот объект, проверенный временем! Не перестаешь удивляться сложности в предельной четкости природного комплекса, на его формирование ушли сотни миллионов лет. Беда только в том, что четко отлаженный механизм внутренних связей этого комплекса сейчас реально поставлен под угрозу нашим же хозяйствованием.

Сложность природных комплексов такова, что как только дело доходит до серьезного вмешательства в них, мы оказываемся в положении человека, приступившего к ремонту телевизора с топором и молотком. Даже ГЭС на крупной равнинной реке ведет к таким комплексным диспропорциям, что наш ум и с помощью компьютера не в состоянии точно определить все важные последствия ожидаемых изменений.

Выдвигаются дорогостоящие, но технически осуществимые проекты поворота сибирских рек на юг. Можем ли мы, однако, с уверенностью сказать, каковы будут результаты? Что станет с балансирующей на грани «замерзания – таяния» Арктикой, в которую уменьшится поступление теплой речной воды? А как все это отразится на климате в Европе, Средней Азии, Казахстане? Произойдут обширные и серьезные изменения, но какие? Однозначного ответа на возникающие вопросы мы не имеем. Вода Средней Азии и Казахстану нужна – это факт. Но, кстати говоря, в недрах только Туркмении «подземное море» втрое превышает размеры Аральского…

В природе сложились строго определенные сообщества, которые включают в себя не только растительный и животный мир, но также и почву, и воздух, и горные породы, и воду. Они называются геобиоценозами. И именно нарушение геобиоценоза ведет к цепным реакциям, последствия которых пока мы не можем прогнозировать.

Вот факт, показывающий, насколько тонко отрегулированы природные комплексы. Многие растения строго «следят» за структурой своего сообщества, контролируя его видовой состав. Ученые заметили, что, например, рябина, эвкалипт, грецкий орех, шалфей и другие растения выделяют летучие вещества, которые угнетают многие виды трав. Причем «гроздья гнева» достаются чужакам – видам, отсутствующим в биоценозе, «свои» же растения не реагируют на эти вредные вещества. Не зная особенностей природного комплекса, люди долгое время удивлялись: почему около рощи грецких орехов не растут картофель или помидоры?

Может быть, фраза покажется крамольной, но ведь и человек – хотим мы этого или нет, – есть не что иное, как одна из составляющих сложившегося геобиоценоза. Своим хозяйством, своим трудом люди влияют на природный комплекс, стремясь добиться желаемых изменений. В природном комплексе сложились фактические пропорции, слепое нарушение которых чревато большими опасностями, в первую очередь для нас самих. Мы вправе глобально изменять что-либо в природе в тех случаях, когда можем достаточно полно предвидеть, к чему изменение приведет!

Это, так сказать, негативный урок, который мы извлекаем, изучая организацию и действие сложнейших комплексов природы. Он ценен уже сам по себе, ибо остерегает нас от непродуманных шагов. Но анализ дает и положительный урок. Мы все больше страдаем от загрязнений, которые рассеивают нами же созданные индустриальные, городские и сельскохозяйственные комплексы. Чему тут могут научить (и могут ли) еще более сложные природные комплексы?

В чем главное совершенство природных комплексов? Пожалуй, в том, что здесь нет ничего лишнего, здесь используются отходы, отбросы. Самоочищение происходит благодаря биохимическим реакциям, и часто оно оказывается формой жизнедеятельности разного рода существ, – гибель одних становится условием процветания других. Конечно, «проблема загрязнения» возникает и в природе – палые листья осенью могут обеднить водоем кислородом, извержение вулкана способно замутить воздух и так далее. Но, во-первых, это местные, частные случаи, а во-вторых, что важнее, подобные нарушения очень быстро устраняются самой природой, так что никакого серьезного поражения важнейших связей не возникает. Все давно отрегулировано, прилажено и многие миллионы лет может работать стабильно.

Индустрия во многих отношениях являет собой нечто прямо противоположное. По некоторым вполне компетентным расчетам выходит так, что мы используем всего несколько процентов вовлекаемого в оборот вещества, а остальные девяносто с лишним идут в отходы. А вовлекаются в оборот миллиарды, десятки миллиардов тонн вещества! Все это сопоставимо с размахом геологической деятельности. И большая часть потревоженного, перевернутого, преобразованного материала рассеивается нами – совершенно хаотично! – в воде, воздухе, по земле. Подсчитано, что только в северной части Тихого океана – не самое оживленное место! – плавает около пяти миллионов старых сандалий, приблизительно 35 миллионов порожних пластмассовых бутылок, около 70 миллионов стеклянных «поплавков» из-под виски, лимонада и других напитков. На небольшой площади океана бразильский океанолог Менка Баррето выловил около тонны (!) полиэтиленовой пленки. Только в одной Москве ежедневно продается два с половиной миллиона бумажных пакетов молочных продуктов и столько же ежедневно сжигается. А ведь все эти примеры относятся только к выброшенным изделиям, чье вещество и составляет те самые несколько процентов всего объема вовлеченного в производство материала природы…

К 2000 году население Земли удвоится, и, чтобы удовлетворить его всевозрастающие потребности, промышленное производство надо увеличить в 15 раз, выработку электроэнергии в 18 раз, продуктов питания – втрое. Таковы оценки авторитетных экспертов ООН. И если пропорционально будет расти объем загрязнений, то сегодняшнее положение дел, боюсь, покажется идеальным.

Даже простое сопоставление природного комплекса с нашим, хозяйственным, показывает, что последний не является… комплексом. Верней, является, но каким! Раз он практически не содержит в себе цикла переработки и утилизации, то это напоминает ситуацию плода в чреве матери. Вот его подлинное место в более общем планетарном комплексе! Организм земной природы вынужден брать на себя все возрастающие нагрузки, к которым он не приспособлен, ибо это давно устоявшаяся, без излишеств отрегулированная, работающая сама на себя система. Конечно, природа может принять на себя и дополнительное бремя… И за счет часов можно получить какую-то иную, помимо показа времени, работу, но при этом не следует ожидать от них точного хода.

Еще Гиппократ говорил: «Устраните причину, тогда пройдет и болезнь». Причина недомоганий природы ясна, очевидны и способы лечения: хозяйственные комплексы должны стать замкнутыми, самостоятельными хотя бы в той мере, в какой ребенок самостоятелен по отношению к кормящей матери.

Но прежде чем остановиться на этом подробней – одно небольшое отступление. Сами того не замечая, мы часто впадаем в грех утилитаризма. Производство, производство! Будто этим дело исчерпывается… Охрана природы не есть защита птичек или повсеместный запрет охоты. Птички, в отдельности мало кому нужные, равно как и лоси, не занимают в нашем рационе никакого места, а береза – в топливно-энергетическом потенциале. Однако мы защищаем эти деревья, этих зверей и птиц от нашего собственного экологического бескультурья только лишь потому, что они являются, пусть иногда маленькой, но необходимой и незаменимой частью того великого комплекса, имя которого Родина.

Родина – это еще и то место, то окружение, в котором родился и вырос человек, в котором шло становление его личности. А дворики или березы, горы или море, даже обыкновенные воробьи – есть не что иное, как факторы комплекса, который формирует духовный мир человека. Ленинградец и одессит, иркутянин и москвич при всей общности их склада имеют свои черты характера – и это не случайно.

Однако и отдельные, пусть даже как будто бесполезные животные и птицы – не просто «элементы комплекса». Чем ценен бобр? Многие, конечно, ответят, что прежде всего мехом, и ошибутся. Дороже всех мехов способность бобров строить плотины на малых реках, создавать озерца, регулировать водотоки. Есть бобры – никакое бурное весеннее половодье не помчится все сметающим потоком; излишек воды будет задержан и станет питать речку в сушь. А на созданных бобрами озерках будет и рыба, и ондатра, и водоплавающая дичь. Вот эта роль бобра как регулятора важного и для человека комплекса куда существенней ценности его меха.

Какое множество речек можно переустроить – что и делается – с помощью бобра! А от малых речек зависит питание больших, смыв плодородного слоя, эрозия почвы…

Когда-то человек в силу экологической неграмотности, или алчности, или «голодной необходимости» не только свел число бобров к минимуму, но и истребил, например, зубра. Казалось бы, зубр пригоден для человека лишь в качестве «шагающей горы мяса». И только благодаря усилиям селекционеров выяснилось, что крупный рогатый скот, скрещенный с бородатым хозяином пущи, становится крупнее и дает более жирное молоко.

Бобр, зубр – ладно… А вот уж волк, ясное дело, враг человека, ибо он губит скот. И опять-таки обнаружилось, что волк играет в природе великую роль оздоровителя диких копытных. Он выбраковывает слабых, больных, неполноценных, оздоровляя вид и держа его численность в неких пределах. Значит, если мы хотим, чтобы лоси или олени процветали и не размножались в опасных для леса количествах, надо содержать волка. И платить ему – да, платить, как платят пастуху! – кое-чем из своего стада. Если, конечно, мы хотим иметь хороший, стойкий, саморегулирующийся комплекс диких копытных животных. Здесь надо аккуратно регулировать сам «регулятор», не давая волку размножиться.

И сколько открытий на этом пути еще ожидает? И сколько еще раз нам придется переоценивать ценность тех или иных живых существ? Нет, только экологической неграмотностью можно объяснить деление животных, птиц, насекомых, растений на «полезные», «бесполезные» и «вредные». Казалось бы, что может быть зловредней крыс? Путем сложных скрещиваний немецкие ученые вывели новую породу зверька с красивым, теплым и необычайно прочным мехом. Мура – так назвали новую крысу – имеет двадцать пять сантиметров в длину и как будто симпатичную наружность. Ее селекционная карточка держится под строжайшим секретом. Ценность!

К скольким такого рода ценностям просто еще не подобрали ключа?

Все, казалось бы, ненужное, вредное можно с пользой вовлекать в хозяйственный комплекс. Это относится и к отходам производства, которые ухудшают экологическую обстановку. Вот, к примеру, несколько зарубежных патентов. Изношенные автомобильные шины можно опускать в жидкий азот, а потом обрабатывать на молотковой мельнице. Полученные гранулы, будучи добавленными в асфальт, делают его термоустойчивым: он не плавится в жару, не трескается в мороз. Те же покрышки и старая обувь при другом способе обработки служат добавкой к пластику, который применяется в обувной промышленности. При этом свойства обуви улучшаются, а себестоимость ее снижается.

Еще пример. После обработки металлов серной кислотой образуются опасные токсичные растворы. Венгерские ученые предложили электролитически разлагать эти вредные отходы производства. Результат: на металлургическом заводе, где внедрен метод, получены десятки тысяч тонн серной кислоты и чистого железа «из ничего». Так губительные для природы и человека отходы стали ценным «сырьем»

Подобных примеров масса. Экономическая эффективность индустрии вторичного сырья – одна из самых высоких в промышленности: на один рубль капитальных вложений в среднем приходится восемь рублей прибыли!

Таким образом, экономическая выгода утилизации отходов не подлежит сомнению. Но почему-то этот процесс развивается темпами, не соответствующими серьезности экологической ситуации.

Один поясняющий пример. Количество используемого в хозяйстве железа всегда ограничено. Действительно, зачем производить, скажем, 500 миллионов тонн стали, когда потребность не превышает 100 миллионов тонн? Это не нужно. Эксперты уже бьют тревогу: к такому-то году в мире истощатся запасы такого-то металла (железа – не скоро, а вот меди, серебра и некоторых других цветных металлов уже через 20–30 лет). Казалось бы, в этой ситуации промышленность должна переходить на замкнутый, насколько это возможно, цикл потребления металла. Однако в прогнозах развития металлургических отраслей это обстоятельство не привлекает пристального внимания. Строятся металлургические заводы, осваиваются новые месторождения, растрачиваются колоссальные материальные и трудовые ресурсы, а в то же время… С развитием научно-технической революции ускоряется моральное старение оборудования, его физический износ, отчего все большая часть уже использованных изделий из того самого металла идет в отходы, отбросы. По логике, объемы промышленной продукции вторичной металлургии должны расти быстрее, чем первичной, и в конечном счете производство металла перейдет на замкнутый цикл – металлолома должно хватать для металлургических заводов. Новое производство будет в этом случае лишь восполнять необратимые потери.

Но так должно быть по логике, в жизни все происходит наоборот. Прогнозируется увеличение производства первичного металла, а вторичный рассматривается почему-то как обязательное, но ненужное приложение. Почему?

Когда начинаешь анализировать, чем вызвана такая неприязнь со стороны промышленности, отраслевой науки к проблемам утилизации, к проблемам комплексности, то замечаешь, что отрасли сплошь и рядом невыгодно решать эти проблемы. Зачем возиться с хламом, когда есть готовые, типовые проекты металлургических комбинатов, рудников? Традиционный путь наращивания новых мощностей кажется не только более простым и привычным, но и более выгодным.

И во многих случаях он действительно более выгоден, если считать расходы и доходы, замыкаясь в рамках отрасли, – некомплексно. Ведь тогда из подсчета выпадает тот ущерб, который отходы наносят природе и другим отраслям хозяйства.

Вот тут на сцену выступает принципиальное отличие социалистической экономики от капиталистической. Никакая компания, никакой отдельный концерн не будет считать, как их деятельность отражается на экономике других хозяйственных сфер, – зачем? Но при единой плановой организации производства комплексный подсчет не только возможен, но и необходим. Другое дело, что такой подход надо реализовать, а это непростая задача.

Но решаемая. До начала XX века развитие искусственных комплексов в общем и целом шло стихийно. Первым масштабным опытом планового развития комплекса – именно комплекса! – был план ГОЭЛРО. На современном этапе хозяйствования в качестве удачного опыта комплексного подхода к развитию большой территории можно назвать план Красноярского края, где предпринята попытка увязать воедино экономические, социально-политические, географические и многие другие составляющие промышленного комплекса. Конечно, эта программа не лишена отдельных недостатков. Но она одна из первых современных комплексных программ, и это важно.

Мы уже говорили о том невероятном усложнении взаимосвязей, которое стало чертой современных искусственных комплексов. Усложнение столь велико, что прежние методы «стыковки» множества разнородных элементов структуры недостаточны. Положение стало бы просто бедственным, если бы наука не выработала методы системного анализа, системного подхода.

Пусть еще не все разработано так, как хотелось бы, но уже то, что есть, позволяет плановым органам «вычерчивать» контуры будущего нашей экономики. Системное планирование – вот условие соблюдения комплексности.

Человек может и должен создавать прекрасные шедевры «второй природы». Еще мудрый Рудаки говорил: «А мир желает лишь круговращенья!» Меняется техника, меняется природная и социальная среда, иными становятся производственные отношения, а структурные элементы комплекса, который называется жизнь, всегда постоянны.

Журнал «Вокруг света». Март 1976 г.

Мгла над Тындой, или Строительство № 500: до и после

Рейс на Тынду откладывали уже несколько раз, и диктор Читинского аэропорта добавляла: «По метеоусловиям Тынды…» Наконец мы в самолете. Взлетели.

У Читы снега не было – весна, но отлетели недалеко, сопки сразу побелели, только по распадкам, где гуще тайга, белая земля казалась присыпанной чем-то… Вскоре все людское исчезло. Исчезли поселки, дороги, которых немало вблизи Читы, и потянулась унылая от однообразия картина: спящие реки, снег, тайга… Потом и их не стало – заволокла густая облачность. Лишь холодное солнце блестело за иллюминатором.

Вдруг самолет снижается, облака расступаются – в небесном тумане открылась небесная проталина: внизу белая-белая земля и две черные линии, одна к одной. Действительно, как по заказу, пожалуйста, – железная дорога. БАМ. Всего-то два нескончаемых рельса – ничего необычного? И необычное, и удивительное: зачем они там? Этот вопрос привел меня сюда.

– Леха, брехали про зелезную дорогу… С-сдеся будет.

– Не-е-е… У нас сыбко далеко, – потом подумал и добавил: «На самолете не привесут… Сыбко далеко зывет, однако».

Это из разговора двух эвенков поселка Усть-Нюкжа; он не подслушанный, он был лет пятнадцать назад. Хотя, впрочем, его могли вести и отцы нынешних оленеводов пятьдесят лет назад. Да что отцы – деды или даже прадеды. Разве что слово «самолет» они бы не произнесли: «шибко новое слово».

Идее БАМа – железной дороги севернее Байкала – уже сто лет. Юбилей! В 1888 году, за три года до начала строительства Транссиба, в «Трудах комиссии Русского технического общества по вопросу о железных дорогах через всю Сибирь» была впервые высказана идея БАМа. А уже через год две экспедиции изыскателей под руководством полковника Волошина и инженера Прохасько работали на будущей трассе. Слухи о какой-то «зелезной дороге», об «эспедисии» поползли по эвенкийской тайге.

Правда, позже полковник Волошин высказался отрицательно о целесообразности строительства: «Нет никаких данных, по которым можно было бы судить о названной местности. Тунгусские старшины могли указать только двух человек, которые заходили в местность для целей охоты».

Потом, через четверть века, изыскания продолжили. К тому времени действовал Транссиб, и надо было присоединить водный путь на Лене к сети путей сообщения России. Вновь изыскатели пошли по безлюдной тайге, выискивая удобные подступы к Лене. В 1908 году инженеры Г. Андрианов и С. Чмутов выпустили даже небольшую брошюру, где есть раздел и о БАМе, части его, которую авторы назвали Восточно-Сибирской железной дорогой.

А в период с 1911 по 1914 год БАМ, вернее его западное крыло, назывался Ангаро-Ленской железной дорогой. В те годы Министерство путей сообщения России подготовило даже проект линии от станции Тайшет, что на Транссибирской магистрали, через Братск на Лену, но реализовать задуманное не удалось – разразилась Первая мировая война, а затем революция.

Дорога севернее Байкала с первых лет своих была своеобразным «пожаром ума» изыскателей. «Пожар ума» – это фраза из Достоевского, это идея, которая движет людьми, поколениями людей. Но идеи, как и люди, бывают разные.

«…И вот рука Сталина чертит на карте каналы, исправляющие течение рек, размечает, где быть новым озерам, где вставать новым лесам, где работать новым электростанциям. Степи и пустыни, реки и озера подчиняются воле человека, как инструменты в оркестре». Так писали наши соотечественники о «вдохновляющем» сталинском плане преобразования страны.

В апреле 1932 года cоветское правительство начало строительство, и вплоть до Великой Отечественной войны на БАМе велись работы. Правда, БАМом новую дорогу тогда не называли, она значилась как строительство № 500. Кипела, прямо-таки пылала стройка с мая 1944 года, когда вновь развернулись работы на линии.

«Кипела», «пылала» не в переносном, в прямом смысле – на строительстве № 500 «широко применялся опыт, накопленный при сооружении каналов Беломоро-Балтийского и Москва – Волга».

Тогда строили западное и восточное крыло БАМа: от Тайшета до Усть-Кута и от Комсомольска до Советской Гавани. На трассе в 475 километров вереницы тачек не останавливались ни на минуту. Было занято почти 100 тысяч человек. В любую погоду безымянные землекопы – пронумерованные мужчины и женщины – корчевали тайгу, разбивали кайлами валуны и скалы, лопатами выскребали земляное полотно. И день и ночь вдоль трассы пылали костры, около которых на ветках лапника, на «логовищах» из мха грелись, спали строители «великой магистрали». Здесь же в котлах кипела их нехитрая лагерная баланда…

Строительство № 500 с точки зрения «вдохновляющего» плана преобразования страны было чрезвычайно важным в военном отношении – сеть путей сообщения получала еще два порта: морской, на Тихом океане, и речной, на Лене. Ни с какой иной точки зрения его тогда не оценивали, не принято было.

«Трудовые будни», которые не стали «праздниками», продолжались на строительстве № 500 вплоть до первого поезда, до оглушительных маршей духовых оркестров, провозглашавших очередную трудовую победу. Затем работы приостановили, и колонны строителей в сопровождении конвоиров перешли на другие важные объекты.

По-моему, страшное на этом этапе истории было даже не физическое и моральное уничтожение миллионов ни в чем не повинных людей, а уничтожение нации, уничтожение традиций общества. Эти потери невосполнимы. Когда-то в России сложилась лучшая в мире школа железнодорожных строителей, путейцев-изыскателей. До сих пор не могут побить рекорды прокладки Транссиба или дороги на Мурманск: на Транссибе в среднем укладывали 687 километров рельсов в год, а на Мурманской – более 1000 километров. Вот эти традиции, эти скорости и погибли вместе с их носителями в лагерях и тюрьмах. Отголоски беды 30–40-х годов еще долго будут слышны у нас в стране…

Идею БАМа отложили тогда, в 40-е годы, но «пожар ума» не погас. Пришли новые времена, а с ними – новые люди.

Весной, 15 марта 1974 года, Брежнев объявил об очередной грандиозной программе, о новом этапе освоения Сибири и Дальнего Востока, сказав, что «главный адрес ударного комсомольского строительства – Байкало-Амурская магистраль».

Всюду появились лозунги: «БАМ строит вся страна!», «БАМ – стройка века!». Тысячи статей, книг, кинофильмов. О чем только в них не говорили… Правда, запрещалось упоминать о главном – об отсутствии «грандиозной программы освоения», то есть самого проекта. Ни экономической, ни технической экспертизы! Ничего! Люди знали лишь одно, что «от Байкала до Амура мы проложим магистраль». Кстати, эту магистраль прочертил Сталин, он «обосновал» ее экономически, его «обоснования» и всплыли в 70-е годы застоя.

«Убежден, товарищи, – уверял Брежнев, – стройка станет всенародной. В ней примут участие посланцы всех республик, и в первую очередь молодежь. Разве это не вдохновляющая перспектива для многих тысяч наших молодых людей?»

Перспектива не была вдохновляющей, потому что не было никакой перспективы. Тысячи молодых людей поехали на БАМ, но чем могла их встретить стройка, которая не записана в государственных планах? Ее не снабжали даже продовольствием.

Лишь через год появился шитый белыми нитками проект. Впрочем, проектом его не назовешь – там желаемое выдавали за действительное. О ресурсах БАМа не знали почти ничего. Об условиях трассы будущей магистрали – тоже. О затратах – тоже. Кругом потемки. О чем тут говорить, если разрекламированная «научно обоснованная программа БАМ», подготовленная сибирскими экономистами, дорогу предназначала для… вывоза тюменской нефти. Наука пришла на БАМ с повязкой на глазах, с полным незнанием перспективы.

Мертворожденное дитя приодели в «комплексную программу БАМ»… На глазах у всех делался тот злополучный застой, который обошелся стране огромными убытками. На эти средства, например, можно было решить проблемы Нечерноземья или другого региона страны, страдающих от хронической нехватки ресурсов на социальное и экономическое развитие. Парадокс ситуации в том, что не экономика вела дорогу, а к дороге подвязывали экономику. Хотя, известно, транспортировка продолжает производство, а не начинает его.

Взять Транссиб, к примеру. Магистраль строили, чтобы дать выход на рынки России и Европы продукции сибирских сел. Транссиб имел заказчика! Вот почему Сибирь быстро превратилась в «золотое дно» России. Например, теперь о том мало кто знает, лишь доходы от продажи сливочного масла в Европу давали больше золота, чем вся золотодобывающая промышленность России. По Транссибу ходили специальные «масляные» составы. Также составами возили зерно, мясо. Сельское хозяйство было очень щедрым.

БАМ не решал перспективных задач, он проходит в безжизненных районах, с очень неопределенной перспективой. Стратегических задач у него тоже не было.

В явном невежестве авторов «стройки века» – причина болезней Байкало-Амурской магистрали. Бесплодной оказалась «научно обоснованная программа БАМ».

…Подлетая к Тынде, я видел не что иное, как мираж. Экономический мираж. Правда, мираж, существующий в жизни.

Подобное я уже видел! На Севере. В низовьях Оби. Знакомый почерк. Та же «мудрая» рука, которая брала тонкими пальцами, пожелтевшими от трубки, карандаш и в ночной тиши кремлевского кабинета водила по карте линии будущих железных дорог, каналов, исправляла течения рек, размечала, где быть новым озерам, где вставать новым лесам… Все подчинялось воле этого человека, сделавшего из державы послушный оркестр.

По сталинскому плану преобразования страны строили железную дорогу вдоль берегов Северного Ледовитого океана, чтобы дублировать Севморпуть. Экономическая экспертиза того строительства была такая же, что у БАМа. Сейчас это – мертвая дорога. Кое-где она совсем разрушилась, кое-где еще виднеются повалившиеся столбы, насыпь, даже рельсы со шпалами. Нет грузов – нет дороги. Умерла. Действительно, таковы азы экономики, которые не сумел изменить даже Сталин со своей системой лагерей.

О столице БАМа – «красавице Тынде» – и песни успели сложить, и стихи написать. Золотой город! Вот о чем умолчали. Дома только с виду самые что ни на есть панельные – зимой холодные, а летом жаркие, – они золотые. Улицы – тоже. Люди – каждый второй – профессор.

Я не шучу. Панели привезли из Москвы, ближе ничего не оказалось… Помните про заморскую телушку, за которую рубль перевоз? Каждая панель обошлась государству очень круглым рублем. Впрочем, и в такой расход можно войти ради дела…

Председатель горисполкома, молодой, энергичный Владимир Николаевич Павлюков, объяснял мне свои социальные проблемы, говорил о перспективах, о нынешних заботах:

– Вот сессию исполкома скоро проводим специально по социальным вопросам. Много у города проблем. Я тут недавно, а уже окунулся в проблемы…

Пожалуй, слово «проблемы» мне чаще всего слышалось за время поездок на БАМ. Все словно сговорились. Владимир Николаевич то и дело указывал на макет Тынды. Заботы у председателя – не позавидуешь: москвичи потеряли интерес к Тынде. Не достроили. Нового строительства не хотят начинать, а начатое – еле-еле тянут. Очень страдает соцкультбыт. И жилье страдает. Не хватает! В вагончиках до сих пор живут. Магазинов, столовых, кафе мало. Детские сады – больное место города. Поликлиники, больницы – тоже… «Вся социология, как на ладони».

Стоп. Я, кажется, увлекся, слушая председателя горисполкома. Он, конечно, прав, рассказывая о незавидном положении города. И все-таки не прав! Его проблемы, по-моему, это проблемы снежного кома, пущенного с горы: чем ниже спускается ком, тем он больше. И еще больше будет. Вернемся же на вершину горы.

Город Тында – главный перекресток, здесь должно быть 13 тысяч жителей. Столько нужно народа, чтобы обслужить железную дорогу и само население. А сейчас в городе уже более 60 тысяч человек – и ни одного производственного предприятия! Железнодорожные службы – не в счет, они ничего не производят. Пищевая промышленность – тоже не в счет, ее продукция съедается и выпивается в городе, который работает сам на себя. Конторы, базы, склады – их производственными предприятиями не назовешь.

Так за счет чего растет город?

Строительство магистрали закончили, а город растет и растет, люди едут и едут. Почему? Возможно, все просто: снабжение – приличное, заработная плата высокая, это и прельщает. В таком городе можно современно жить, получая высокую надбавку к зарплате.

Не имея квалификации, некоторые получают не меньше кандидата наук, а с ремеслом в руках – так больше профессора. Плохо ли? Квартиры как в Москве. Вот и растет Тында. И будет расти. В чиновничий город превращается, в город контор, контор. И северных надбавок, конечно.

А впрочем, надбавки жителям нужны. Не будь надбавок, многие давно бы уехали. Люди постоянно рискуют здоровьем. Нет, Север ни при чем. Виной тому – городские котельные. В городе, куда бы я ни пошел, всюду чувствовал на губах угольную пыль: 147 котельных на небольшом пятачке! Правда, сейчас их меньше.

Едва ли не каждое здание имеет котельную, отсюда черный дым, копоть, пыль.

Снег в Тынде не белый – черный. Небо в Тынде неделями черное, ночью звезд не видно. За зиму между стеклами в гостиничных окнах угольной пыли набилось с палец толщиной, я глазам не поверил. Город стоит в котловине, сопками со всех сторон зажат. Откуда чистому воздуху быть!

Надо ли говорить, что хоть в Сибири и здоровый климат, но к Тынде это не относится. Экологическая ситуация крайне напряженная, все предельно допустимые концентрации превышены. В городе часты заболевания верхних дыхательных путей. И не только эти заболевания. Очень достается детям…

– А есть ли очистные фильтры на трубах котельных? – поинтересовался я в местной метеослужбе.

– Конечно, есть… Только не работают… Они на мазут строились, а у нас уголь.

Топливом здесь служит уголь. Но он оказался совсем иного качества, чем говорилось в «программе БАМ»: должен быть высококлассный коксующийся уголь. Поначалу его планировали почти весь экспортировать в Японию. Собственно, экспорт, видимо, и соблазнил прежних руководителей страны. Японцы дали кредит на освоение Южно-Якутского бассейна, на строительство дороги к нему. Но… была здесь одна деликатная деталь, на которую никто не обратил должного внимания.

Японские автомобили, бульдозеры, иная техника – вот в чем состоял кредит, его материальная часть. Не считая всякого ширпотреба, которым были одно время завалены магазинчики бамовских поселков. Но время прошло, кредит кончился. Японцы с выгодой для себя избавились от залежалых товаров, я имею в виду ширпотреб. Японская техника, как ни хороша, тоже поизносилась, много ее уже на свалках. Так что осталось у нас? Во имя чего хлопоты были?

А у нас остался долг, который мы обязаны вернуть Японии. И мы его возвращаем углем – по 6–7 миллионов тонн в год. По существу отдаем уголь бесплатно. Вернее, за ту технику, которой уже нет, за барахло в магазинах, которое было недолго, и, конечно, за визиты в Японию, которые наносили руководители БАМа. Работает угольный разрез, работает обогатительная фабрика в Нерюнгри, поезда, суда перевозят уголь, но страна наша не получает от их работы выгоды. Только затраты. И пустые хлопоты. Прогуляли доходы в эпоху застоя.

Получается, БАМ строили ради затрат! Когда расплатимся с долгами, потребуются новые кредиты – на капитальный ремонт… И опять все пойдет по кругу.

Лишь топливо для котельных самого БАМа – вот, пожалуй, и все материальное, что получает страна со «стройки века»… Мрачное впечатление от Тынды, от железнодорожного вокзала, от площади, что около него. Рядом с некогда белоснежным зданием – огромная черная труба. Вокзал стал серым, угрюмым. Таким сделало его «неправильное» топливо.

По-моему, внешний вид, вернее, экологические проблемы города мало кого волнуют. К ним привыкли, их не воспринимают, потому что абсолютное большинство жителей здесь временные.

Очистные сооружения с самого начала не справлялись: сброс в реку как велся, так и ведется при символической очистке или без таковой. И это никто не замечает. Сам видел пенные, мутные сбросы банно-прачечного комбината, видел черные масляные воды с железнодорожных объектов, видел городскую свалку – все вывалено прямо на лед реки. Паводок, мол, унесет.

– Когда-то богатые тут места были, – вспоминают старожилы.

Федор Андреевич, с которым я разговорился, раньше работал в метеослужбе. 40 лет здесь, в Тынде. Хорошо помнит, какая охота была прежде, до БАМа. А ягод было… поляны красные, бочки набирали. А рыбы было… хариусов не знали куда девать. Рябчики, глухари за поселком водились. «Ныне ничего нет. Пустая река, пустая тайга кругом». Я бы добавил: и оттого город сам пустой…

Во время первых моих приездов в Тынде едва ли не каждую неделю выступала какая-нибудь столичная знаменитость. Концерты, встречи, спектакли. Сейчас это история. Не балуют Тынду культурой. Люди живут сами по себе – кино, телевизор, да еще приработок какой.

Больше, чем в Тынде, индивидуальных такси я не видел нигде, хотя ездить мне приходится немало. Кажется, город разделился на водителей и пассажиров. Кооперативов здесь тоже прибавилось за последнее время на любой вкус… Деньги, деньги, деньги – о них чаще говорят горожане, да не только горожане, всюду на БАМе: «Сколько надбавок?», «Сколько вышло за прошлый месяц?» Многие, особенно молодые ребята приезжают на БАМ не «за запахом тайги» – за машиной. Взял машину – и домой. Поэтому свои расходы они урезают до минимума, в кино лишний раз не пойдут, доходы стремятся увеличить до максимума, ничем не брезгуют.

Конечно, о всех бамовцах говорить так нельзя, но об абсолютном большинстве – можно: позволяют известные результаты социологических обследований. Заверения же экономистов о мероприятиях по закреплению кадров, о стабильном населении в зоне БАМа – маниловщина.

Председатель Тындинского горисполкома на эти соображения ответил, что в городе будет мебельная фабрика, электрозавод, швейная фабрика, обувная, мол, тогда лучше будет. Но когда эта лучшая пора настанет? Пока даже площадок под новостройки не подбирали.

И будут ли они, эти предприятия? Зачем их строить? Экономической необходимости нет никакой. Дешевле завозить сюда, в Тынду, и мебель, и швейные изделия, и обувь.

Вот еще один факт: годовые затраты только на отопление поселка здесь дороже самого поселка! Так по какой цене будут мебель, обувь, швейные изделия, произведенные в Тынде?..

И еще одна нынешняя проблема как бы исподволь появилась на горизонте, но сразу затмила все перспективы главного перекрестка БАМа, – вода. На пустыню местность здесь не похожа, но как в пустыне. Городу не хватает воды, на жестком лимите сидит. А кто виноват? Сами… Когда строили дорогу, гравий черпали из реки. Выражаясь устаревшим языком, «преображали реку, прорезали тайгу, покоряли природу».

– И покорили! – сказал Николай Иванович Калашников, один из руководителей гидрологической экспедиции, которая работает в Тынде. – Мы предупреждали: нельзя так с природой – не простит. Нет же, никто нас не слушал и не слушает. Загубили реки, обеднели водные ресурсы. В Тынде вода упала на полтора метра, даже река Гилюй ныне промерзает до дна.

– А сама Тында?

– Тында? Она и раньше иногда промерзала. А теперь – всегда! Одно воспоминание от реки осталось. И каждый год все хуже.

– Почему?

– Лес рубить начали. Представляете, пойменные леса только и рубят. На глазах сохнут болота, а нет подпитки – откуда реке воду брать?

К городу Тынде подходит водовод, на 16 километров проложен. Еще несколько водоводов требуется. Во сколько обходится ныне вода, никто не скажет. Но чтобы в пятидесятиградусный мороз не перемерзали трубы, думаю, кое-какие затраты необходимы. Явно не дешев стакан воды в городе, стоящем на одноименной реке, которой, впрочем, полгода нет – промерзает до дна.

Почему уровень воды в реках падает? Ответ простой. Трасса БАМа проходит почти полностью по долинам рек. Полотно дороги, словно дамба, как бы отрезало реку от одного берега, нарушило систему «река – берега», поэтому и протайки мерзлоты, наледи, а летом сушь. Нарушений природы год от года все больше. А с ними новые расходы на содержание дороги, на водоснабжение поселков – все на ветер из-за неумения хозяйствовать.

Проблемы, проблемы, проблемы… Едва ли не основная – продовольственная. Суровые природные условия только рублем не покроешь, нужно еще и пирогом. А с пирогом сложнее. Много ртов собралось вокруг пирога.

По БАМу поезда почти не ходят, лишь пассажирский с рабочими видел я тогда да несколько товарных со строительными грузами. И одного миллиона тонн за год не перевозит дорога. Зато в штате эксплуатационников более 30 тысяч человек. То есть почти столько, сколько потребуется БАМу, когда он выйдет на проектную мощность. Если выйдет, конечно. В одной Тынде 60 тысяч ничего не производящего населения. Плюс строители по трассе. Всех накормить надо.

Сказать, что пища в рабочих столовых Тынды вкусна и разнообразна, что она хоть отвечает научно обоснованным нормам питания для жителей Севера, значило бы погрешить против истины. О свежих овощах, о фруктах знают только по картинкам в журнале.

Вспоминаю, когда зашел в детский садик, мне резанула слух фраза воспитательницы. Мол, все у нас хорошо, все есть. «И даже фрукты летом?» – спрашиваю. «Да, – отвечает, – один раз в позапрошлом году завозили черешню. Мы спросили у детей: «Дети, что это?» А они не знают. Потом кто-то сказал: «Ягодка».

А я ведь был в одном из лучших детских садиков! Да что там «ягодка»! Молока свежего нет, с мясом затяжные перебои… В остальном «все хорошо». Консервы, крупы есть.

Где же она, обещанная сельскохозяйственная программа освоения зоны БАМа? У кого спросить: можно ли на таких вот «ягодках» строить серьезную политику заселения зоны БАМа?

– А вы знаете, какие морозы у нас зимой? О каких подсобных хозяйствах вы говорите? – возражали мне в Тынде, мол, пустые это хлопоты.

– Но на консервах-то далеко не уедешь, – не сдавался я.

Вижу, бесполезный разговор идет, а вести его надо. Как доказать свою правоту? Взял билет и поехал в поселок Олёкма, к Новику Владимиру Григорьевичу, посмотреть на его подсобное хозяйство, о котором был наслышан еще в Москве. От Тынды до Олёкмы почти 500 километров, но климат такой же. Только в Олёкме пьют свежее молоко, почти круглый год свежая зелень… Словом, есть что посмотреть, что послушать, будет о чем писать.

Счастливчик. Повезло. Я еду по БАМу. Правда, вагон общий, место сидячее, а 500 километров ой как долго тянутся. Все равно еду. Поезд не торопится, пыхтит потихоньку. Все равно еду. Ведь в неудобстве свои достоинства. Можно в окно поглядеть. Можно с попутчиками поболтать. Время-то резиновым становится – тя-я-нется…

Весна уж, не бурлит, но чувствуется. Ночью мороз по-прежнему под тридцать, зато днем даже лужицы появлялись, словно кто воду на снег выплескивал. Осины зазеленели – чуть-чуть – не листьями, корой. Весенний наряд. У тальника ветки раскраснелись, вытянулись – тоже верная примета весны. Кругом снег, снег, и все-таки лето не за горами.

В лучах заходящего солнца увидел станцию Кувыкта, первую от Тынды. Не здание вокзала – дворец, правда, в современном понятии слова. Панельный, мрамором и гранитом украшенный высоченный вокзал. Стоит, как терем-теремок в чистом поле. «А кто в тереме живет?» – спрашивать не надо. Поезда-то не ходят.

Рядом с красавцем-вокзалом несколько жилых домов, чуть в стороне бараки и времянки. Вот и вся станция. Впрочем, и другие станции, до самой Олёкмы, были такие же. Вокзал-дворец в показушном стиле, над которым поломали голову архитекторы и строители, несколько пятиэтажек, еще что-то барачное неподалеку – вот и все.

Кому пришло в голову станции дворцами украшать? Через каждые пятьдесят – шестьдесят километров их ставить? Неясно. Рабочая все-таки планировалась дорога. Экономического же объяснения «красивостям» тоже нет. Необычно? Да. Красиво? Не очень. Полезно? Совсем нет.

Признаюсь, и в окна вагона смотреть не пришлось. Казалось, поезд будто по одному месту идет – похожее все кругом. Никакого «зеленого моря тайги». Редкие лиственницы, чуть толще карандаша, – вот и вся тайга. От дерева до дерева шагов десять – двадцать. В такой «тайге» даже теней не бывает.

По склонам сопок деревья росли гуще, но толщина их была такая же, ладонями обхватишь. Где же щедрые лесные ресурсы, для освоения которых прокладывали БАМ? Унылая картина. Унылая оттого, что чахлую тайгу нещадно рубят, корежат – осваивают, как принято теперь говорить.

За Кувыктой видел полигоны золотодобытчиков. Прямо около дороги. Земля вся вспорота бульдозерами. Индустриальный ландшафт. И быть ему здесь не одно десятилетие, пока не зарастет. Или пока не оттает мерзлота, которая только зовется «вечной». Не вечная она вовсе, хрупкая.

Слой мерзлоты около БАМа до 300 метров глубиной. И стоит нарушить ее, как начнутся протайки. Порой они бывают очень глубокие – на десятки метров ямы, ямищи. Термокарстовый процесс. Он, как ржа металл, поражает большие территории… Не знаю, хватит ли золота, что добудут около полотна БАМа золотодобытчики, на ремонт железной дороги. Она же провалится, потому что термокарст под ней наверняка пойдет.

Термокарстовый процесс медленный, неприметный, но перед ним ничто не устоит. Тает мерзлота, земля опускается, и в яму проваливается дорога, дома – все, что на пути термокарста. Неизвестно, как поведут себя и остатки карьеров, из которых строители брали щебень. Они тоже около самой трассы. То, что и там мерзлота нарушена, в этом сомнений нет. Вся надежда на скальный грунт, может быть, он от протайки спасет.

И еще одна деталь за окном запомнилась – вырубки. Порой казалось, что о сопки огромный медведь когти точил – так и выскребал, выскребал сиротскую тайгу. Обычно неподалеку от таких драных мест размещаются леспромхозы. Не простые леспромхозы, а интернациональные. В них корейские рабочие, из КНДР.

Такая «тщательная» заготовка леса корейцам выгодна, в том нет сомнений, они на гектары подряд берут. Но выгодна ли она нам? Кто в этом убедит?

Пойменный лес или не пойменный, на склонах растет или не на склонах – рубят все подряд, даже подлеска не щадят. Иностранным рабочим и дела нет, что рубят они вековую тайгу, что после них останется пустыня. Корейцы – временные на БАМе. Не их эта тайга. И не наша! Ничья. Потому что ни один хозяин не позволил бы так с добром обращаться. Заготавливают корейцы и ягоды, и лечебные травы. Как? Так же, как лес! Брусничники выкашивают под корень, лист у растения ценный. А черничники обрабатывают совками – ни одного листочка на кустиках не остается. Бочками отправляют из тайги ягоды.

Но даже ни тайге, ни ягодникам так не достается от интернационального варварства, как кабарге и медведям. Вот самые несчастные звери во всей тайге. Таких масштабов тихого браконьерства Сибирь не знала, хотя и перевидала многое. Десятки тысяч металлических петель расставляют корейские лесозаготовители на многие километры вокруг БАМа. Всю тайгу опутали, каждую тропинку-путик. Особенно по распадкам стараются, где кабарга обитает. А чтобы животные из чащобы вышли, заросли поджигают.

Горит тайга неделями и месяцами, пока не выгорит или дождь не зальет.

Медведей тоже ловят. Да так ловко! Пойманный зверь оказывается подвешенным на дереве. Целая система хитростей для нашей Сибири придумана. В ловушки попадаются, конечно, и другие обитатели тайги – лоси, домашние олени. Но их корейцы не берут. У медведей они желчный пузырь вырезают, а у кабарги – мускусную железу. Остальное выбрасывают или сжигают, чтобы следов браконьерства не было…

Вот кто сполна ресурсы БАМа выгребает! Лес берут копеечный, зато довесок к нему золотой. Говорят, на восточном рынке и мускус кабарги, и желчь медведя дороже любого золота, целое состояние за них дают. Только надо ли было нам с БАМом затеваться, чтобы потом браконьеры наполняли восточные рынки бесценным сырьем для лекарств?

Впрочем, несправедливо винить только корейцев в лесных пожарах и браконьерстве. И наши умельцы свою лепту вносят, правда, в браконьерстве им еще далеко… Я заметил: ночью, когда мы ехали, особенно на подъемах, из трубы тепловоза искры вылетали. Как метеориты, прочерчивали ночную темень и опускались на снег.

Опасно! Летом, в сушь, одной искры достаточно, чтобы пожару быть. Наверное, поэтому унылый вид кругом. Каждый год пожары. Мало что осталось у новой железной дороги, которую толком и не сдали в эксплуатацию.

…Наконец-то поселок Олёкма – мне выходить.

Несколько дней прожил я у строителей БАМа, а уезжал с чувством, что побывал у антистроителей антиБАМа. Здесь все наоборот – на совесть и с умом!

Сам поселок на три тысячи человек, хотя на БАМе работает 350 его жителей. Большой поселок, как говорят специалисты, 1:10. Много. В Канаде, например, в подобных поселках соотношение обычно 1:1 или 2:1. Переводя эти цифры на общечеловеческий язык, выходит, что на одного занятого в основном производстве у них один обслуживающий или на двух – один обслуживающий, т. е. занятый не в основном производстве. Поэтому там, «у них», за счет умелой организации высокая производительность труда. Лишних людей не завозят на Север. Невыгодно. Мы же «валом» берем, отсюда убытки, необеспеченность ресурсами, а то и просто головотяпство. Но не об этом речь.

Олёкма стоит среди сосен, вся деревянная. Как будто кто-то специально красивое место на берегу реки нашел, поселок построил и – что совсем в сознании не укладывается! – сохранил это красивое место. Даже сосны не вырубил. Другие поселки, что довелось видеть на БАМе, да и «красавицу» Тынду в том числе, таежными не назвать. «Много леса повалено». А в Олёкме уцелела тайга. Разве не чудо?

Здесь с первого взгляда, с первых шагов видишь рациональную продуманность. Будь то планировка поселка или обустройство, организация быта, отдыха строителей. Все одной рукой сделано, одним почерком. Так познакомился с делами, а потом с самим Владимиром Григорьевичем Новиком, начальником строительно-монтажного поезда, человеком, знаменитым на БАМе. Один из первых бамовских Героев Социалистического Труда.

Очень интересный человек. Простой, свойский. С первых минут знакомства и до прощания меня не покидало чувство, что давно его знаю. Таков он. Мужик. Обыкновенный мужик из деревни, который до всего сам дошел. Он – как Микула Селянинович, крестьянская душа, на таких Русь держалась и держится. Работы не боится, от работы не бежит.

– А я не стесняюсь. Мужик я деревенский и есть, так и пиши, – горячо заговорил он, заметив мою растерянность. – Если бы не наш крестьянский опыт, не построили бы мы БАМ, не усидели бы здесь.

Действительно, нельзя не согласиться: в поселке Олёкма все вопреки рекомендациям ученых, но все со здравым смыслом – социальные условия едва ли не лучшие на БАМе. Проблемы с жильем не остры. В детском садике есть свободные места. Школе позавидуешь. Амбулатория на высоте. И клуб, и столовая, и магазины, и все, все, все есть. Даже киоск «Союзпечать».

Но самое главное не это. Подсобное хозяйство! Вот где крестьянский навык.

Повторяю, Олёкма единственный поселок, где дети в садике, в школе, а рабочие в столовой пьют свежее и парное молоко. Едва ли не круглый год едят зелень, все лето имеют на столе свои овощи. Немного, конечно, но все-таки.

Кстати, некоторые жители поселка держат коров, свиней, кроликов, потому что деревенские они, строители с крестьянскими душами, не могут без животных, без грядки. И без свежего мяса. Около каждого домика несколько теплиц. А всего их десятки на поселок. А с ними – зелень, помидоры, огурцы…

Социологи давно заметили, что с БАМа и со всего Севера люди часто уезжают только из-за скудного питания. И заработки высокие не удержат крестьянина, привыкшего к свежим овощам, молоку. В поселке Олёкма текучести кадров почти нет. Уезжают, конечно, но немногие, на их места едва ли не по конкурсу новых людей берут.

– Мы давно отказались от комсомольцев, не берем и демобилизованных, – говорит Новик, – неоправданно брать ребят без рабочих специальностей, без опыта. Они, как правило, не задерживаются на стройке. Иное дело – человек в возрасте, с опытом. Таких мы сами, своими силами разыскиваем и приглашаем.

– Как?

– Очень просто. Едет кто-то из наших в отпуск, я ему говорю, вот чистый вызов, сам заполнишь, как найдешь хорошего плотника. Так, по знакомству, и выкручиваемся с кадрами, без всяких оргнаборов.

– Коллектив складывается. То-то, я вижу, украинцев много, с Днепропетровщины.

– Есть и из Казахстана, Горьковской области, Приморского края, Читинской области. Коллектив же формировать надо, заниматься им. Разве такое дело на самотек пустишь? Это ж как семью заводить. Здесь тысячи проблем.

– Действительно, проблем. Например, межнациональных.

– Не-е, ничего такого у нас нет, – отвечает Новик, даже не задумываясь, – в поселке много разных национальностей. По-моему, эти проблемы от безделья. Когда есть дело, люди работают, а не выясняют отношения, кто лучше, кто хуже, кто старший брат, кто младший.

– А алкогольная проблема? Есть?

– Да тоже все в порядке. Быт обустроен, заработок прочный, кто ж станет пьянствовать? Уж года три не знаем о прогулах и пьянках.

– Однако, Владимир Григорьевич, какие-то социальные проблемы должны быть… Ну, воры, проститутки, бичи? Что же, вы живете без проблем? – не унимался я.

Новик как-то поскучнел.

– Да, были, конечно, и случаи воровства, и бабы наведывались. Только с этим быстро у нас… Вы понимаете, в поселке все друг у друга на виду, все вместе. Трудовой коллектив, короче говоря. Люди приехали работать и зарабатывать. Не мальчишки же… Нелегко нам дается денежка, чтобы кидать ее… Вот такие мы – не кулаки и не купцы. Рабочие мы. Зарабатываем хорошо и живем неплохо. Сами видите. А проблемы, конечно, есть.

– Какие же?

– Самые что ни на есть социально-экономические. Деньги деньгами, а купить на них нечего. Торговля не балует. За что работаем – за пустые бумажки?.. И год от года все хуже. Жалуются люди, устали от времянок, а на материке кооперативное жилье купить не могут… Дом – целая проблема. Отсюда неудовлетворенность. Кто-то должен помогать нам эти пролетарские проблемы решать. Наши деньги трудом заработаны, не шальные – потные они.

Уже потом, когда я познакомился поближе с поселком, с его обитателями, сам увидел, как непроста жизнь поселка, который доживает последние годы: заканчивается строительство. Такова специфика труда строителей, кочевников нынешней цивилизации: только обжились – и снова в дорогу, новые места обживать.

Что будет с поселком? С домами? С налаженными службами? С подсобным хозяйством? Никто не знает. И вновь обращаешься к «программе БАМ», к правительственным постановлениям – где ответы на эти вопросы? Нет ответов.

Даже там, где многое удалось, как в Олёкме, неуверенность в завтрашнем дне очень чувствуется. Будет ли работа у строителей? Какая? Где? А ведь на эти вопросы в первую очередь должны загодя подготовить ответы ученые. Ведь есть же в Академии наук даже научный совет по проблемам БАМа, который объединяет деятельность 130 научно-исследовательских отраслевых и академических институтов. Чем же занимаются ученые, если результатов их бурной деятельности на БАМе не видно?

Здесь опыт мужиков, там опыт рабочих… А наука-то где?

– Никакой помощи от ученых мы не видели, – говорит Новик. – Когда строились, все сами решали, создавали, подсобное хозяйство – тоже. Все сами добывали, все сами пробовали. Как говорится, ошибались и на ходу исправлялись. Да что они могут подсказать, эти ученые? Они же климата нашего не знают, не жили здесь, коров не растили, огородов не сажали. Так, общие красивые слова: пойди туда, не знаю куда… Для этого и ума большого не надо.

– Что же, науку нужно прикрыть? – задал я сакраментальный вопрос.

– Такую – да! Приезжали тут ученые… – И он замолчал, грустно улыбнулся, вспомнив о чем-то.

…Уезжая из Олёкмы, мне казалось, что был я не на БАМе. Разве на БАМе где-нибудь увидишь чистую светлую ферму, где коровки одна к одной, ухоженные, вычищенные? Разве на БAMe где-нибудь пройдешь по тепличному цеху, где ровные нескончаемые плети огурцов, заросли редиски, салата? Разве на БАМе услышишь от руководителей о заботах по вспашке поля, о помидорах, которые будут расти в открытом грунте?

– Владимир Григорьевич, а какие еще у вас мысли по подсобному хозяйству? Так сказать, из резерва?

– Да думаем поле распахать. Сами корма производить будем. Хочу попробовать под открытым небом помидоры посадить, думаю, пойдут… Я ведь это место как нашел: поехали мы на тот берег за лесом, по весне хотели до паводка все вывезти, присел я дух перевести, а земля-то, вижу, хорошая, парит, и запах такой родной. Дай, думаю, попробую. Вскопал около домика грядку, а надо мной все смеются, мерзлота, мол. Погодите, думаю… Потом ходили ко мне за салатом. Вижу, уже один, другой парники мастерят, значит, заело… Ну, тут и пошло-поехало… Потом кроликов, свиней завели. Сейчас и коровы в поселке есть. Всем сходом решили завести общее подсобное хозяйство, все сообща.

– Владимир Григорьевич, это история… А вот чтобы из неиспользованного резерва?

– Я тут прикинул, у нас есть в поселке женщины, которые не работают, мы могли бы организовать сбор грибов и ягод, могли бы рыбу ловить. Не так чтоб каждый для себя, а промышленно, для всех. Будь у нас контакт с Центросоюзом или другими организациями, могли бы договоры заключать. Знаете, сколько здесь этого богатства… Все гибнет. Сколько мы себе набрать можем, это ж капля в море…

Только так, по-моему, и можно обживать Сибирь. Конечно, недешево обходится пока продукция. Однако понятия «дорого», «дешево» очень условные понятия. За молоко люди платят 70 копеек, еще столько же доплачивает профсоюз. Вроде бы дорого – рубль сорок за литр. На самом же деле – дешево. Доход-то на другом: на здоровье, на устроенности быта, на благополучии и настроении, наконец. А это тоже экономические категории, когда речь идет о социальных проблемах трудового коллектива.

Если бы не Усть-Нюкжа, эвенкийский поселок в 140 километрах от Олёкмы, то у меня бы получился законченный путевой очерк, где есть проблемы, есть положительный пример, но пути-дороги непредсказуемы, как сама жизнь. Оказался я в этом поселке, и все мои впечатления пошли наперекосяк. Особенно после беседы с председателем сельсовета Поляковым Валерием Ивановичем и работниками совхоза «Ленин-октон». Настроение было – хоть все сначала начинать, и сама собой вспоминалась фраза Райкина: «Дурят нашего брата».

Валерий Иванович, по-сибирски неторопливый и невозмутимый, крепкий мужчина. Говорит, как топором машет, каждое слово, каждый факт буквально подрубает.

– Совхоз у нас обычный. Оленеводческий. Есть звероферма. Держим коров, свиней. Охотой занимаемся. В поселке 670 человек, из них половина эвенков, 180 дворов. Что еще вас интересует?

– Рядом БАМ проходит. Восемь километров от поселка до станции Юктали. Как в социальном плане повлияло строительство дороги на жизнь Усть-Нюкжи, какие проблемы появились?

– Если говорить положительно, то пришло электричество. Раньше у нас был только движок, включали его на несколько часов. Появились в поселке стройматериалы. Тоже дело нужное. Раньше ничего не было. Теперь знаем, что такое линолеум, обои. Раньше только доски сами и делали. Продукты магазинные кой-какие прибавились. Вот и все, пожалуй. А ущерб какой БАМ принес? Главным образом моральный, ну и экономический, конечно. Дорога-то проходит через наши пастбища. Это только с виду кажется, что безжизненная здесь земля. Нет. Пастбища, охотничьи угодья здорово пострадали. Появился черный рынок на пушнину. Пожары каждый год теперь. Да такие, что за поселок страшно. Представляете, другого берега реки мы летом не видим. Все в дыму. Корейцы своим браконьерством донимают. Наши уж в тайгу ходить побаиваются, того гляди, в петлю угодишь.

– Вы пробовали жаловаться, ловить браконьеров?

– Конечно. И не раз ловили. А что? Из области звонят, говорят: «Отпустите, вы срываете план заготовки леса». А еще накричат: «Страну без леса оставить хотите?» Видели бы, что они заготавливают…

Потом мы говорили с Валерием Ивановичем о совхозе, о поселке, о заботах. И я не поверил председателю сельсовета, пошел проверять его слова, за что раскаиваюсь.

В совхозе, который в восьми (!) километрах от станции БАМа, не знают, куда девать свежее молоко! Его сливают свиньям и лисам. Вот так! Рядом поселок мостостроителей, где дети больны от «качественного» питания, рекомендованного учеными. А здесь – свиньям, лисам! О каких подсобных хозяйствах после этого вести разговоры? О каких социальных проблемах? Хоть какие-то остатки рачительной экономики должны быть! Полтора десятка лет совершается даже не преступление – садистское издевательство над людьми. И ничего. Все с рук сходит.

Зимой в совхозе забивают оленей, а мясо везут… не на БАМ – в Благовещенск. Плановые поставки. Строители «стройки века» на консервах, на перемороженной рыбе сидят, а «планирующие» бюрократы их не видят – как до БАМа планировали вывоз, так и планируют.

– Да мы бы рады на БАМ возить. Нам ближе. Не имеем права, – говорит директор совхоза.

– Почему?

– Потому что прав у нас нет. Только слова одни. Вот в тот год медведь около стада кормился. Целый месяц. С полсотни молодняка задавил. А убить его не имеем права. Нужно из Тынды охотоведа звать, а он выехать не может. Корейцы ловят медведей, и ничего, без охотоведов обходятся. Оленеводство у нас работает вхолостую, почти без прироста. Как начали природу охранять, 500–600 голов теперь каждый год задирают медведи и волки. Особенно медведи. Ну, палим в воздух. Пугаем. А звери поняли про инструкции, даже не скрываются.

Да, перестройка перестройкой, а бюрократы все еще держат верх. Додумались уже до плана на штрафы. Горит тайга, ломают ее – это можно. Но стоит таежному совхозу для нужд хозяйства дерево срубить или кому из поселковых в тайге с топором оказаться – штраф. У облисполкома есть план на штрафы!!! Экономической инициативы никакой, социальная справедливость нарушена – вот и хиреет эвенкийский поселок. БАМ ли рядом, не БАМ, никакого значения.

Эвенки издревле занимались охотой и оленеводством. «Стройка века» вторглась в их экологическую нишу и потеснила. Треть охотничьих угодий сгорела. Половина пастбищ нарушена. «С охотой – плохо. С оленей – плохо. С водкой – харасо эвенку».

Так говорят сами исконные коренные сибирские жители. Мужчины-эвенки уже не заводят семью, не женятся, чтобы не обременять себя, бобылями живут. Эвенкийские дети, выросшие в интернате, отвыкают от родителей, они не приучены к тайге. Интернат им ничего не дает, кроме обязательного (!) аттестата зрелости. Зрелости на что?

Только на убогую жизнь в поселке.

Оленеводы в совхозе «Ленин-октон», что в переводе означает «Путь, указанный Лениным», как правило, кочуют в одиночку. Девки за оленеводов идти не хотят, а порознь – какая жизнь! Без жен, которых нет. И без детей, которых уже быть не может. Кочуют кое-как, отбывая в тайге. Старайся не старайся, а разве может быть жизнь без завтрашнего дня – без детей, без семьи?

Какая современная женщина захочет в пятидесятиградусный мороз жить в палатке? Рай в шалаше, но не в брезентовой палатке. Металлическую печку сварить в совхозе проблемой было. Спасибо БАМу, помог с металлом. Печка – большое и единственное удобство у таежника-эвенка. Все остальное на улице.

Конечно, это сложная и противоречивая проблема, но, по-моему, оседлый образ жизни погубил доверчивых эвенков, привел их к краю пропасти. Какие-то комиссары, следуя плану преобразования страны, загубили целый народ, потому что им, бюрократам, неудобно ездить по кочевьям, и стали объединять вольных таежников, сселять их в поселки. Разве те кому-нибудь мешали?

Все делалось под предлогом приобщения «диких» народов к культуре. А какая культура? Развалившийся клуб? Водка в магазине?

А такая трагедия коснулась не только вольного эвенкийского народа, тысячелетиями перемещавшегося по своему большому и суровому дому, имя которому – Сибирь. Неподалеку от Усть-Нюкжи есть долина с наскальными рисунками. Историки установили возраст этих произведений древнейшего искусства – они старше египетских пирамид! Значит, уже тогда был эвенкийский народ, уже тогда была его свободная культура.

Сейчас эти наскальные произведения увидели дикарей. «Здесь был Витя из Тамбова» и другие подобные автографы опохабили святилище. Представители «высокой» цивилизации сселяли «диких» эвенков в поселки без всякого разбора, для них эвенки были на одно лицо, словно куклы. Так, на одной улице оказывались враждующие роды, а с ними – вечные пьяные драки, убийства. В пьяном угаре эвенки стрелялись и стреляли, вешались и вешали. Только в прошлом году в Усть-Нююке было 19 таких смертей.

– Сейчас-то лучше стало, – говорит председатель сельсовета Поляков. – Намного. Водку продаем только к праздникам.

– И пьяных нет?

– Да нет же. Пьяные есть, конечно. Бамовские на самогон меха меняют. За стакан самогона эвенк торбаса отдаст и босиком зимой до дома пойдет.

Вырванные из родной стихии, лишенные Родины у себя же на родине, эвенки не нашли места и на БАМе. Рабочих профессий не знают. К подсобному хозяйству не приучены – коров, свиней они не держат… «С охотой – плохо. С оленей – плохо. С водкой – харасо эвенку». Так и существуют…

– Вы знаете, у нас тут китаец жил, – рассказывал Поляков, – так тот чего только не выращивал. И огурцы, и капусту, и помидоры. А лук какой… Во-о. Ни теплиц, ничего не было. Все под открытым небом. Умел как-то. Некоторые у нас от него научились. Для себя кой-чего растим.

– А на продажу смогли бы?

– Кому ж тут продавать? Пока до Благовещенска довезут наши овощи… Это ж тыща километров…

Праздник кончился, литавры смолкли, последние горсти орденов и медалей розданы, когда укладывали «золотое звено», и вдруг все увидели, что «стройка века» – фокус, устроенный в угоду годам застоя… Дороги нет, возить нечего, жить негде, об экологической ситуации лучше не вспоминать. Все плохо. Как быть? Как поступить с самым длинным памятником, который оставили годы застоя?

Крайне актуальный вопрос.

Москва, сборник «На суше и на море», 1990 г.

Пульс ее жизни

Коснитесь пальцами правой руки запястья левой… Чувствуете? Тук-тук-тук. Пульс. Эхо сердца… Только в живом есть пульс. Только в живом стучится жизнь. Пульс города – это часы «пик». Жизнь города – в часах «пик», их создаем мы, сами, в них наши желания и наши потребности, они длятся круглые сутки. У жизни нет перерывов.

Пустынна Красная площадь. Вот куранты отбили полночь – начало новых суток, сменился караул у Мавзолея, чтобы через час прийти сюда вновь. С точностью секундомера проходит смена караула – здесь ровно через час свой «пик». А сколько всего у Москвы часов «пик»? Удастся ли рассказать о них? И не надеюсь. Сотни и сотни пульсирующих точек у огромного города – всюду «прощупывается» его пульс.

Стою на Красной площади – куда пойти, где в сонном городе жизнь?

Ночь. Бреду по непривычно пустой улице Горького, смотрю на высвеченные витрины «Подарков», на уже слепые окна «Интуриста», вижу, как вымирает Столешников: уходит шумная ватага молодежи – и переулок пуст. Приткнулись к тротуару машины – на покой. Только запоздалые прохожие да легковушки разрушали ночную тишину. Пульс замер? Нет, конечно.

От булочной на улицу выливался самый вкусный на свете запах – выгружали теплый хлеб. У пекарей ночью самая работа. Ночью час «пик» и у печатников. Слышится гул типографии «Известий» – это торопится газета, звуки типографии опускаются на Пушкинскую площадь и гулким эхом разносятся далеко по округе.

Подхожу к «Пушкинской», двери метро закроют через десять минут, и начнется час «пик» у ремонтников метрополитена – затишье на подземке коротко. Для пассажиров «пик» настанет только часов через шесть… Знаю, куда дальше идти, – на Большую Бронную, здесь главная служба по освещению столицы. Ночь – их время. На вахте Тамара Васильевна Гостева, она тогда отвечала за все светильники города. Двадцать восемь лет фонарщица! Главная фонарщица столицы!

Центральная диспетчерская занимает комнатку на первом этаже старинного дома. В комнатке строго – ничего лишнего. На всю стену план Москвы, в котором нет ни названий улиц, ни переулков, даже Москвы-реки, ничего нет, только ровные линии под номерами – электромагистрали. Перед стеной-планом стол с пультом и десятками черных торчащих включателей, по левую сторону стола – телефоны. Еще в комнатке телевизор. И все, если не считать лампы и занавесок на окне.

– Тамара Васильевна, с чего начинается ваша работа, ваши часы «пик»?

Смущенная улыбка. Пауза.

– С чего? С темноты.

– Понятно, что с темноты. Но как вы угадываете, когда темно, а когда не очень темно?

Тамара Васильевна смеется:

– Если бы точно знать. Вот видите эту лампочку, – она указала на пульт, – как вспыхнет, раздастся сигнал. Для нас команда – включать свет.

– А когда она вспыхнет?

– Да когда стемнеет. Раньше-то просто было, на часы погляжу, выгляну в окно, вроде сумерки, пора включаться, думаю. А сейчас – автоматика. С Калининского проспекта сигнал идет. Там установлен прибор, он и реагирует на освещенность. Ему с двадцать четвертого этажа виднее, когда темнеет. Сработает фотоэлемент, а к нам – сигнал. Мы сами включимся и районным службам команду дадим.

– Районным службам? А сколько районных служб в Москве?

– Двенадцать.

– Много ли ныне городских фонарщиков? Старинное ведь это дело.

– Да больше тысячи человек, наверное.

– Тамара Васильевна, последний вопрос, и пойду налегке. Все понял, кроме одного, зачем вам автоматика? Зачем пульт управления, зачем фотоэлемент на Калининском? Не проще ли в окно выглянуть и решить: включать – не включать.

Она подняла удивленные глаза, не находя, что ответить, потом как выпалит:

– Только со стороны просто, подумаешь, дело большое – лампочки включать. Да вы знаете, сколько в городе светильников? Двести тысяч! И сколько сжигают электроэнергии? Братской ГЭС не хватит! За одну минуту через мои руки энергии протекает, можно сказать, целое море…

– Понимаю, понимаю, – прерываю я собеседницу. – Слишком дорогой минута стала. Включил-выключил вовремя – энергию даром не потратил.

– Вот то-то и оно, – спокойно произнесла она. – Из нашего окна много ли увидишь? Просчитался на минуты, а убытку…

Опять иду по Бронной, тишина первозданная. Третий час ночи. Вдруг впереди из двора вышмыгнула кошка. Лишь на мгновение она замерла у тротуара и – перебежала дорогу. Ночью все кошки серы, но эта какая-то не такая. И ножки покороче, и голова поменьше, и хвост подлиннее, да и движения резки и изящны. А не куница ли? Я не раз читал про лесных зверей, что в города перебрались на жительство. Каменная куница из их числа. Селится на чердаках, днем спит, ночью бодрствует. Город ей не помеха.

И я смело иду вперед, переступая следы, – не кошачьи же.

На сонной улице Горького оживление: одна за другой, мигая желтыми лампами, едут очистительные машины. Чистят центральную улицу столицы. Час «пик» у уборщиков. Проехали машины, и вновь хрупкое безмолвие, готовое дрогнуть перед любым шумом.

Ни для кого перемигивается светофор на Маяковке. Ни для кого горят витрины магазинов. Лишь на площади Белорусского вокзала оживление. Вокзал! Очередь на такси, носильщики с тележками, какие-то люди – здесь «пики» вне времени суток, они растянуты навсегда. Над старинным, кружевной кладки, зданием завис подъемный кран – идет реконструкция вокзала, а новое бетонно-стеклянное здание будто дремлет в глубине двора вместе с пассажирами, притулившимися в креслах гигантского зала ожидания. Сотни кресел – сотни гостей столицы. Около буфета, работающего круглосуточно, толпились люди. Правда, покупать нечего, прилавки, будто только что сделаны – пусты. Но люди подходят скорее по привычке. Постоят, повздыхают и отойдут. На их место подходят другие.

– Хоть бы чашку чая, – слышу я за спиной. Оборачиваюсь – таксист. Разговорились. А потом и проехались. Шапкин Петр Борисович, мой собеседник.

– О «пиках» писать будете? Интересно. Напишите, чтобы в буфете ночью самый час «пик» был.

– Напишу, напишу. Поехали на Смоленскую, меня там ждут, а по дороге расскажите о своих «пиках», таксистских.

– Это можно…

И он быстро нарисовал довольно-таки ясную картину. Дважды в день горячие часы, такси нарасхват. Утром, с семи до девяти, и вечером, с пяти до восьми. Причем такси нарасхват не везде. В утренние часы машины в дефиците на многолюдных окраинах, там до метро далеко, а автобусы не резиновые.

– Москвичи не любят теперь опаздывать на работу, – лукаво улыбнувшись, комментирует Петр Борисович. – Спешат с окраины в центр. «Гони, милый, опаздываю». Только и слышишь.

Вечерний «пик» – уже в центре города. Здесь не поймать такси. Кончился рабочий день, кто-то зашел в магазин и вышел с тяжелой сумкой, кто-то просто устал или плохо себя почувствовал. Словом, стоят на краю мостовой пассажиры, чем больше их, тем острее час «пик» у такси.

– Но так бывает не каждый день, только в дни зарплаты, – делится подмеченным мой собеседник.

– Петр Борисович, а по дням недели «пики» как-то различаются?

– Конечно. Самый суматошный день – суббота. Утром, днем и особенно вечером. Перекусить некогда, целый день на ногах. Носишься из одного конца города в другой. А вот воскресенье – нет, то день иной, спокойный. Магазины отдыхают, и люди тоже отдыхают… Вам куда на Смоленской-то?

– К дому Жолтовского, около почты остановите – сюда договорился заглянуть.

Фасад дома Жолтовского выходит на Садовое кольцо. На первом этаже почта, и ни единого признака жизни. Половина шестого утра. В подсобном цехе девяносто девятого почтового отделения начинается час «пик». Дежурит бригада Колобковой Нины Васильевны. Вряд ли москвичи знают о той бригаде. А жаль. Каждое утро мы достаем из почтовых ящиков газеты, журналы, письма и не задумываемся, как они попали сюда. Почему выписанные нами газеты лежат в нашем ящике, а выписанные соседом – в соседском ящике.

– Конечно, бывает путаница, не без нее, – объясняет Нина Васильевна. – Да вы посмотрите, как мы работаем.

Утро – час «пик» у почтальонов, а готовятся к нему всю ночь. За ночь привозят из типографии пачки газет и журналов, их принимает дежурный. В четыре утра приходит раскладчик газет, он сортирует почту, потом собираются почтальоны. И каждый вручную, как сто лет назад, подбирает газеты, расписывает их по «ходовикам». «Ходовик» – это книжка, в которой записано, в какую квартиру какую газету доставить. Расписать по «ходовику» нужно быстро, чтобы люди, уходя на работу, могли взять газету.

– И что же, вы все это на себе понесете? – спросил я, указывая на тяжеленные газетные пачки.

– Нет, к семи часам приедет такси, подвезет газеты к домам. А там уж на себе.

К девяти часам заканчивается на почте газетно-журнальный «пик» и начинается другой – письма, переводы. Особенно туго под праздники. До десяти тысяч открыток и писем разносят. Две тонны в день.

– Понимаю, понимаю, праздничный «пик»…

Я вышел с почты.

Шел седьмой час. Ожили улицы. Первые прохожие – словно первые снежинки перед метелью, приближается ненастье – час «пик» на транспорте. Но прежде чем он приблизится, один за другим приходят «пики» к энергетикам – москвичи включили свет, электроплиты. К водопроводчикам – москвичи проснулись, умываются. К газовщикам – москвичи кипятят чайники, греют завтраки.

Среди газовщиков самый осведомленный – Сергей Антонович Пальчиков, держу путь к нему. Он ведает московским газовым хозяйством – Мосгазом и Моспромгазом.

– Вообще-то в нашем городе как бы три самостоятельные газовые системы. Каждая – это целая служба. И часы «пик» у них разные.

И Сергей Антонович расстелил на столе карту-схему столичного газового хозяйства. Ну и хозяйство – величиной с Москву! И даже больше. От края до края километров сорок. На карте помечены магистральные газопроводы, те, которые подают газ с промыслов Сибири, Поволжья, Кавказа. Здесь газ под сильным давлением – пятьдесят пять атмосфер.

Каждый магистральный газопровод венчает контрольно-распределительный пункт, где давление снижают. Но прежде чем сибирский, волжский или кавказский газ станет московским газом, ему придают резкий, неприятный запах. В природе газ обычно без цвета и без запаха, такой газ опасен: даже небольшая утечка приведет к взрыву. Чтобы не случилось беды, в газ добавляют этилмелкаптан, он-то и чувствуется. «Газом пахнет», – скажет всякий из нас. И ошибется… Природный газ не пахнет, пахнет московский.

…А город уже проснулся, позавтракал. Забурлили людские водовороты на автобусных остановках, закипели утренние страсти на станциях метро. Когда-то извозчикам было легче, Москва была размером с город, а не с область, как ныне. Десятка миллионов пассажиров тогда просто бы не набралось.

О часах «пик» я узнал от начальника Главмосгортранса Алексея Яковлевича Шипилова и от начальника Московского метрополитена Юрия Васильевича Сенюшкина.

Приведу выдержки из интервью, пусть будут они как бы отрывками подслушанного разговора с начальником Московского метрополитена.

– Я хочу, чтобы меня правильно поняли, – говорит Юрий Васильевич. – Конечно, есть в нашей работе недостатки, мы их не скрываем. И критики не боимся. Но график движения поездов сегодня настолько интенсивен, что 5–10-секундная задержка отражается. Задержал кто-то двери вагона – вот и «заминка» по всей линии…

И при всем том в часы «пик» иной раз не один поезд пропустишь, прежде чем попадешь в вагон!

– К сожалению, метро расширяется не так быстро, как потребность в нем, – говорит Юрий Васильевич. – Москва растет!

В итоге начальник Московского метрополитена заключил: метро достигло предела. Быстрее и чаще ходить поезда уже не могут! Такого же мнения и начальник Главмосгортранса А. Я. Шипилов: наземный транспорт работает на пределе.

Можно как-то смягчить его час «пик»? Можно. Но… Нужны емкие автобусы-гармошки типа «Икарус», нужны вместительные троллейбусные поезда, нужны трамваи из двух-трех вагонов. И опять «но»… Для новых троллейбусов и трамваев надо перестраивать электроподстанции: мощность нынешних слабовата. Надо переналаживать службу ремонта и обслуживания. А для автобусов-гармошек и троллейбусов необходимо кое-где раздвинуть улицы – повороты узковаты. Необходимо избавиться от колдобин на дорогах.

– Словом, улучшение работы транспорта, – подытожил Алексей Яковлевич, – это важная социальная программа, требующая объединения усилий многих ведомств.

Безрадостный вывод, ничего не скажешь. Если же взять во внимание, что поток пассажиров растет, потому что растет число жителей и гостей столицы, то, боюсь, сегодняшний транспортный час «пик» – детская шалость перед часом «пик» 2000 года.

Что предпринять? Кому? Видимо, ученым, изучающим народное хозяйство Москвы. Есть такой институт, был я там, но об этом чуть позже…

Сейчас не опоздать бы к открытию магазинов. На пороге еще один «пик» – торговый. Правда, писать о нем тяжело, еще тяжелее в нем участвовать. Все слишком знакомо. Лишь одна цифра – шесть часов, столько за неделю каждый москвич простаивает в очередях магазинов. Почти еще один рабочий день!

С торговым «пиком» соперничает «пик» столово-кофейный. Шутка ли, накормить за короткий обеденный перерыв Москву и почти такую же гвардию приезжих.

Затем как крутая волна набегает новая серия «пиков» – кончается рабочий день. Вновь страсти на транспорте, толчея у касс кинотеатров, на ступеньках перед ресторанами и кафе, у парадных подъездов театров… Как уследить за всеми «пиками»? Невозможно перечислить их. Прачечные, сберкассы, ателье, поликлиники, химчистки… И всюду часы «пик».

…Живой город, хотим мы того или нет, но он, как живой организм: растет, развивается. У Москвы, к сожалению, нет Гиляровского, нет тонкого знатока городских нравов и порядков, но зато есть Научно-исследовательский институт экономических проблем комплексного развития народного хозяйства.

Сухой, подтянутый, строго одетый – таким запомнился мне Лексин Владимир Николаевич, заведующий отделом. И кабинет у него строгий, аккуратный. У таких людей и мысли строгие, отточенные. По-моему, я не ошибся.

– Владимир Николаевич, знакомство с московскими часами «пика» привело меня к вам в институт. Калейдоскоп «пиков» промелькнул передо мной, город сросся с ними. Ваше мнение о часах «пик»? Не о московских, а вообще о часах «пик» большого города.

Он не спешил с ответом. Встал, закурил, прошелся по кабинету, даже выглянул в окно, будто и вправду оттачивал мысли.

– Правительства многих стран пытались и пытаются ограничить рост крупных городов. Однако никому этого не удалось. Видимо, есть объективные, пока не познанные наукой законы, по которым город растет и плодит проблемы.

– Проблемы? Какие?

– Самые разные. Например, проблему транспорта, проблему рабочих мест, проблему обслуживания и так дальше. Но с другой стороны, город не только растет, он и развивается.

– А это не одно и то же?

– Нет. Развитие и рост – разные вещи. Он развивается за счет качественных изменений, он приспосабливается к росту…

Владимир Николаевич говорил, а у меня перед глазами стояло стертое с лица столицы деревянное городище в Марьиной роще, где прошло мое детство. Реконструированы арбатские переулки, там было место для домов с мезонинами и не было – для домов-башен на Сивцевом Вражке и для домов-парусов Калининского проспекта. Гигантские городские кварталы появились на месте бывших деревень, куда москвичи выезжали на дачи. Широкие проезды и транспортные развязки «сломали» старое Садовое кольцо. Так росла (и растет!) Москва. «Пики» – это болезнь в развитии города, форма просчета.

Чем острее «пик», тем сильнее просчет, тем тяжелее болезнь. А учащается пульс города – учащается пульс горожан.

Москва, сборник «День Москвы», 1986 г.

Тяжелая вода? Почему бы и нет!

С удивлением смотрел я на льдины, что медленно плыли по реке. Кончилось лето, на пороге северная зима. И вдруг – ледоход! Причуда природы, не иначе. Впрочем, картина, привычная для этих мест. Реки Якутии (не только Якутии, любой территории, лежащей на мерзлоте) имеют осенний ледоход. Красиво и необычно. Белые льдины, а вокруг миллионы мельчайших льдинок, которые зовутся шугой.

Вода в реке от шуги непрозрачная, матовая, шершавая, на воду непохожая… Время от времени откуда-то из глубины выныривали новые льдины, их становилось больше. Порой они появлялись даже там, где нет шуги. Река чистая, и вдруг – льдины. А на некоторых реках Севера летом, в июле, в самую жару всплывают подводные вестницы зимы. Откуда?

Внешне они не такие, как весенний лед. Весной река ломает лед, и льдины кажутся осколками разбитого оконного стекла – плоские, с ровными гранями. А эти – округлые, совсем не плоские, напоминают облака в туманной дымке. Плывут, путаясь в шуге, и останавливаются. До весеннего ледохода. Так начинается зимняя жизнь северной реки.

Тысячи людей видели осенний ледоход. Его наблюдал В. К. Арсеньев вместе со своим спутником Дерсу Узала, оставил о нем сведения А. Ф. Миддендорф – известный путешественник XIX века, не верили глазам русские покорители Сибири, когда увидели белое чудо на осенней реке… А для сибиряков осенний ледоход – обычное явление, оно здесь было всегда.

И все-таки удивился ли кто по-настоящему этому творению природы? Думаю, нет. Утверждать так позволяет поиск, который я провел в Библиотеке имени В. И. Ленина, а также мои беседы с гидрологами и физиками. Откуда берутся странные льдины? Какова природа осеннего ледохода? Никто не объяснил.

В поисках ответа пришлось вспоминать забытые курсы наук, которые читали нам на лекциях в МГУ. Физика, гидрология, гляциология, криология… Давно ж это было. Осенние льдины для меня, географа-экономиста, стали своеобразным хобби. Хобби, которым не похвастаешься, как марками или спичечными коробками, но не менее интересным и увлекательным… Я стал коллекционировать знания: искать и коллекционировать.

Итак, белые льдины, выныривающие со дна… Природа летнего ледохода известна. За зиму сибирская стужа промораживает до дна, два-три метра глубины – морозу нипочем, всю реку скует к весне. Сам видел на БАМе, как бурили лед на реке, он был в три метра толщиной. А подо льдом жила река, глубиной всего-то сантиметров десять – двадцать. Весной эту промерзшую реку зальют талые воды, со склонов окрестных сопок побегут ручьи, а сойдутся они как раз на реке, оставив внизу, под собой, лед. Через месяц-полтора прогреется река, зимний лед, подтаяв, всплывет на поверхность и вскоре растает на долгой дороге в Арктику. Лето все-таки.

А вот природу осеннего ледохода объяснить не просто. Осенью температура на дне реки положительная, этой температуры мало, чтобы вода превратилась в лед… Стоп. А как же белые льдины? Они появляются именно в этих условиях.

Обращаюсь к литературе: «Для образования подводного, или внутриводного, льда необходимо определенное переохлаждение воды, наличие ядра кристаллизации и удаление теплоты агрегатного перехода воды в лед», – прочитал я в университетском учебнике… Признаюсь, ничего из этого объяснения не понял, оно бессмысленно.

…Здесь делаю отступление, чтобы объяснить читателям простую истину, вода – самое распространенное на Земле вещество! – очень слабо изучена. Ее свойства порой приводят ученых в замешательство. Так, если удалить из воды ядра кристаллизации (а ими могут быть любые вкрапления, даже микробы), то она не замерзнет и при температуре в минус двадцать градусов.

На этом ее редкостном свойстве остановлюсь чуть подробнее.

При температуре плюс четыре градуса вода имеет абсолютную плотность, то есть в этот момент она самая тяжелая. Но с дальнейшим понижением температуры плотность ее начинает уменьшаться, вода становится легче, а в стадии льда – совсем легкой, поэтому лед плавает. В реке или озере у дна зимой температура всегда положительная, самая высокая, там скапливается рыба и другая живность, а она знает, где теплая вода в реке! Даже в сильнейший мороз на дне будут сохраняться массы сравнительно теплой воды…

Еще штрих, который тоже нельзя сбросить со счетов в дальнейших рассуждениях, – приблизительность количественных характеристик. «Около четырех градусов…», «почти» – эти слова не делают чести исследователю, но без них не обойтись. Лабораторной чистоты в природе не бывает. Если быть точным, то максимальную плотность воды наблюдают при температуре плюс 3,98 градуса, однако таких условий в реке нет. Почему? Потому что там не дистиллированная вода.

Река это всегда раствор, где-то он одного состава, где-то другого. А если природная вода – раствор, то согласно законам термодинамики неизбежна сдвижка физико-химических характеристик, вернее их количественных значений. Отсюда приблизительность, пусть на сотые, а порой и десятые доли градуса. В том нет ничего страшного, считаем же мы время с точностью до минуты, и устраивает, хотя есть секунды, о которых редко кто говорит, разве что на спортивных соревнованиях.

Однако продолжу свою мысль. Река или озеро, даже если они лежат на мерзлоте, со дна не смогут замерзнуть еще и потому, что по теплоемкости вода не знает себе равных среди других природных веществ. И это еще одна неожиданность в ее свойствах.

Дно согревает сама река! Донный грунт, точнее, поверхность соприкосновения воды и грунта, всегда имеет положительную температуру. Если б было иначе, то северные реки текли по ледяному желобу, чего в природе не наблюдается. Наблюдают другое. Когда озеро или река входят в соприкосновение с подземным льдом на берегу или у дна, лед тает.

Кстати, мало кто знает, что реки и озера на Севере «блуждают». Вечномерзлый грунт разрушается от воздействия тепла водной массы, особенно летом, мерзлые берега подтаивают и осыпаются. На несколько метров за лето может сместиться озеро в тундре. А то и вовсе исчезнуть, если на его пути встретится подземная жила льда. Такие случаи зафиксированы в литературе, этот процесс называется термокарстовым…

А теперь, получив дополнительные сведения о свойствах воды, вернемся к подводному льду.

Продолжаю цитировать учебник: «При возникновении подводного льда замерзающий приземный слой воды может охлаждаться за счет теплопроводности подстилающей горной породы, если она имеет отрицательную температуру…»

После этой фразы у меня возникло подозрение в достоверности предлагаемого текста. Налицо явное нарушение физического закона: якобы более легкая масса воды (то есть нарождающийся лед) должна быть у дна. Как раз нет!.. Неприемлемо и утверждение о теплопроводности горной породы – грунт в точке соприкосновения с речной водой не может иметь отрицательную температуру, тогда, повторяю, реки бы текли по ледяному желобу.

Чтобы хоть как-то объяснить механизм подводного ледообразования, автор учебника откровенно игнорирует законы природы. В частности, говорит о кристаллах льда, которые, по его мнению, опускаются на дно, хотя лед легче воды, из которой он образовался. Вот на порожистой реке – да, такое возможно. Там кристаллики шуги намораживаются на придонных камнях из-за турбулентности потока (на перекатах вода захватывает пузырьки морозного воздуха и охлаждается быстрее). Это так… Ну, а если река спокойная? Или в озере? Там турбулентности нет! Почему же кристаллы льда должны опускаться на дно?

Они и не опускаются, шуга плавает на поверхности. Сам видел.

Прочитанный текст удивил своими натяжками, а надежность «натянутого» объяснения сродни карточному домику: только дунь. И неудивительно, объяснение, как выяснилось, построено на результатах опытов, проведенных в 1938 году, налицо желание понять увиденное с помощью известных тогда теорий и доказательств… К сожалению, и в других литературных источниках даются те же объяснения, основанные на тех же опытах 30-х годов, но в чуть иной трактовке. Вот одно из них:

«Для образования льда в толще речной воды недостаточно определенного ее переохлаждения и энергичного перемешивания, необходимо еще, чтобы поверхность воды была свободна ото льда – через нее тепло будет уходить в атмосферу». Ну, это слишком вольно, все-таки физика наука, требующая уважения. Подобные объяснения природных явлений, по-моему, что игра в шахматы не по правилам: ферзя берут «за фук».

В водоемах переохлаждение воды бывает редко и самое большее на сотую долю градуса, так уж устроена матушка-природа на планете Земля, за этой сотой следует ледообразование, фазовый переход воды из жидкого в кристаллическое состояние. В лаборатории – да, после тщательнейшей подготовки, можно наблюдать переохлажденную воду. В природе – нет!..

Знакомство с зарубежной литературой не принесло удовлетворенности. Зарубежные авторы, правда, корректнее, они не фантазируют, как наши, а придерживаются мнения, что «причины появления подводного льда не выяснены».

Как видим, не все просто с образованием донного льда, который за рубежом называют якорным. «По-видимому, наиболее правдоподобной является теория, по которой якорный лед возникает в результате переохлаждения камней и грунта на дне реки и быстрого излучения ими тепла в ясные холодные ночи (при отсутствии льда на поверхности воды). Охлаждаясь при этом до 0 °С, частицы грунта и камни становятся ядрами кристаллизации льда. За одну ночь на дне реки может нарасти огромное количество якорного льда. Утром, когда начинает светить солнце, благодаря действию его тепла этот лед может оторваться от дна. Лед всплывает на поверхность…»

Чем не устроило меня это объяснение? Кроме уже упомянутых возражений? Осенью солнце на Севере совсем не теплое и мало его, чтобы река, тем более замерзающая, ощутила какое-то воздействие. Лед со дна всплывает и при солнце, и в пасмурную погоду, и даже вечером, когда температура воздуха минус двадцать градусов… Опять неточности?

Кстати, почему кто-то решил, что якорный лед нарастает за одну ночь? Нет. Процесс этот идет несколько дней, его можно наблюдать!.. И я согласился с мнением, природа внутриводного льда все-таки действительно не выяснена.

В поисках разумного объяснения причин осеннего ледохода я перепробовал немало гипотез: и своих, и чужих. Первое, что явилось на ум, подводный лед – это вода, в которой растворено что-то особенное. Однако физика разрушила это скороспелое предположение. Есть законы термодинамики, а они говорят, чем больше солей растворено в воде, тем ниже температура ее замерзания. Поэтому-то морская вода и замерзает только при отрицательной температуре… Физические законы не обойти.

Тут могло бы пригодиться еще одно мое «дорожное» наблюдение, но оно пригодилось не сразу, хотя тоже указывало на разгадку тайны подводного льда. Жители высоких широт не потребляют речной лед для приготовления пищи. На Севере принято брать для этого озерный лед или снег… Что же за вода такая намораживается у дна? И почему у дна, а потом всплывает на поверхность? Камни, коряги, лежащие на дне, осенью кажутся белыми от рыхлого осеннего льда. Смотришь на ветку или пень, а они будто под снегом. Под подводным снегом!

«Может быть, вечная мерзлота виной всему», – подумал я.

Нет… Не всюду всплывают осенние льдины, где есть мерзлота. И «подводный снег» не везде на Севере увидишь. Хотя, конечно, влияние мерзлоты сказывается. Не будь ее, не увидел бы осеннего ледохода. На южных реках его нет. Значит, скорее всего, мерзлота влияет на какие-то процессы, которые протекают и в несеверных реках, но протекают там слабо, почти незаметно.

Какие же это процессы? Или процесс?

Пожалуй, все-таки процесс! Фазовый переход. Ледообразование. Мерзлота убыстряет его. Поэтому мы видим осенние льдины на северных реках и не видим их на южных. Строго говоря, на юге «осенний ледоход» тоже есть, но идет он подо льдом и скрыт от взоров наблюдателя, внутриводный лед, как известно, встречается и там. На Неве, например.

Однако ответ на главный вопрос найти не удавалось, пока не предположил, а что если в речной воде находится какая-то другая вода. Та, что превращается в лед именно у дна и больше нигде. Ведь все тяжелые частички в воде стремятся вниз, ко дну, так велят им силы гравитации… Тяжелая вода? А почему бы и нет.

Тяжелая вода – это изотопная разновидность воды. В ней вместо обычного водорода (протия) присутствует его изотоп – дейтерий, а он вдвое тяжелее. Известны десятки изотопных разновидностей воды. Они различаются между собой. Теоретически можно встретить даже сотни «сортов» воды. Но только теоретически. Не все изотопы водорода и кислорода известны науке, тем более некоторые из них недолговечны. Всего у водорода может быть пять изотопов, ныне открыты два – дейтерий и тритий. Оба получаются из протия.

Значит, в природе есть протиевая (обычная), дейтериевая (тяжелая) и тритиевая (сверхтяжелая) вода. Но тритий редок, это нестабильный изотоп, поэтому сверхтяжелой воды почти не бывает. По одним расчетам выходит, ее несколько литров на планете, а по другим – несколько наперстков. В общем, не известно сколько.

Правда, метеорологи отметили, трития в природе прибавилось, особенно в 50-х годах, когда испытывали атомное оружие в атмосфере. То был тритий техногенного происхождения, он – следствие повышенной радиации.

Надо заметить, в природе дейтерий и тритий получаются из протия под воздействием радиации, но космической. Нейтрон, попадая в водную среду, может быть захвачен атомом протия… Процесс этот сложный, его изучает физика элементарных частиц, но упрощенно он выглядит именно как «захват». Получив нейтрон космического происхождения, атом протия становится тяжелее, и с этого мгновения он уже называется дейтерием. Если к нему попадет еще один нейтрон, то атом станет тяжелее, и называться будет тритием. Атомная масса у протия 1, у дейтерия 2, у трития 3.

Мировой океан, ледники, атмосферная влага – вот природные «фабрики тяжелой и сверхтяжелой воды». «Фабрики», которые работают каждый год, каждый час, каждый миг.

Если мы откроем водопроводный кран, то и там не будет однородной воды, а будет радиоизотопная смесь. Причем молекул, содержащих дейтерий (D₂O и HDO), будет немного – по массе что-то около 150 граммов в пересчете на тонну простой воды… Получается, тяжелая вода всюду – в каждой капле, и каждой луже! – проблема в том, как увидеть ее.

150 граммов на тонну это уже что-то… Много или мало? Как оценить. 0,015 % – цифра невелика, чтобы говорить о ее весомости. И тем не менее. Проведем простейший опыт. В стакан с водой бросим кристаллик марганцовки, вообразив, что марганцовка имитирует тяжелую воду… Вода окрасилась, наглядный получился опыт. А ведь несколько крупиц марганцовки – это еще не 0,015 %.

Существование дейтерия предсказал Э. Резерфорд, то было одно из выдающихся открытий, которые относятся к категории «открытий на кончике пера». А уже в 1932 году Гарольд Юри объявил миру на новогоднем собрании Американской ассоциации развития науки об открытии им тяжелого водорода – дейтерия. За это выдающееся достижение ученый был отмечен Нобелевской премией 1934 года.

Потом узнали о тяжелой воде, о ее свойствах. Оказывается, плотность ее на 10 % больше, чем обычной. Максимальная плотность бывает при температуре плюс 11 градусов.

Но самым главным отличием тяжелой воды мне показалось то, что она замерзает при положительной температуре, то есть плюс 3,81 градуса! Допустить, что именно тяжелая вода собирается в осенних льдинах, соблазнительно, не противоречило бы законам физики, фазовый переход при температуре, что на дне осенней реки, возможен. Некоторое количество льда обязательно получится.

Однако разочарование уже поджидало меня. Научная литература сообщала, что тяжелой воды (D20) в природе нет. Вернее, почти нет. Дейтерий в природной воде находится в молекулах, включающих в себя один атом кислорода, один атом протия и один атом дейтерия (НDО). У этих «гибридных» молекул свойства иные, чем у тяжелой воды, «гибриды» на 5 процентов тяжелее обыкновенной воды.

Разочарование не обескуражило, а заставило углубить поиск, расширить свои знания, не отчаиваться, идти вперед, изучать специальную литературу. И думать, думать, думать… Конечно, трудно, но надо было искать, ведь при желании можно самостоятельно освоить даже китайский язык.

Узнал, как получают тяжелую воду. Известные технологии требуют больших затрат энергии и дорогостоящего оборудования. Кстати, производительность их невелика… И вот находка, подарившая надежду.

Если сопоставить физико-химические данные (это узкоспециальный вопрос, останавливаться на нем не буду), то получится: при понижении температуры в природной воде количество молекул тяжелой воды увеличивается. А количество «гибридных» молекул, наоборот, уменьшается. Это следствие ассоциации и диссоциации молекул, то есть физического процесса, обязательного при понижении температуры. Так вещество готовится к фазовому переходу из жидкого состояния в твердое.

В реке этот процесс и начинается осенью, он изменяет водородные связи, а с ними – структуру воды: появляются удвоенные или утроенные молекулы. Это и есть процесс зарождения льда – кристаллического тела… Процесс таинственный, он разделяет водный раствор, и вода обретает свойства жидкого кристалла. Иначе говоря, она находится в некой пограничной зоне – уже не вода, но еще и не лед.

В этом процессе соединения дейтерия ведут себя, как братья в трудную пору – они объединяются. Число «гибридных» молекул уменьшается, а «чистых» дейтериевых растет! Когда созреют условия для фазового перехода, дейтериевые молекулы первыми реагируют – у дна водоема появляются кристаллы «тяжелого» льда. Эти кристаллики могут слипаться между собой и образовывать «плавающие» снежинки. Могут таять и вновь появляться в воде, более крупными кристаллами. Они не могут одного – всплыть. Потому что их плотность больше, чем плотность воды в придонной зоне водоема.

Течение понесет образовавшиеся кристаллы, «прилепит» их к ядрам сбора, то есть к корягам, камням на дне, словом, к любым преградам, встречающимся на пути. Постепенно кристаллов тяжелой воды на преградах соберется все больше, они облепят преграды и образуют белые льдины. Если преграда подвижна, то по дну реки будут кататься шары. Хрупкие ледяные шары, похожие на степное растение перекати-поле… Водолазы встречали шарообразные льдины, их катило течение замерзающей северной реки.

Почему всплывают подводные льдины? Потому, что они сложены не только из кристаллов тяжелой воды, но и простой воды, которая присутствует между хаотически намерзшими кристаллами. Такую воду называют кристаллизационной. Она и придает плавучесть подводным льдинам…

Теперь в моих рассуждениях вроде бы не было изъянов, все сложилось в мозаичную картину: фазовый переход, кристаллы, подводные льдины, состоящие из нагромождения кристаллов. Но известен ли в природе «бесформенный» лед?

Без особых надежд открываю книгу по гляциологии, чтобы узнать, какие бывают структуры льда, хотя со школы помню, лед – это кристаллическое тело. Наконец нахожу то, что не надеялся найти: «Подводный лед имеет весьма разнообразные формы. Как правило, он слагается кристаллами с хаотической ориентировкой». Эврика!

Вот оно, нагромождение смерзшихся кристаллов! Появилась уверенность. Узнаю больше о тяжелой воде, именно тяжелой, тяну за ниточку. Оказывается, дейтериевая вода подавляет все живое. Биологически очень опасное вещество! Значит, не случайно северные народы привередливы в выборе воды, вернее льда. Из реки лед в пищу не берут!

Что было дальше? А дальше я заметил, что гипотез о свойствах дейтерия высказано больше, чем достаточно. Однако данных, подтвержденных опытом, почти нет. Приходилось удивляться, как авторы иных высказываний рискнули строить выводы, располагая столь скудной информацией? Информация догадок явно преобладала над информацией факта.

Причина разнобоя (или неосведомленности?), по-моему, в… чрезвычайно высокой цене дейтерия на рынке (в тысячи раз дороже нефти). И в секретности, которой окутаны работы с ним. Ведь если поначалу на дейтерий смотрели как на химический курьез, то в конце 30-х годов, после исследований знаменитого итальянского физика Энрико Ферми, начался настоящий бум, акции дейтерия баснословно подскочили – тяжелая вода, как доказал гениальный итальянец, имеет огромное значение в военной промышленности будущего. Приближалась атомная эра человечества, а за ней виднелась водородная энергетика – экологически самая чистая. За ценой не стояли! Лучшие умы науки принялись совершенствовать технологию, которую до Второй мировой войны применила норвежская фирма «Норск-Гидро» – тогдашний монополист на рынке тяжелой воды.

В дальнейшем потребность в тяжелой воде лишь росла – она зарекомендовала себя в атомной энергетике как замедлитель быстрых нейтронов, как теплоноситель в реакторах. Изотопы водорода нашли применение в геологии, в биологии. И – все свыклись с мыслью, что дейтерий очень дорогой, что его очень мало, что нынешняя технология его получения единственно возможная.

Действительно, этим и можно объяснить скудность сведений о дейтерии (имею в виду геологическую и географическую науку).

По крупицам собирал я знания. Начал с происхождения природного дейтерия. Вроде бы ясно, он образуется из протия вследствие захвата космического нейтрона. Ясно и то, что дейтерий – стабильный изотоп. Но возник законный «географический» вопрос, а где на планете лучшие условия для образования дейтерия?

Воды экваториальной зоны Мирового океана, там, мол, наилучшие условия, прочитал я в одной из книг. Но так ли? Если верить пробам воды, то верно, концентрации дейтерия в экваториальных морях выше, чем в морях умеренных широт. Однако как не вспомнить Козьму Пруткова: «Не верь глазам своим». Почему у экватора дейтерия должно быть больше? Не ясно.

Думаю, разговор об условиях зарождения дейтерия лучше начать с космоса. И вот почему. Если взглянуть на планету со стороны, то увидишь сферичность ее поверхности и «приплюснутость» атмосферы. Над экватором слой атмосферы самый мощный, более 20 километров. А над полюсами наоборот – ее толщина не превышает 10 километров. Отсюда вывод. Если атмосфера защищает Землю от радиации, то космическим частицам легче пройти слой атмосферы в полярных районах, чем в экваториальных.

Утверждение логично, но в нем есть один нюанс, к которому мы вернемся чуть позже.

В полярных районах наиболее благоприятные условия для зарождения дейтерия еще и потому, что там поверхность почти вся покрыта протием – вода, снег, ледники. Не случайно плавающий многолетний (паковый) лед в Арктике богаче дейтерием, чем вода, омывающая его, но этот доказанный факт чаще почему-то принимается за исключение, чем за правило. Воистину: «Не верь глазам своим»…

«Воды высоких широт бедны дейтерием», – фраза прижилась едва ли не во всех учебниках. Почему бедны? Оказывается, в 40-е годы проводился анализ проб воды и льда из Большого Медвежьего озера в Канаде и из реки Колумбии в США, было отмечено: содержание дейтерия там ниже, чем в южных водоемах. Отсюда и пошло это расхожее утверждение.

В «северных» пробах известный физик И. Киршенбаум и его коллеги сомневались, полученный результат выглядел странно, он не вписывался в картину «дейтериевого» мира и противоречил логике, но с ним согласились. А нужно-то было задать один-единственный вопрос – не задали. Если в зимнем водоеме дейтерия меньше, чем летом, спрашивается, где «зимует» дейтерий? Вот, собственно, и весь вопрос.

Мне он показался уместным, потому что летом процентное содержание дейтерия в северных водоемах возвращается к норме, о том написал сам И. Киршенбаум, разбирая пример реки Колумбии, упоминал о нем и К. Ранкама… Куда девается на зиму дейтерий, вернее, часть его? Как тут не вспомнить о белых льдинах, всплывающих осенью со дна рек Севера, когда температура воды положительная и ледостав еще не начался… Вернемся к началу нашего очерка, на якутскую землю. В осень. К льдинам, которые, подобно белым лебедям, одиноко плавают на застывающей реке.

Пройдет время, бурный весенний паводок взломает лед на реке, разольется половодье, льдины понесутся в Северный Ледовитый океан. Так бывает каждую весну. Могучие реки питают полярный океан, только один Енисей каждую секунду поставляет 20 тысяч кубометров воды, а в ней есть и дейтериевая. Сколько ее? Фантастически много! Каждые сутки река выносит в Арктику 256 тысяч кубических метров тяжелой воды…

Кто теперь скажет, что тяжелая вода редкий ресурс?

Всего за год Арктика получает не менее 3 миллионов кубометров тяжелой воды из различных источников – стоков рек, океанических течений, атмосферных осадков. Цифра фантастически гигантская, но реальная. Данные А. Редфилда и И. Фридмана косвенно говорят о том же. Эти исследователи прошли, образно говоря, от Арктики до Антарктиды, придерживаясь атлантического меридиана, и пронаблюдали содержание в воде дейтерия. Они просмотрели планету как бы в разрезе, от полюса до полюса. И что же? Самые значительные концентрации тяжелой воды обнаружились в Арктическом бассейне!

Но эти наблюдения остались без внимания, они даже не вызвали дискуссию. Старая догма творила свое магическое действие.

В Арктике безо всякой системы, только в 6 пунктах, эти два исследователя взяли по несколько проб океанической воды: Северная Шотландия, центр Норвежского моря, Шпицберген, Северный полюс, Центральная Арктика, мыс Барроу. Последний пункт дал максимальный результат. Почему? Да потому что пробы взяли там, где оказывало влияние течение, точнее, вода, поступающая от таяния плавающего льда.

В Арктике, как и в северной реке, те же условия для фазового перехода тяжелой воды, для ее накопления в виде льда. «Осенние» льдины с рек, попадая весной в Северный Ледовитый океан, за короткое лето частично тают, частично остаются на плаву и потом вмерзают в протиевый морской лед, начинают дрейфовать. Все видели в кино летнюю Арктику, одинокие белые льдины, которые плавают в ее холодных водах.

Арктика – это огромное плавающее ледяное поле в океане. Поле, под которым свисают ледяные сталактиты, похожие на сосульки, это тоже внутриводный лед, одна из форм. Он никем не исследован, слишком сложно вести наблюдение. Мощные сталактиты свисают на десятки и сотни метров, находясь в сравнительно теплых слоях океана…

Для большинства людей льды – просто льды, для географа – природная система, а в природе нет ничего лишнего, простого, случайного. Все взаимосвязано, все в комплексе. Те же «тяжелые» льды. Зарождаются они согласно законам природы, и движение их в океане тоже согласуется с этими законами. За год только через Гренландское море проходит до 3 миллионов кубических метров тяжелой воды. Солидная «сырьевая база» для добычи.

Возможна ошибка в этом прогнозе? Конечно. Гипотеза отличается от теории тем, что она не бесспорна. Однако и от фантазии отличается, потому что имеет под собой научные факты, подтверждающие мысль автора. Не поэтому ли анализ проб, взятых во фьордах Гренландии, показал самое высокое процентное содержание дейтерия? Но во внутренних районах Антарктиды условия для поиска дейтерия еще лучше… Как говорится, дело за малым.

Все-таки удивителен мир, в котором мы живем, он бесконечен для познания! Арктика и Антарктида станут поставлять топливо для водородной энергетики, не странно ли?

…Всякий раз переживаю, вспоминая папку с коллекцией сведений о тяжелой воде. Хобби есть хобби, минуты счастья одинаковы у всех коллекционеров, обладателей редкостей, но я был бы не я, если б оставил свою «коллекцию» в прозябании… Естественно, принялся ждать осени и готовить себя к экспедиции в Якутию – за образцами тяжелого льда. Иначе моя коллекция была бы неполной, ей требовался заключительный экспонат.

Я понимал, за этим экспонатом придется нырять в ледяную воду, поэтому закалялся физически – «моржевал» на Москве-реке, ежедневно тридцать – сорок минут плавал. О моральной стороне дела не думал. Так продолжалось до октября, то есть до самой поездки. Температуру воды научился измерять собственным телом, о чем мог бы написать очерк.

В ненаписанном очерке были бы строки, как договаривался с руководством Якутского порта о месте на судне, закрывавшем навигацию на Лене, здесь целая история (мы вышли-таки по чистой воде!). Помню, как ночью меня разбудили одним словом: «лед», этого слова я ждал два дня… Помню, как спустили на воду катер, и мы с капитаном поплыли брать пробы. Помню стужу, сковавшую тело, и тепло ледяной воды. Но главное – лед! Рыхлый, податливый, он ждал прикосновения моей руки…

А что случилось потом, стараюсь забыть, как страшный сон. Москва холодно приняла мои находки, к ее холоду я оказался абсолютно не готов. Начались откровенные унижения. Последней каплей стало требование денег – огромной суммы! – за то, чтобы сделать анализ привезенных проб. Денег у меня, естественно, не было, было другое – знание… Но не ведал еще, что чернила ученого и кровь мученика имеют перед Небом одинаковую ценность. Я в отчаянии выбросил в Москву-реку свое сокровище вместе с папкой.

Безнадежность убивала, не давала дышать, тогда нашел лекарство, которое спасло мне жизнь: новую тему. Чтобы подальше удалиться от земной грязи, стал собирать сведения о серебристых облаках… самых высоких облаках на свете.

Они, как привидения, появляются в сумерках. Когда чистое-чистое небо. Я видел их не раз за городом и всегда удивлялся – еще одна неизведанная загадка природы. Серебристые облака, редкие пришельцы неба, словно серебристо-синяя вуаль, висят над планетой. Вуаль, сквозь которую проглядывают звезды. Кажется, таинственная фея летит куда-то… Почему эти облака загадка?

Непонятно, как образуются. Их не должно быть. Капельки воды, согласно физическим законам, никогда не поднимутся выше пятнадцати километров, там другая среда – вакуум, где свои законы. Атмосферная влага (та, что в воздухе) лишь до высоты шесть километров способна собраться в облачность: там появляются перистые или перисто-слоистые облака, самые высокие.

Серебристые же облака живут на высоте 80–85 километров. Почему?

За счет чего висят они в атмосфере, вернее, в безвоздушном пространстве? И куда исчезают зимой? Почему не видели их в странах, лежащих у экватора? А наблюдают летом, на широте между Тулой и Петрозаводском. В Южном полушарии они тоже видны летом и тоже в интервале 55–60 градусов широты.

Собственно, все это известно давно. Высказано немало гипотез. Существует мнение, что серебристые облака – это космическая пыль, покрытая ледяной оболочкой. Есть и иное: кристаллики космического льда, покрытые пылью. Были высказаны и другие гипотезы, но все они не ответили на простой вопрос – как кристаллики попали на такую высоту?

После первых полетов космонавтов сведений о серебристых облаках прибавилось. С космического корабля их можно наблюдать у полюса и у экватора. Наша планета окутана тончайшими облаками, которые не отовсюду видимы из-за особенностей преломления света в атмосфере. «Серебристые облака завораживают, – сообщал космонавт В. Севастьянов. – Холодный белый цвет, чуть матовый, иногда перламутровый. Структура либо очень тонкая и яркая на границе абсолютно черного неба, либо ячеистая, похожая на крыло лебедя, когда облако проектируется на фон Земли».

Еще космонавты заметили, серебристые облака лежат в два-три яруса. Поверхность их волнистая, как и у обычных кучевых облаков, знакомых каждому, кто летал в самолете. Теперь стали известны и закономерности появления серебристых облаков, их сезонные изменения. Но на главный вопрос ответа нет – как появились они? Откуда? Почему?

И – у меня родилась мысль… Влага с поверхности планеты подняться так высоко не может. Космическая пыль – тоже. Тогда что здесь может быть? Почувствовал, настала пора задать (для уточнения) «географический» вопрос, где – здесь? С него надо начинать.

Серебристые облака, строго говоря, появляются в пограничном слое между мезосферой и термосферой. Это важное уточнение. Мезосфера – разреженный, очень холодный слой атмосферы, ее температура минус 90 градусов Цельсия. А термосфера – наоборот, горячий слой атмосферы, он выше мезосферы, имеет температуру до 1500 градусов Кельвина.

Разумно предположить, серебристые облака – конденсат, который образуется на границе холодного и горячего газообразного тела… Возможно. Тогда новый вопрос, какое вещество конденсирует? По-моему, это вода. Не простая вода, а разновидность тяжелой. Появиться она может так.

Известно, что с поверхности планеты поднимается водород, за Землей тянется шлейф газа – водорода, самого распространенного элемента Вселенной. В термосфере на атомы водорода воздействуют космические лучи. И некоторое количество протия превращается в дейтерий. Атомы кислорода – еще одного газа, из которого состоит атмосфера – тоже присутствуют в термосфере, и они подвергаются обработке космической радиацией. Образуются изотопы кислорода.

Причем тут космическая радиация? Но серебристые облака появляются после вспышек солнечной активности, метеорных потоков и иных возмущений… Остается лишь спросить, могут ли изотопы водорода и кислорода соединиться? Иначе говоря, могут ли появиться молекулы тяжелой воды?

Могут. Температуры термосферы достаточно для реакции соединения. Именно при такой температуре гениальный Антуан Лавуазье соединил два газа – кислород и водород, и мир узнал о строении воды. Правда, Лавуазье провел свою реакцию, поместив газы в закупоренный ружейный ствол, который потом прокалил в печи. В нашем же случае атомы водорода и кислорода соединяются в естественных условиях – в термосфере.

Из серебристых облаков, как и из других облаков, выпадают осадки – мельчайшие кристаллики, они опускаются вниз, к Земле, смешиваясь с атмосферной влагой (дождями и снегом), попадают в водоемы, пополняя их тяжелыми изотопами…

Остаются два вопроса. Почему исчезают серебристые облака зимой? Да потому, что в зимнее время солнечная активность приходится на противоположное полушарие – лето! А где лето, там и зарождаются серебристые облака, ибо там гелиофизическая активность, то есть сильнее космические лучи.

Почему облака видны с поверхности планеты не повсеместно, а в узком интервале широты? И в густых сумерках? Это зависит от строения атмосферы и от нашего зрения…

Если мои рассуждения не противоречат действительности, то напрашивается новая мысль, которая отнюдь не бесспорна: в слоях термосферы может появиться не только вода, но любое другое вещество, в том числе органическое.

Следы органических веществ наблюдали (и не раз) при изучении метеоритов!

Здесь, на границе термосферы, могут обитать неизвестные нам формы жизни. Почему нет? В термосфере есть атомы углерода, азота, других элементов, входящих в состав живой материи. И нет никаких препятствий тому, чтобы под воздействием космических лучей не проходили сложные физико-химические реакции. Любые! Даже те, в результате которых появилась живая материя.

Выходит, жизнь на небесах возможна… Что, если и вправду дух витает над планетой? Высший Разум, с которого началось все материальное и нематериальное на Земле?

Москва, издательство «Знание», серия «Знак вопроса».

Март 1989 г.

Пылающая земля Камчатка

В аэропорту Петропавловска я стоял оглушенный длительным перелетом, перепадом времени и величием природы, вдруг открывшейся взору, стоял, будто во сне. Сопки, вершины которых под снегом, лазурь над головой, воздух, пахнущий океаном. Рыжая осень уже проскользнула здесь – и зазолотилась, зарделась земля Камчатки.

Если бы не письмо читателя, не видеть мне ее красоты. Анатолий Коваленков, директор промыслового хозяйства, писал о Жупановской ГЭС, построить которую рвутся энергетики. Их порыв, что прилив в океане, то нарастает, то отходит, то вновь нарастает, то опять отходит. Ныне, похоже, ситуация отклонилась от уровня нравственного ординара, обрела гражданские, а не технократические оценки. Суть дела такова.

Не имея разрешения, энергетики проникли в район будущей стройки и принялись за работу. Коваленков же – а дело было на территории охотугодий – провел операцию захвата. Высадил с вертолета десант и снял магнето с вторгшихся тракторов. Без магнето трактор, что груда металлолома.

Новую атаку на природу Камчатки энергетики вели совместно с канцеляриями, и она едва не увенчалась успехом: разрешение выписали, осталось согласовать его с местным исполкомом советской власти. Тогда Коваленкова к ответу – и прямой путь к строительству… К сожалению, энергетики знают, чем брать бюрократические бастионы, местные чиновники ради новых дорог, поселков, заводов стройиндустрии позволяют разрушать природу вверенных им областей, думая, что экономическая активность – тем более промышленная, еще и масштабная! – пойдет во благо.

Такая канва конфликта, который и привел меня сюда.

Дорог на Камчатке крайне мало, всюду сопки, реки судоходны лишь для лодок. По океану много не наплаваешь – штормы, льды. Только вертолет выручает. В то утро густой туман спрятал небо, сопки, казалось, облака опустились до самого низу и лижут землю. В ста шагах ничего не видно. Здесь всегда так по утрам – океан рядом, он распорядитель полетов… Лишь к полудню мы получили «добро» на вылет.

Взлетели. Оторваться от иллюминатора невозможно: внизу другая планета!

Марсианские пейзажи сменялись лунными: черные поля пепла, коричневые размоины, голые скалы, тусклые россыпи камней, блестящие нити рек и ручьев. На склонах сопок – стланики, непроходимые заросли кедра. Земной бархат, вечнозеленые камчатские джунгли. А где нет стланика, там каменные березы, корявые, с перекрученными стволами, однако ветрам и вьюгам не покорившиеся.

Березовые рощицы на побережье всюду. Червонными стояли они. Среди них полыхали то ли рябины, то ли осины, не угадаешь сверху. Смотрю в иллюминатор и слушаю Коваленкова, для него красоты – будни, он живет среди них. Годами в тайге, на реке – работа такая, охотник-профессионал.

Есть великая мудрость жизни: благополучие природы и благополучие охотника неразрывны. Не случайно сибирские охотники издревле заботились об угодьях, заповедали леса, берегли зверя даже от собак. Коваленков и был из тех, кто поднялся на защиту традиций. Немолодой, но с молодыми, чуть грустными глазами, он и в вертолете не сидел спокойно. То возле пилотов, то объяснял что-то мне, а то открывал иллюминатор и снимал на кинокамеру проносящиеся внизу картины.

– Сколько лет на Камчатке, а не могу привыкнуть. Каждый раз по-новому. Не один фильм отснял. Так, для себя. Чтобы было что вспомнить.

Наконец сопки отошли, и открылась – нет, распахнулась долина реки Жупанова: болотистая тундра, озера, старицы. Ни единого деревца. Все кругом приглаженное, распластанное. Только вдали, у горизонта, темнели сопки, золотилась тайга. Здесь же медвежье царство: тропы вдоль берегов, через болота, за сотни лет натоптаны целые улицы. На земле вулканов, ледников и отчаянного безлюдья веками обитает большое медвежье семейство: как ни прожорлив зверь, корма – рыбы, ягод – хватает. Построят гидростанцию, дельта погибнет, и станут мои наблюдения историческими, а медведи – реликтами.

Река Жупанова пока не знает человека и тем отличается от других рек, замученных хозяйственниками. Воду здесь пьют пригоршнями. И без последствий.

А еще камчатские реки отличаются тем, что слабые они, неглубокие, не могут океан пересилить и «нормально» вытечь с материка. Океанские волны, шутя, разворачивают реку вспять, отчего та километрами течет вдоль морского берега, отделенная от океана песчаной косой. Косу намыли волны, которым подвластно на берегу все – вот она где, силища!

Пару раз видел рыбацкие сейнеры, выброшенные далеко-далеко на берег…

Наши энергетики проектируют ГЭС по старинке. Не думая о новых технологиях, придают станциям вид как десятки лет назад, с плотинами, с водохранилищами. А оправдано ли это? Нет, конечно.

В других странах инженеры и ученые предлагают новинки. Их проекты на удивление разнообразны. Одни используют энергию прибоя. Согласно другим, наоборот, «создается» высокая волна, которая накатывает на морской берег и обрушивается водопадом на турбины. Интересный проект испытали американцы: у калифорнийских берегов соорудили ГЭС, напоминающую атолл.

Любопытны проекты термоградиентных станций, они работают по принципу отбора тепловой энергии океана… Идея очень перспективная. Все проекты не перечесть, подкупает в них забота о сохранении природы и новизна, которую наши энергетики избегают.

Дельта реки Жупанова кипит жизнью, стада тюленей тянутся сюда. На океанской волне всюду качаются темные поплавки – головы тюленей, они поджидают косяки рыбы. Рыба прячется неподалеку, где-то в море, чтобы с приливом прорвать тюленьи кордоны и валом устремиться вглубь материка, к нерестилищам. Тюлени – ловкие морские охотники, но в азарте погони порой становятся добычей истинных властителей океана – касаток. Будто ножи, прорезают они тюленьи сборища, и горе неповоротливым, касатки беспощадны, их плавники, как черные кривые клинки в океане, хорошо видны с вертолета.

– Вон темное пятно, видите? – Коваленков указывает вдаль. – Утки. С севера прилетели.

И верно, когда вертолет приблизился к гигантской стае, разместившейся на постой, океан закипел, и серебряное облако брызг поднялось в небо. Сколько их… В устье реки у нас была посадка. Еще недавно здесь был поселок рыбаков, работал рыбозавод, мальчишки бегали вдоль берега. Сейчас все мертво, брошено, только ветер остался. Плохо с рыбой, улова едва хватает сезонной бригаде.

Несколько домиков, обшитых толем, – это и общежитие рыбаков, и столовая, и склад. Зато чаек здесь – белые тучи. С утра и до позднего вечера ссорятся возле разделочного цеха… В мертвом поселке увидел я символику, напоминание о грозящей беде.

Мы не спохватились по-настоящему. Кто поверит, что в камчатские реки когда-то стеной шла рыба – в воду войти нельзя было. Ныне такого не помнят и старожилы. Уловы красной рыбы упали катастрофически. Куда все подевалось? Не есть ли эти потери – плата за нынешнее хозяйственное освоение «рыбного края державы»?..

Летим дальше. Внизу пятнами озера, болота, мох и широкая лента реки, как указатель нашего пути. Иные озера красноватые – это скопления рачков окрашивают воду. Иногда замечаешь лебедей, белыми льдинками качаются они. Много уток, гусей. И всюду чайки… Дельта с каждой минутой сужается. Сопки, тайга ближе и ближе подступают к воде. И вот совсем не осталось тундры, нет озер и болот, река становится глухой, таежной, шириною метров пятьдесят.

– Внимание, приближаемся, – объявляет Коваленков. – Вон сопки сходятся, здесь хотят строить плотину ГЭС.

Подлетели ближе. Девственная тайга. Никаких признаков беды. Спускаемся. Неподалеку от реки охотничья избушка.

– В таких домиках у нас зимуют промысловики, а летом дома пустуют, – заметил Коваленков.

Рядом с избушкой поляна с пятачок – аэродром. Поляну, судя по всему, облюбовал медведь, устроил дневную лежку. Изобретательный. Едва заслышав шум вертолета, зверь убежал.

Мы приземлились, выгрузили две бочки горючего, чтобы егерю было чем разжиться зимой, и полетели дальше, на следующий кордон, где мне предстояло пожить несколько дней. Эта база обитаема всегда: и зимой, и летом. Но в те дни егерь был не местный, а тот, чья избушка как раз в месте, что облюбовали энергетики. Анатолий Ратушный, старый камчадал, исходил всю Камчатку.

– Жаль, не у меня живем, – не раз говорил Анатолий. – У меня курорт.

Около его избушки горячий источник, Анатолий соорудил над ним навес, углубил дно, обложил камнями. В теплой ванне после охоты ох как приятно, наверное… Горячая вода из-под земли бьет. Сама! И все время!

На Камчатке такие места не в диковину.

Подземным кипятком, или геотермальной энергией, у нас в стране занимаются давно. Построили – на Камчатке же! – первую электростанцию, но технологию так и не довели до ума. Сейчас Паужетская станция выглядит диковато, здание, оборудование очень и очень износились… не хочу даже вспоминать увиденное.

Словом, бесхозна наша геотермальная энергетика, никого не заботит она.

В других странах ситуация иная. В Японии, Новой Зеландии добились больших успехов именно в геотермальной энергетике, даже научились извлекать пользу из того, что считалось недостатком ГеоТЭС: на электростанциях добывают металлы, растворенные в подземной воде. В результате не происходит загрязнений природы.

Геотермальные электростанции японцы размещают в парках, – для рекламы! – а архитекторы спорят об облике здания ГеоТЭС, о его гармонии с ландшафтом… Там в геотермальной энергетике решили, кажется, все вопросы, даже такие, как использование шумового эффекта на ГеоТЭС. А у нас… не винят сироту при злой мачехе.

Живем мы с егерем в домике, тишина и покой. До ближайшего поселка километров двести. Живу, и не верю, что сохранились уголки, где ничто не изменилось за тысячи лет. Эту природу видели и неандертальцы. Об экологической опасности тут не думается. Звери непуганые. Рыба на голый крючок хватает.

Ловил я плохоньким спиннингом. Даже не ловил, сама ловилась. К такой рыбалке интерес не долог – азарта нет. Собственно, много ли нам надо на уху…

– Сюда кидай, ближе к камням, – напутствовал Анатолий. – Здесь гольцы и генералы стоят. А сюда бросать будешь – оштрафую.

– Что так? – удивился я.

– Сейчас кижуч на нерест идет, его ловить нельзя. Здесь яма, он в ней стоит, отдыхает. А гольцов и генералов лови, сколько хочешь.

С первого заброса взял голец, небольшая хищная рыба с красными точками по бокам.

– Гольца собакам. Генерала лови, – слышу из-за спины хозяйский голос Анатолия.

Еще несколько гольцов. Наконец сильная поклевка, подсекаю, леска как тетива… и началось. Где-то на середине реки из воды вылетела рыбина и плюхнулась обратно в воду. Моя рыбина!.. Первобытное счастье охватило меня. Как же оно приятно, потому что естественно.

Позже я разглядел ее, зубастую, с красной полосой на боку, за эту полосу, похожую на лампас, и зовут ее генералом. Килограммов на 6–7 потянул мой генерал, его нам хватило бы на несколько дней. Если бы… Анатолий отрезал ему голову и вырезал брюшко.

– Остальное собакам, – властно сказал он.

С двух генералов получилась удивительная уха… Сколько же тут рыбин, глазам не верил. По берегу то здесь, то там валялись дохлые рыбины. Пока ловил, зашел в реку по колено, так о мои сапоги дважды терлись кижучи, уже отнерестившиеся, по метру длиной. Они искали себе ложе для вечного сна.

Камчатские реки – реки любви, страстей и холодной смерти…

Природа живет здесь по своим законам. Учет этих законов и есть, видимо, то, что прежде называли житейской мудростью, а ныне рациональным природопользованием. После поездки на Камчатку с полной ответственностью утверждаю: примеров мудрости житейской я здесь не видел. Просто не попадались они мне.

О какой тут мудрости речь, если еще недавно с крохотной Камчатки везли белковой продукции больше, чем из огромного Казахстана с его пастбищами и рекордным поголовьем скота (рыба, как и мясо, – белковый продукт). Казалось бы, природа сама дает богатство, щедрые реки надо просто беречь как зеницу ока, – и красной рыбой, икрой страна будет обеспечена. Так ведь нет. На полуострове создали чахлое сельское хозяйство. Во имя чего? Чтобы обеспечить область мясом и овощами!

Рубят сук, на котором сидят. Если не срубили уже. С ферм, с полей полились в нерестовые реки навоз, пестициды. И не стало красной рыбы. Слезы остались… Природа мстит изобретательно. Чтобы поддержать падающие уловы, рыбаки ловят все подряд. Такие рыбы как окунь, нототения в камчатских водах уничтожены как виды. Крайне истощено стадо сельди.

Помогай живому – учит житейская мудрость. Нет, выбивай план любой ценой – заставляет бытующая практика. А тут еще ГЭС! Их плотины окончательно отгородят Камчатку и всю нашу страну от красной рыбы.

…Я стоял на берегу, разглядывал орлана, который сидел неподалеку на сухом дереве и, не боясь, смотрел на меня. Кто я? Что делаю? Любопытный. Смотрели мы с орланом друг на друга, птица не знала об экологических катаклизмах, нависших над рекой, я знал о них, но сказать ей не мог. Вот и молчал.

Назавтра Анатолий предложил ехать на вездеходе километров за двадцать, отвезти кое-что в промысловую избушку. Сезон не за горами. Рядом с навесом, под которым стоял вездеход, я заметил медвежьи следы. Значит, крутятся косолапые около нашего зимовья. Не случайно собаки по ночам заливаются.

Мы затопили баньку, чтобы, вернувшись, отдохнуть. И – вперед.

Проехали осинники, поляну с высокой травой, пересекли участок тундры и вышли на берег реки… Стоп. Я мысленно еще раз переправился через реку… Это ж речка-реченька, мелкая ведь она. Какую же плотину придется строить, чтобы напор был? Все под воду уйдет, и прибрежная тайга, и прибрежная тундра.

Неужели ничего нельзя придумать умнее? Что, нет альтернативы? Есть! И не одна! Тысячелетие назад люди узнали о водяном колесе. Водяные мельницы… Их строили на малых реках. И никакой природной катастрофы, все соразмерно. Может, оказывается, быть речная энергетика без водохранилищ. Может!

В мире есть проекты, связанные с малой энергетикой. В Китае, в западноевропейских странах. Чем плохи, например, наплавные турбины, их вращает поверхностное течение реки. Но все это там, у них. А у нас стандартные ГЭС и «топорное мышление». Шаг вправо, шаг влево по-прежнему считается за побег.

…Вездеход, управляемый Анатолием, шел, как мул, привыкший к одной дороге. Через тундру, к видневшимся на горизонте сопкам. Несколько раз пересекали ручьи, полные водной растительностью, в ней паслись и прятались миллионы мальков. Здесь ясли-сад для лососевого семейства.

– Вон медведь впереди, – указывает Анатолий.

Я открыл верхний люк вездехода, вылез, чтобы посмотрел вперед, потом обернулся назад – и почувствовал, как обрывается мое сердце: там, где стояла избушка, поднималось облако дыма. Попарились, называется. Анатолий среагировал мгновенно, развернул вездеход – и обратно. Но даже в минуту опасности он гнал машину только по дороге, а не напрямик. Потом я спросил его об этом, он ответил так, словно само собой разумелось: «В тундре нельзя много дорог делать, угодья испортишь».

Горела не баня, а трава на поляне. От искры из выхлопной трубы вездехода. Огненная стихия развернулась фронтом. Что можем мы вдвоем сделать? Метров на двести – триста тянулась полоса огня. Дым. Дышать нечем. Помощи ждать неоткуда. И вообще ждать нечего. Огонь подбирался к мху тундры, а за ней сопки со стлаником. Там пожар не остановит даже дождь.

Однако Анатолий нашелся. Посмотрев, откуда ветер, он стал лихорадочно ездить перед ползущей полосой огня, ежесекундно поворачивая то вправо, то влево. Получался некий противопожарный ров. Я выскочил из вездехода и, сняв куртку, забивал ею остатки пламени. Часа два или три продолжалась неравная схватка. Часто потом вспоминалась она, но не огонь, нет, и не дым, а последствия – как на Камчатке легко разрушается ее красота. Одной искры, даже нечаянно оброненной, достаточно.

…Погода портилась уже пять раз на день. Низкая облачность, сырой холодный ветер делали свое осеннее дело. Вчера должен быть за мной вертолет, наверное, сегодня прилетит. Пока тишина.

То ли от скуки, то ли от безделья я взял спиннинг и пошел за гольцами, хотя они не нужны были. Анатолий возился с вездеходом. Стою, не ловлю, а философствую да в небо смотрю – проясняется ли. Слышу, собаки разом оживились, оборачиваюсь – а-а, медведь. Рядом, на задние лапы уже встает. Бежать бесполезно, он – спринтер, лося догоняет… Да, честно говоря, не мог я бежать, ноги отказали, каменными сделались, не гнулись, и кричать не мог, воздуха не хватало. Но тяжелый запах зверя чувствовал очень хорошо.

Спасибо собачкам, осадили зверюгу и тем жизнь мне спасли.

Здоровый медведь ничего не мог сделать против двух наседавших лаек, он отбивался, рычал, пробовал лаять по-собачьи – бесполезно, и, наконец, пустился и наутек. Быть ему вегетарианцем, не дали собачки мясом полакомиться.

Не успел медведь удрать, как далеко-далеко, за сопками, послышался долгожданный рокот. Наконец-то. Только в вертолете и пришел я в себя. Опять начались полеты, встречи, разговоры, моя жизнь из затерянного мира вернулась на накатанные рельсы. Медведей видел лишь с неба.

Калейдоскоп событий и картин понесся предо мной: какие-то остались в памяти, какие-то – на страницах блокнота, а какие-то вообще не заметил, но каждое из них – тема специального очерка. Все-таки велика Камчатка. И очень мала! Очень! Летишь час, другой, третий, а внизу безлюдье – хозяйства нет.

Задумаешься: зачем Камчатке электроэнергия? На что ее не хватает? И не хватает ли?

Опять стою в аэропорту. Последний раз смотрю на сопки, на эти уснувшие вулканы, о многом они могли бы рассказать. Но не рассказывают. Вулканическая энергетика – вовсе не игра воображения, она реальность. На Гавайских островах есть электростанция, «котел» которой – вулкан. Скоро Везувий станет электростанцией.

Ученые единодушны: энергетика дарует благополучие, но она же и подтачивает нашу жизнь. Конечно, за все надо платить, только не слишком ли высока плата?

Самый лучший выход здесь подсказывает водород, сгорая, он оставляет «пепел» – чистую воду! Килограмм водородного топлива дает тепла в три с лишним раза больше, чем бензин. Не исключено, когда-нибудь на географической карте Камчатки на месте вулканов появятся значки природных месторождений… водорода. Пока их нет. Не потому, что нет в природе, а потому, что не знают о них. Впрочем, чему удивляться, в когда-то не знали же о месторождениях нефти, газа. И что?

В Исландии известны пещеры, где водород сам выходит на поверхность. Есть такие источники и на Камчатке. Потому что Земля – резервуар, наполненный водородом, и это не какое-то фантастическое предположение. Это – реальность.

Вулканологи отмечали, при извержении вулканов недра выбрасывают огромные массы водорода, не исключено: именно скопление водорода провоцирует извержение. Кроме того, выбросы водорода случаются при бурении глубоких и сверхглубоких скважин.

Не повод ли задуматься?

Но и это не все. Есть растения, которые выделяют на свету не кислород, а водород. Почему? Дело, видимо, в ферментах, присутствующих в живых клетках. Если так, то задача науки выделить эти ферменты и наладить промышленное производство водорода по «технологии» живой природы. А есть вообще «водородные деревья»… У этих деревьев на стволах наросты, их называют галлы, они генетически запрограммированы на «выработку» водорода. Газ накапливается сам, надо лишь откачать его в трубопровод – к хранилищу… И все.

Завершить свой камчатский рассказ хочу словами Жюля Верна: «Я уверен, воду будут использовать в качестве топлива, водород и кислород, из которых она состоит, станут неисчерпаемым источником света и тепла…» Слова эти прозвучали в конце XIX века.

Журнал «Вокруг света».

Январь 1990 г.

Самый большой, большой Таймыр

На юго-западе полуострова Таймыр, где чахлая тайга уже захватила земли распластанной тундры, на огромной опушке, среди низких лиственниц и высоких гор расположился крупнейший город Заполярья – Норильск. В сравнении со старейшинами – Москвой, Новгородом, Псковом – Норильск даже не мальчишка, грудной ребенок. Но ребенок особенный. Многие города затрачивали века, чтобы достичь расцвета, а в Норильске за четыре предельно сжатых десятилетия построили современные проспекты и улицы, возвели корпуса крупнейшего в стране горно-металлургического комбината, соорудили железную дорогу – самую северную в мире.

Что же заставило советских людей на далеком и суровом Таймыре построить город?

Многие полагают, что освоение руд цветных металлов. Но это не так. Сначала был уголь. Именно он, черные блестящие пласты которого подходили к самой поверхности, привлек «промышленных людей» на неведомую речку Норильскую… Я летел в Норильск знакомиться с горно-металлургическим комбинатом.

– Норильск рожден никелем и медью, – услышал от соседа в самолете.

– А вот и нет, прозябал бы уголь вместе с цветными металлами, если бы не… сибирское зерно. Странное сочетание? Однако это так.

На чем основывал я свои утверждения?

После отмены крепостного права в 1861 году в Центральной России «скопилось» много безземельных крестьян, часть которых пошла в города. Другая часть поехала на просторы Сибири, где земля была «ничейная». Богатые урожаи, отличные пастбища делали предприимчивых сибиряков зажиточными. В хозяйствах быстро появились излишки пшеницы, мяса – продуктов, которые зачастую пропадали даром. Поэтому сибирское хозяйство стало искать выхода на рынки.

По знаменитому сибирскому тракту – сухопутной дороге – много на телеге не увезешь, а другого пути не было. По рекам тогда далеко не плавали. Получалось, что сибиряки богатели зерном и в то же время нуждались в других житейских товарах. Золотодобытчикам требовались машины – как доставить их по бездорожью? Вот сибиряки и искали выход в Европу.

Возможный путь был водный, вниз по сибирским рекам, в Арктику, с него и начиналось освоение богатой Сибири. Но когда построили железную дорогу, вроде бы стало легче: загружай вагоны товарами и вези. Но самый простой путь был самым дорогим. Помещики Центральной России испугались дешевого зерна, которое потоком хлынуло из Сибири, по их просьбе правительство обложило ввоз и вывоз сибирских товаров высокими пошлинами. Возникла странная ситуация, есть дорога и в то же время ее нет.

Но сибирские «промышленные люди» знали, где искать обходные пути, нелегкие, зато выгодные, – через Арктику.

…Задолго до строительства железной дороги начались арктические экспедиции шведа Адольфа Эрика Норденшельда, его и пригласили в Сибирь. После удачных походов на Шпицберген и в Гренландию Норденшельд на судне «Превен» в 1875 году прошел через Карское море в устье Енисея. Затем отважный путешественник поднялся вверх по Енисею до небольшого городка Енисейска, а отсюда домой, в Швецию, он ехал «сухим» путем.

Стараниями шведа дорога была проложена!

На следующий год он повторил свое легендарное плавание. Совершить путешествие пригласил сибирский золотопромышленник М. Сидоров. А годом позже, в 1877 году, русский моряк Шваненберг совершил поход из устья Енисея в Петербург на шхуне «Утренняя заря» с образцами сибирских товаров.

Своими подвигами оба землепроходца доказали возможность плавания вдоль северного побережья Сибири, что было очень важно для освоения гигантских земель… И все же до революции плавание в Арктике и в устьях рек Обь и Енисей было эпизодическим, случайным, моряки шли наудачу – повезет или нет. Через Карское море с 1876 по 1919 годы из Сибири и в Сибирь пытались пройти 122 грузовых судна, причем 36 из них погибли или возвратились неразгруженными, получив повреждение во льдах. За это время перевезено 45 тысяч тонн грузов, то есть меньше того, что ныне перевозит морское судно за один рейс.

Для обеспечения плавания требовалась срочная разведка месторождений угля. На Севере уголь не добывали, и на обратный рейс его приходилось брать с собой, занимая дорогое место в трюмах. Об угле близ села Дудинка, что в низовьях полноводного Енисея, знали давно… Однажды старик-эвенк поведал в трактире заезжему купцу Сотникову тайну речки Норильской. Там, в тундре, валялся волшебный камень, который мог гореть. Если в костер бросить его, из черного он станет красным. И обжигающее тепло пойдет от костра.

Сотников сообразил, что это за волшебный камень. Предприимчивый купец поехал на речку Норильскую и организовал добычу угля. За одну зиму 1893–1894 года добыли тысячи пудов первоклассного угля и на оленях доставили его в Дудинку. Почти весь уголь сразу купили для судов гидрографической экспедиции полковника А. И. Вилькицкого, которая искала будущие арктические трассы для торговых судов.

Полковник Вилькицкий дал прекрасный отзыв: «Дудинский уголь совершенно такой же, как английский». А английский в те времена считался лучшим в мире.

Уголь Александрово-Невской копи (так назвали Норильское месторождение) получил путевку в жизнь. А вскоре сын купца Сотникова, студент горного факультета Томского технологического института, приехавший на побывку к отцу в Дудинку, случайно набрел на рудное месторождение, что недалеко от угольного, и собрал образцы горных пород. Руды оказались медно-никелевые, имелась в них и платина.

Поставили Сотниковы у речки Норильской заявочные столбы и обратились с просьбой разрешить им разрабатывать месторождения угля и меди. О платине и никеле – ни слова. На речке Норильской построили первую медеплавильную печь и за зиму выплавили двести пудов меди.

Вот каким был Норильск до революции. На том месте, где сейчас благоустроенные дома и проспекты, стояло несколько грубо отесанных столбов, на которых Сотниковы сделали свои отметины. А невдалеке от них охотник Потанин собрал промысловую избушку и прожил в ней несколько лет. И все. Больше ничего тут не было, кроме дикой тайги, суровой природы и богатейших сокровищ, спрятанных в подземелье Таймыра.

…Когда я рассказал попутчику эту историю, авторитет мой как «знатока» Севера резко поднялся. Позже, дома у Виктора Григорьевича Петрова мне пришлось с подробностями пересказывать эту недавнюю историю Таймыра. А ведь были в тех краях еще два столетия назад Дмитрий и Харитон Лаптевы. Проезжали здесь и торговые люди из русской столицы Севера – Мангазеи. Харитон Лаптев писал: «А река Пясина вышла из озера Пясинского. Озеро это мелкое, но токмо серединой идет глубокая вода от реки Норильской, в него впадающей». Оказывается, уже тогда был Норильск, без домов, без металлургического комбината, без рудников, но… был.

После Октябрьской революции вышло постановление, подписанное В. И. Лениным, об организации гидрографической экспедиции в моря Северного Ледовитого океана, с этого времени началось планомерное изучение трассы Северного морского пути, открывающей водный путь в устья сибирских рек.

В 1919 году Сибирский геологический комитет организовал экспедицию в низовья Енисея для поисков месторождений каменного угля, возглавил экспедицию молодой геолог Николай Николаевич Урванцев. Успех его экспедиции был потрясающий: кроме угольных, геологи отыскали медно-никелевые месторождения.

По мнению историков, о норильской руде известно было еще в глубокой древности. Но одно дело знать, где она, и совсем другое – какая она, сколько ее. Экспедиция Урванцева детально разведала чудо-месторождение, вот почему Урванцева величали отцом города, его патриархом. Это он сказал, что добра, припрятанного в тех местах, хватит на многие века.

Если посмотреть на карту Сибири и где-то в среднем течении Енисея, севернее места, где Ангара заканчивает свой бег, сделать метку, а севернее Норильска – другую, то получишь размеры той кладовой, которой богат Норильск. Именно ради добычи этих сокровищ и построили советские люди город.

Погода на Севере меняется быстро. Вот и мы, вылетая из Москвы, полагали, что скоро будем в Норильске… Самолет делает вынужденную посадку на одном из аэродромов, не дотянув до Норильска полутора часов. Будем ждать погоды. В такие часы вынужденного безделья начинаешь задумываться о трудностях, с которыми живут северяне. Конечно, жизнь так устроена, что лучшее в ней добывается трудом.

Чем труднее путь, тем радостнее победа. А путь к норильским сокровищам нелегкий даже сейчас. Например, что такое суровый климат?

Когда мороз за пятьдесят? Когда зимой месяцами не бывает солнца?.. Можно долго перечислять «северные неудобства», но все это будет неполно, если не сказать: когда ветрено, когда очень ветрено, когда ураган страшной силы дует день, другой, неделю, а на улице жестокий мороз. У географов есть такой термин «балл суровости климата». Этот «балл» позволяет сравнивать погоду разных районов планеты. По специальной формуле, зная температуру воздуха и силу ветра, можно определить суровость климата любой территории. По этому показателю Норильск уступит, пожалуй, только Антарктиде да еще нескольким холодным точкам планеты.

Почему Норильску так не повезло?

У берегов Кубы начинается теплое течение Гольфстрим, оно заходит далеко на север, в моря Ледовитого океана, туда, где властвует тепло, нет льда, там много рыбы, морского зверя – словом, бурная жизнь круглый год. Теплые потоки проникают и в Баренцево море, делая северный порт Мурманск незамерзающим. Но проникнуть дальше островов Новой Земли Гольфстрим не может, слишком много он отдал тепла на долгом пути. За Карскими Воротами Арктика как бы растекается по континенту, захватывая просторы Западной Сибири, Красноярского края, Якутии.

У берегов Новой Земли сталкиваются теплая, влажная весна Баренцева моря и очень холодная, сухая зима Карского моря. Такого соседства природа не терпит: происходит быстрое смешивание теплых и холодных масс воздуха. Там и рождаются свирепые ураганы, там начинаются они. Влажность теплого воздуха превращается в снег, который обильно покрывает землю Таймыра. Ураганный ветер, поднимая тонны снежинок, сам делается злым и колючим. Снежинки летят быстрее курьерского поезда. Пурга метет неделями.

А летом тяжелые черные тучи стелятся по самой земле… Это и есть Север!

…Ждать милостей погоды нам пришлось недолго. На следующий день я был в Норильске. Так, к пяти часам полета прибавились еще двадцать – на ожидание. Когда подлетали, я беспокойно поглядывал вниз: где же знаменитый город? Среди ровной тундры виднелись коричневые заплатки – островки леса. Сотни две озер и луж блестело на солнце. Железная дорога, уходящая вдаль. Здание аэровокзала, аэродромные постройки.

Города не было.

Задавать попутчикам вопросы мне показалось бестактным. Оказывается, в город нужно ехать на электричке! Железная дорога за Полярным кругом. Ни в одной другой стране мира такого не встретишь. Я представил себе, как выглядел первый паровозик, который в 1937 году, окутанный клубами пара, коптил здесь небо. Узкоколейка соединила Дудинку, порт на Енисее, с Норильском и как бы привела сюда бараки, рудники, шахты, лагеря, без нее ничего этого не было бы.

Дорогу строили зимой. В лютую арктическую стужу. Шпалы и рельсы клали прямо на ледяное полотно.

Конечно, дорога получилась непрочной. Паровоз-«кукушка» сходил с рельсов, много вагонов везти не мог, о скорости движения и не говорили. Однажды поезд из Дудинки в Норильск – 128 километров – шел двадцать суток. Вот что такое километры в тундре.

В первую: трудную зиму перевезли две с половиной тысячи тонн грузов. Очень много! Ведь раньше грузы к Норильску подвозили на оленях. Пытались возить на лошадях, но быстро отказались: не приспособлена лошадь к тундре. Николай Николаевич Урванцев вспоминал, когда привезли лошадей в Дудинку, посмотреть на них сбежалось все население поселка. А скоро по стойбищам Таймыра поползли слухи о безрогих оленях с длинными хвостами.

К лету первая железная дорога Норильска расползлась и утонула в болоте.

На следующий год положили насыпное полотно, и тогда вечная мерзлота стала давать уроки хозяйствования. Летом земля под дорогой согревалась и проседала. А зимой наоборот, на ровном месте начинал вырастать холм – полотно пучилось и разрывалось на куски. Бывали случаи, когда сильная пурга заносила паровозик и вагон по самые крыши… Много надо терпения, выдумки и настойчивости, чтобы научиться жить на Севере.

Инженер М. Г. Потапов нашел способ борьбы со снежными заносами. Если наклонить к ветру щиты и поднять их над землей, потоки воздуха будут завихряться. Искусственный вихрь, словно метла, станет сметать отложенный на железнодорожном полотне снег. Идея оказалась удачной. Часами простаивал Потапов около своих опытных сооружений, выбирая удобный угол наклона щита. И скоро стихия, казавшаяся непреодолимой, была побеждена, а Потапова прозвали Дядя Снегодув.

Со временем научились не бояться и вечной мерзлоты. Рельсы и шпалы подняли над землей, насыпав на мерзлый грунт мелкого камня и песка. Получилась насыпная подушка, которая защищала вечную мерзлоту. Сейчас, когда едешь в электричке в Норильск, около дороги ровным забором возвышаются «памятники» инженерной мысли первооткрывателей Норильска…

И все-таки я не согласен, что панорама города поражает. Нет. Такого чувства я не испытал. Здание аэропорта, железная дорога – это прелюдия, начало чего-то крупного, большого, поэтому, если присмотришься к этой части, пусть маленькой, но составляющей единое целое с большим и сложным горно-металлургическим и жилым комплексами, то город не удивляет, нет, – он закономерное продолжение дороги, аэропорта.

И все же Норильск удивителен!

В глухомани построить современный город, сейчас подобное кажется обыденным, будничным. Может быть, мы просто привыкли к героическим свершениям: каждый год в Сибири закладываются новые города. Каждый год едут новые добровольцы строить их. Но представим далекое время, когда поднимался Норильск, то было подневольное время ГУЛАГа. Новый город возник на пустом месте, когда кругом за сотни и тысячи километров ни одного крупного населенного пункта с мало-мальски развитой промышленностью. На новостройку везли из центральных районов страны буквально все, вплоть до самой последней мелочи, до гвоздя. Сейчас легко говорить, «везли». Но на чем везли? Как? Ведь будущий город стоял на несудоходной реке Норильской. До ближайшего речного порта на Енисее, до Дудинки, 128 километров бездорожья.

Тогда-то и стал расти рыбацкий поселок Дудинка – ворота Норильска, ворота Таймыра. Рекой, морем сюда везли грузы, здесь, как грибы после дождя, появлялись склады. А дальше – самые трудные километры.

Дома города строили из дерева. На сруб в лесу можно заготовить бревна, но когда стали пилить доски, возникли трудности. Лиственница (она служила строительным материалом) – смолистое дерево, ее трудно, почти невозможно пилить. Нужно все время промывать засмоленную пилу в керосине, поэтому работа продвигалась крайне медленно.

Здания строили как обычно: фундамент, пол, стены, потолок, крыша – без учета вечной мерзлоты. Очень скоро новостройка приходила в негодность. Стены опасно наклонялись, крыша и потолок валились вниз, а пол, наоборот, стремился вверх. Конструкция деформировалась… И началась упорная борьба с вечной мерзлотой.

Началась она с того, что грунт под зданием пробовали оттаивать. Ничего не вышло. Тогда решили строить на сваях. Первый такой дом, похожий на избушку на курьих ножках, вызвал улыбку, удивление. Но удивляться надо было не форме фундамента. Дом стоял! Прочно! Надежно!

Все хорошо. Только очень уж трудоемкий это процесс – рыть в мерзлоте котлован, закладывать сваи. И это упростили. Стали бурить скважины, в которые вставляли готовые сваи. Получался монолит из сваи, грунта, а главное – появилась идея города на «воздушной подушке». Это уже современный Норильск. Широкие асфальтированные улицы, многоэтажные жилые и общественные дома, универсальные и продовольственные магазины, театр, кинотеатры, Дома культуры и плавательный бассейн, ателье мод, телецентр и Дворец спорта… Десятки тысяч свай забито в вечную мерзлоту. И они держат.

Однако по сию пору нет единого мнения по поводу строительства северных городов. Силой воображения архитекторы «построили» на бумаге много поселений. Они различны внешне, но похожи содержанием, в них нет места… человеку и скупой северной природе. Судите сами. Одно время пропагандировали проект города под единой крышей. Удобно. Не страшна пурга, морозы – все это там, на улице, а внутри – оранжерея.

Собственно, получался не город, а два длинных здания, между которыми, заменяя небо, повисала прозрачная крыша. Между домами зеленел бы зимний сад, чтобы северяне не тосковали в полярную ночь. На первых этажах магазины, вперемежку с кафе, детскими садами, библиотеками, кинотеатром. Остальные этажи – под квартиры. От города, как прозрачные рукава-трубопроводы, потянутся переходы к рудникам, обогатительным фабрикам… Чудо и только.

Допустим, автоматическая система будет держать заданную температуру воздуха, когда нужно, подогреет, когда нужно, охладит. Но страшно предположить, что случится с городом, если произойдет непредвиденное – система выйдет из строя. Кроме того, как учит нас физика, чтобы в зимнем саду температура воздуха была плюс пятнадцать градусов, на третьем этаже должно быть плюс сорок пять – пятьдесят градусов, а на шестом уже не надо кипятить чайник – здесь стоградусная жара, настоящая сауна.

Снег на крыше будет быстро таять, и огромная ледяная шапка накроет город. Месяца через два тысячетонный ледяной купол раздавит архитектурное чудо вместе с его зимним садом, плавательным бассейном и современными удобными квартирами.

Такова реальность!

В северных поселках прижились двухэтажные деревянные дома. Они оптимальны для Севера. Именно их нужно переоборудовать в двухэтажные коттеджи с кухней, отоплением, скрытым в стенах, ванной, горячей водой… Но почему-то бетон и кирпич, стекло и металл вытесняют дерево из списка строительных материалов Севера. Почему?

В несеверной стране Англии специалисты приводят ряд доводов в пользу зданий из готовых деревянных конструкций. Во-первых, возводится здание «из деревянных кубиков» быстро, его монтаж (не строительство) экономически выгоден. Во-вторых, деревянные здания в три раза меньше «теряют» тепла, чем каменные. Значит, в три раза меньше нужно топлива на обогрев. Для Севера это важно! Существуют проекты десятиэтажных зданий из готовых деревянных конструкций. Одноэтажный дом бригада из восьми рабочих собирает за два часа. Три-четыре дня уходит на монтаж десятиэтажного здания.

Что может быть лучше для Севера?

Небоскребы «в северном исполнении» можно соединить теплыми галереями-переходами. Получится город.

Есть проект города-поселка. На большом свайном «столе» площадью в один гектар размещается весь поселок. Строительство, точнее не строительство, а монтаж, выглядит так. Грузовик привозит контейнер, из него достают складывающиеся ячейки, разворачивают их, как детскую книжку с картинками, и к вечеру жилище готово… Так растет город. Конечно, квартиры в нем со всеми удобствами. Все поместится на «столе»: и школа, и магазин, и детский сад. А под «столом» повиснут трубы с горячей и холодной водой.

Я неспроста предложил экскурс в градостроительные дебри. Героический эксперимент Норильска, хоть и увенчанный успехом, подражания не найдет. Слишком дорого, особенно эксплуатация зданий, улиц, зимой десятки снегоуборочных машин вывозят примерно 600 тысяч тонн снега. Это не гора, а горы. Вот почему галереи-коридоры необходимы новому типу северных городов.

Тепло норильским домам дают ГРЭС, электростанция на реке Хантайка и газ, который приносит газопровод Мессояха – Норильск. Но тепла с каждым годом требуется больше и больше, железобетонный город растет. С утроенной энергией растут и расходы тепла.

Пока энергетические потери, даже большие, для Норильска незаметны, по крайней мере не ощутимы, однако для других северных городов проблема, из чего строить, может и должна стать решающей.

…Электричка замедляла свой бег, это чувствовалось по суете в вагоне, и по тому, как однообразный пейзаж весенней тундры, долго тянувшейся за окном, изменялся, он становился индустриальным. Плато Путорана вытеснило тундру. Вдруг из-за поворота показались заводские трубы, венчающие строгие, выделяющиеся среди гор прямоугольники корпусов завода. Скоро поезд остановился.

Крупные буквы на трехэтажном вокзале извещали: «НОРИЛЬСК».

На привокзальной площади я засмотрелся на шоссе, среди гор оно казалось совершенством. Вдалеке грудой красных, синих, желтых кубиков виднелись постройки, они росли, становились рельефнее, пока не превратились в кварталы многоэтажных домов, а шоссе, по которому мы ехали, – в главную магистраль, ворвавшуюся в город прямо из тундры.

Так вот ты какой, Норильск, таинственный и открытый, большой и одинокий среди отрогов плато Путорана. Город прижат к подножью горы Медвежьей. Особенно грандиозен горно-металлургический комбинат, махиной вырастающий из горы… В полярную ночь тысячи лампочек и прожекторов гирляндами озаряют город, комбинат.

Ходишь по Норильску и в архитектуре находишь знакомое, виденное в Ленинграде, подмеченное в Москве. И ничего общего с Ленинградом и Москвой – архитектура здесь своя, норильская. В городе нет старых зданий, а новые не собраны в кучу – вдоль улиц тянутся законченные ансамбли домов… Может быть, кому-то Норильск показался другим, но впечатления, произведенные на меня далеким заполярным городом, останутся со мной на всю жизнь.

Понимаю, Норильск не со всеми был приветлив, как в день нашего знакомства. Я видел здесь пургу, которая стремилась сровнять постройки, накрывая их жестким одеялом, видел и глубину полярной ночи, видел сполохи северного сияния. Но первое впечатление… Оно только мое. В 1970 году я впервые увидел Норильск. Прошло пять лет – и новый Норильск, похожий на тот, прежний, и изменившийся, предстал передо мной. Те же ансамбли домов, и новые девятиэтажные башни врезались в городской пейзаж… Растет город.

Таймыр – один из крупнейших полуостровов мира, площадь его 400 тысяч квадратных километров. На южном его рубеже – Норильск. «Таймыр, особенно его север, – наименее изученная область нашей родины». Так ученые пишут о Таймыре сейчас… «Ходиша люди старии воевати на Югру и Самоядь», – так писано в новгородской грамоте более восьмисот лет назад. (Самоядью предки называли земли в устье Енисея и Таймыр, а Югрой – Полярный Урал и часть Западной Сибири.)

Странная судьба у земель – быть тысячу лет открытыми и оставаться неизвестными.

На севере Таймыра нет почвы, а значит, нет растительности. Лишь голые серые камни, от этого пейзаж там пустынный, безжизненный, холодный. Очень мало животных. В короткое лето прилетают птицы вывести птенцов. На восточном берегу, в бухте Марии Прончищевой, сохранилось лежбище моржей, куда приплывают исполины погреться в лучах теплого солнца.

В арктической пустыне, где моржи устроили курорт, слово «лето» хрупко и условно, это время незаходящего солнца и снегопадов, частых штормов, когда ветер пригоняет к побережью ледяные поля и становится холодно, как зимой. Солнце, выглянувшее из-за туч, не в силах растопить морские льды. Нужно ждать следующего шторма, когда ветер отгонит полярных пришельцев от побережья.

С моря видны очертания холмов – это предгорья Бырранга. Чем ближе к ним, тем больше прибрежная полоса наполняется жизнью. Вот за голые камни зацепилась куртинка мха. А вот неизвестно откуда взявшиеся полярные маки алым цветом озарили голые камни. Жизнь захватывает все большие и большие земли. Ближе к горам ледяную землю застелил ровный ковер мха, на него лето выплеснуло несчетные капли луж и озер. Сюда темными ручьями стекаются стада диких и домашних оленей.

Безжизненные горы… Только на берегах речки Неркайхатари, защищенной скалами от дуновений Арктики, оазисом вытянулись реликтовые заросли мохнатой ивы и карликовой ольхи. Ученые не могут ответить на вопрос, как эти деревья попали сюда. Причем не просто северные карлики. Нет. Вековые «гиганты» высотой в два метра, а толщиной ствола в семь сантиметров. Самый северный в мире лес!

Южные склоны гор Бырранга омывают воды полярного озера – Таймыр. Летом сюда прилетают тысячи пернатых. Вода здесь прозрачная и очень холодная. Озеро свободно ото льда всего три месяца в году, птицам этого времени вполне хватает, чтобы вывести птенцов, откормиться и улететь обратно.

По долинам рек, впадающих в озеро, луга, на лето они покрываются цветущим ковром, великое множество цветов украшает тундру. Цветы и озера – такова здесь тундра. Озер на Таймыре, может быть, несколько тысяч. И эта бескрайняя болотно-озерная тундра кормит огромное количество птиц. С первым теплом лед только-только начинает вскрываться, над бесчисленными озерами кружат стаи уток и гусей, за ними летят попискивающие кулики и голосистые чайки. Здесь гнездится самая красивая птица Севера – краснозобая казарка.

На плавающих озерных островках устраивает гнездо таинственная птица Севера – розовая чайка. Человек, увидевший ее, будет счастливым, уверяет местное поверье, но такая удача редко кому выпадает.

В тундре, как на море, не чувствуешь расстояний, здесь нет того, что может служить точкой отсчета, лишь уродливые лиственницы, карликовые березки, одинокие кустики травы поднимаются над ее пестрой землей. А еще здесь можно увидеть подберезовики, только это название грибам не подходит. Какой же подберезовик, если он по размерам больше тундровой березки, – скорее надберезовик.

По кочкам, словно зажженные факелы, сияют яркие желтые цветы. Это жарки, или таймырская роза, северный подснежник, они зацветают первыми: в низинах снег, а на холмах и проталинах уже засветились желтые лампочки.

Но несмотря на строгую красоту, цветы на Севере не пахнут, здесь нет опыляющих насекомых – бабочек, пчел, – поэтому привлекать запахом некого. Зато с первым теплом из тайги вылетают тучи комаров, оводов, мошки оккупируют тундру, воздух звенит, и все тонет в их невыносимом писке…

Весной 1975 года на побережье озера Таймыр завезли из Аляски овцебыков – древних обитателей тундры. Ранее перевезенные из Канады, овцебыки акклиматизировались, теперь у озера пасется два стада. На Аляску овцебыков завезли из Гренландии, на островах Канадского архипелага они живут с незапамятных времен. Человек вновь проявил интерес к животным, на смену охотникам пришли ученые. Оказывается, овцебыки одомашниваются. А выгода в том немалая: мясо овцебыков вкусное и питательное. Не нужно в северные города завозить дорогих и абсолютно не приспособленных к тундре коров, не нужно везти стога сена, тонны комбикормов, овцебыки пасутся в тундре круглый год… Они придадут неповторимость сельскому хозяйству Севера.

Кончилось мое пребывание на Таймыре. После путешествия по студеной земле возвращаюсь в Москву. Не спеша, развернувшись над норильским аэропортом, самолет взял курс на запад. Внизу еще долго проплывала молчаливая тундра, но она уже не казалась безжизненной.

Здесь оставался Норильск.

Журнал «Новый мир».

Март 1976 г.

Раскол

Шел 1666 год. Колокольные звоны в Москве переменились: «звонят к церковному пению дрянью, аки на пожар гонят или врасплох бьют», – писали современники… Что же случилось тогда в Москве? К чему это колокола вдруг изменили себе?

Только-только завершилось заседание Церковного собора, созванного царем Алексеем якобы для рассмотрения забот насущных, на самом же деле – для устранения ставшего всем ненавистным Никона. Низложить зарвавшегося патриарха, но увековечить его церковную реформу, решил Собор… В тревожном колокольном плаче звучал траур по старой вере, и под эти же самые звуки рождалась новая русская Церковь, потому что Собор интересовали и другие вопросы, более важные, – речь шла о глобальной политике, о лике Русского государства «во веки веков».

Патриарх Никон желал самостоятельно ваять лик России, заявляя: «Священство выше царства», но у царя было иное мнение. При тайном противоборстве царя и патриарха начался Собор. Он, надо сразу отметить, был неправомочным. О том хорошо известно. Вели его греки, патриарх Макарий Антиохийский и митрополит Паисий Александрийский.

Царь Алексей знал подноготную этих деятелей, и Никон тоже знал, что Паисий Лигарид за открытую симпатию к Риму низложен и проклят Собором иерархов Восточной церкви. Самозванец в рясе пользовался титулом митрополита незаконно, он не имел канонического права даже присутствовать в Москве и тем более вести ее церковные дела. Однако ж приехал, потому что русский царь Алексей Михайлович Романов выбрал и пригласил именно его…

К сожалению, россияне не знают историю старой веры на Руси, им абсолютно неведом тот – прежний! – духовный институт, который, собственно, и «раскололи» в 1666 году. А его митрополитами были отнюдь не славяне. И не христиане! Там чтили Бога Небесного, Творца мира сего, у Него искали защиту и покровительство. Тенгр, Ходай, Гозбоди – там называли Всевышнего. Так продолжалось до января 1589 года, до утверждения в Московии Борисом Годуновым Греко-российской церкви.

Тогда в Москве, по сути, стало две Церкви, новая и старая – царская и народная. Два оплота духа в одном Кремле не могли сосуществовать долго. Раскол народа был неминуем. Со злополучного 1589 года церковные дела на Московской Руси вели греки, их приглашали как дорогих гостей, хотя до этого запрещали входить в русские храмы.

Приезд Паисия Александрийского и Макария Антиохийского участники Собора восприняли как должно: никто не знал о грехах высоких гостей. Паисий Лигарид, тайный иезуит, выполнял особое поручение папы римского Александра VII, Рим всегда сил не жалел для борьбы со старой верой и утверждения вместо нее христианства. Открывая Собор, именно Паисий начал расправу над Никоном, прислушиваясь к тишайшим словам русского царя, за которым стоял все тот же папа.

Обвинение понеслось лавиною. Никон «должен быть проклят как еретик», – гвоздил оратор. С этой мысли он начал свою речь.

Бедный Никон, понимая, что идет борьба между духовной и светской властью, в тайне надеявшийся на помощь Лигарида, опешил, такого поворота событий он не ожидал. Патриарх даже потерял дар речи. Единственное, что нашел он в ответ, это – ругательства. В ярости обозвал оппонента «вором», «собакой», «мужиком»…

Так открылся знаменитый Собор 1666 года.

Однако прежде чем продолжить рассказ о нем, обратимся к событиям предшествующим, в конце концов, Собор лишь этап в жизни страны, звено в цепочке событий. Разве главным было то, как стали осенять себя верующие после Собора – двумя перстами или тремя? Не из-за этого горели страсти. За внешними переменами обряда стояли перемены куда более существенные, в них и была суть происходящего, но их всегда скрывали, замалчивали и старались не замечать исследователи истории Руси и Русской церкви.

А они, эти перемены, были! Как бы ни закрывали на них глаза.

Если в обратной хронологической последовательности пролистать иные страницы истории Руси и соседних с ней стран, откроется много прелюбопытного. Откроется тайна, которую в России прячут веками, тайна Церкви староверов, канувшей, будто бы в Лету, и в то же время реально существующей по сей день.

Какая же была она, старая вера? Вот вопрос, на который историки не дают ответа.

…Лишь в XVII веке, прекратив платить дань Орде, Москва реально обрела политическую независимость, по-прежнему, однако, оставаясь духовно зависимой от Степи. Дело в том, что единая Древлеправославная церковь связывала Русь и Степь – одна общая епархия. Не случайно же веками из Москвы ездили в Орду за ярлыком на правление и светские, и церковные лидеры. Московиты и ордынцы действительно были единоверцами.

К 1589 году их единство ослабло, в тот год волею греческого патриарха Иеремии (а вернее, Бориса Годунова!) Москва учредила свою собственную патриархию – новую Церковь, где греки стали главными персонами. Обращаясь к русскому царю Федору, константинопольский патриарх произнес слова, запавшие в царскую душу, их с той поры передавали в Кремле по наследству. В воспроизведении В. О. Ключевского слова звучали так: «Ветхий Рим пал от ересей; вторым Римом – Константинополем – завладели агарянские внуки, турки; твое же великое Российское царство – третий Рим – все превзошло благочестием».

Заметим, весь XVI век на Руси бурлила политическая жизнь, страна круто шла на подъем, ее и называли по-новому – Россией. А давняя соперница, Степь, наоборот, погрязнув в междоусобицах, доживала бесславные времена… Так, если до Ивана Грозного территория Московской Руси на юге ограничивалась Окой (за Коломной начиналась Степь), то во время его царствования границы существенно изменились за счет соседей. И это вызвало законную реакцию духовенства.

Конфликт митрополита Филиппа с русским царем был реакцией Церкви на захват Москвой чужих земель, то есть на нарушение статус-кво в епархии… Мало того, тот конфликт и есть прелюдия 1666 года. Без одного не было бы другого!

Узаконив опричнину, царь принялся чистить русское общество, потому что высшее общество на Руси не было русским. Более половины боярских и дворянских родов – выходцы из Степи, половцы, бежавшие после утверждения там во власти Чингизидов. Хан Батый уничтожал половецкую знать, но Церковь не трогал. Духовный институт, куда по-прежнему входила и Московская Русь, оставался прежним.

Степная аристократия, спасаясь от произвола властей, устремилась в Европу, на Кавказ. Таланты и на Русь потекли рекой. Носители более трехсот (!) русских фамилий – тюрки по крови, никак не славяне, в чем убеждают родословные книги российского дворянства, а также геральдика… Так что у московских опричников работы было много.

Здесь вновь прервемся. Необходимо новое отступление: во времена, когда не было Руси, но уже была Степь, ее культура, плоды которой принесли с Алтая тюрки-кипчаки.

Об обитателях Степи укрепилось мнение, будто все они «дикие кочевники», что абсолютно не соответствует истине. Так же, как то, что в Степи проживало множество народов. Нет. Степь была самой сильной страной раннего Средневековья, и проживали там тюрки-кипчаки. Называлась она Дешт-и-Кипчак (Степь кипчаков). От Байкала до Атлантики простиралась страна кипчаков, ей платили дань Византия, Западная Римская империя и весь остальной мир. Больше того, Иордан (римский историк VI века) отмечал, что Аттила, царь тюрков, был христианином. Но слова эти нуждаются в уточнении.

Христианство тогда еще не сложилось в стройное религиозное учение, и правильнее бы сказать, Аттила был веротерпимым к нарождающемуся христианству. Два его предшественника – Донат и Харатон – с известными оговорками тоже были союзниками христиан, а это IV век!

В актах II Вселенского собора (381 г.) отмечено присутствие патриарха от степняков. Значит, в Степи уже был свой духовный институт.

По мнению известного французского исследователя религий Жан-Поля Ру, задолго до новой эры и до Великого переселения народов тюрки, жившие на Алтае, поклонялись «человеку-небу», «человеку-солнцу» – Тенгри. Китайские историки относят появление культа Тенгри к V веку до н. э., то есть минимум за пятьсот лет до Христа.

«Человек-небо», дух, божественное мужское начало, Тенгри распоряжался судьбами человека, народа, государства. Он – Творец мира, и Сам есть мир. Очень интересно исследование немецкого ученого Г. Дерфера, который пронаблюдал эволюцию понятия «Тенгри» от раннего, шаманского представления образа до одной из высших стадий в его религиозно-мифологическом развитии… По мнению ученых, речь идет о первой монотеистической религии человечества. Первой!

Тенгри – это имя Бога-Отца, Создателя мира, Ему адресовали молитвы, заговоры, плачи, благопожелания. «Тенгрианство» назвали ту древнюю религию, а ее сторонников – тюрками. Религия эта располагала собственной атрибутикой: иерархией небожителей, ранжированием священнослужителей, проповедниками. И конечно, письменно и устно закрепленным каноном. Эти документы и факты известны, сохранились носители той религии, их изучали зарубежные и отечественные ученые.

Именно вера с его каноном (обрядами, молитвами) привлекла в I веке к Тенгри буддистов (ламаистов), потом и христиан, которые тоже увидели его спасительную силу. В IV веке их проповедники познакомились с религией степняков, и она оказалась им близка по духу… Почему нет?

Но тогда уместен вопрос: что доказывает, будто христиане стали единоверцами с тюрками, а те в ответ признали сына Тенгри-хана – Христа? Доказательств более чем достаточно. Например, задумывался ли кто, почему в духовной жизни Европы IV века, точнее с 312 года (после разгрома тюрками римской армии у стен Рима), случились разительные перемены? После той битвы европейцы от победителей-всадников впервые услышали молитву во имя Бога Небесного. Молитву, наполнявшую тело духом и силой.

Или – почему в IV веке христианство вышло из катакомб и получило признание в Византии, а потом в остальной Римской империи? Чем и кому оно обязано внезапным своим возвышением? Религия угнетенных не могла же сама покорить умы властителей?

Значит, была серьезная причина, заставившая императора Константина признать христианство официальной религией Византии. Но какая это причина? И христианство ли признал он?.. Тут нельзя обойти такой факт: из всех стран Европы тюрки не тронули Византию, больше того, согласились составить костяк ее армии (они по приглашению греков переселялись на жительство, получив имя федератов и византийское гражданство).

Византия дружила со Степью, как могла. И Рим, сначала проиграв одно военное сражение за другим, тоже последовал ее примеру… Почему?

Новая религия – вот причина, позволившая прозорливым правителям сохранить свои страны, став единоверцами и союзниками тюрков. Византия и Рим сами вызвались платить дань. То была плата за учебу жизни по-новому… А не Аттила ли, образно говоря, сделал Европу христианской?! Неожиданный вопрос, не правда ли.

У древних тюрков была богиня Умай – женское земное начало, милосердное воплощение Тенгри, ее изображали с младенцем в руках. Младенца звали Умайдар (Спаситель)… Точно такой же позже стали изображать Богоматерь, правда, называя младенца не по-тюркски, а по-гречески Христос, что означало тоже Спаситель (Помазанник).

Иконы, иконостасы, лампады, парчовые одежды священников, ладан, молитвы с их земными поклонами и другие внешние атрибуты религии Алтая перешли и остались в византийской Церкви. Они и есть самое надежное доказательство союзничества тюрков с еще не оформившимися христианами. Достаточно вспомнить хотя бы хоругвь и крестный ход. «Хоруг» – по-тюркски знак «защиты», «покровительства». В мольбе о защите и есть смысл крестного хода с хоругвями.

Впоследствии внешние признаки обрели особую роль, они привели к разделению Единой церкви: соперничество Византии и Рима за лидерство в Европе было долгим.

Не только обряд, архитектуру храмов, иконы переняли христиане от Степи. И равносторонний крест взят из религии Алтая. Крест – это знак Тенгри… Европа под термином «крест» понимала «совокупность жизненных лишений, страданий, тяжелых обязанностей, мучительной борьбы нравственного долга с искушением греха и т. п. – все, что христианин обязан выносить мужественно и благодушно, не нарушая требований религии и внушений чистой совести».

О каком кресте идет речь? Ответ дан в священной книге Псалтыри. В «кратком изъявлении» к ней сказано: «о еже како православному христианину по древнему преданию святых Апостол и Св. Отец… подобает на себе знамение креста изображати», «Первое на челе нашем… второе на чреве… третье на правом раме (плече)… четвертое же на левом…». Легко заметить, рекомендуемое знамение меньше всего напоминает крест, который Христос нес на Голгофу. Перекрестившись, христианин осеняет себя равносторонним крестом Алтая!

Ныне различают много крестов: латинский, греческий, патриарший, андреевский и другие. Однако какой из них связан с именем Христа? В Евангелии о том – ни слова, потому что когда писали Евангелие, у христиан не было креста.

Крест как знак христианства появился в IV веке, это зафиксированный историей факт! Появился в Византии при императоре Константине, ставшим с 312 года союзником степняков. А в V веке он был уже на коронах императоров. Византийский крест – копия алтайского креста (тогда вошло в обиход христиан крестное знамение, и оно с Алтая). Латинский крест появился в V–VI веке, о чем тоже сообщают энциклопедии.

Это не удивительно. В Библии же нет и намека на то, чтобы кто-то из библейских персонажей осенял себя крестом: у иудеев в обряде нет крестного знамения и креста.

Два перста (большой и безымянный) христиане стали складывать, чтобы показать свою причастность к религии Алтая. Традиция двуперстия существовала у тюрков до новой эры, не забыта она ныне, ведь сохранились последователи старой веры – религии Тенгри, они живут в Сибири, в Казахстане, на Урале. Русские их зовут староверами (не путать со старообрядцами!). А еще их зовут «дырниками», за то, что молятся на восток, открытому Небу. «Дырниками» прозваны потому, что в избах с восточной стороны они прорубают форточки, чтобы молиться в ненастную погоду дома.

Но это не все… Обратите внимание на одежды православных митрополитов. Одежда – консервативный источник информации о Церкви, мода здесь не менялась веками. Первое, что увидим, – опять же равносторонние кресты, расшитые золотом. Кресты Алтая! И названия элементов одежды алтайские. Фасоны – тоже, о чем надо писать отдельную статью, которую можно начать с описания наскальных изображений священнослужителей (тенгричи) Древнего Алтая. Рисунки хорошо сохранились!

Еще деталь – архитектура храмов, тоже консервативный источник памяти. Даже внешне храмы «Степной» церкви отличались от тех, что строили потом в России. Никон запретил шатровые храмы. Почему? Староверы их называли «килиса», название идет от священной горы Кайласа, самой высокой на юге Тибета, она – обитель Бога Тенгри, сюда до сих пор ходят паломники.

А если так, то понятно, почему в Степи были именно такие храмы – шатрами, они копия той горы… У ранних христиан, как известно, вообще не было храмов.

Больше того, становится понятна суть слова «алтарь» и почему запрещается входить в алтарную часть храма. «Алтарь» с тюркского переводится буквально: «алт» – «низ», «ор» – «восходить», иначе говоря, «приподнятый». Алтарь приподнят на ступеньку-другую, там – святая святых, место отдыха Тенгри. Заходил в алтарную часть храма лишь священнослужитель – слуга Господний.

Важно подчеркнуть, что традиция храмовой архитектуры сложилась, судя по археологическим данным, до новой эры. Фундаменты древних храмов, как правило, имели форму креста. Равностороннего креста! Традиция Алтая в Степи сохранялась долго. Например, верхняя часть здания храма в плане была восьмигранной. Купола складывались из восьми лепестков. Откуда это? От куреня (аила), который степняки строили восьмигранным. И от формы юрты… В алтайских приметах храмовой архитектуры легко убедиться.

Также заметны отличия и в иконописи, но о них чуть позже. Здесь же отметим: слово «икона» означает предмет и действие над ним. «Айконе» по-тюркски – «открывай душу» (дословно – «говори истинно»). Иконы – это атрибут религии Древнего Алтая, первыми их заимствовали буддисты (северная ветвь), потом христиане.

Отсюда бросающееся в глаза сходство в убранстве храмов и в некоторых обрядах этих религий.

А разве не наводит на мысли библейское понятие Эдем, христианский символ рая земного? Почему на средневековых географических картах он помещен на Алтае? Почему считался землей прародителей? Не возникает ли ощущение близости и даже идентичности мифической земли с географически реальным Алтаем, откуда пришли тюрки в Европу? Вопросы, вопросы…

Например, такой. Как Христос обращался к Отцу своему? Вспомните его последнее слово: «Элои!» – воскликнул он на кресте. Точно так взывали к Тенгри тюрки две с половиной тысячи лет назад.

Есть, конечно, и немало других следов «старой веры», те же куличи, крашеные яйца, новогодние елки… Однако уже не о том речь. Отступлением в первое тысячелетие до новой эры нам важно было показать глубину той духовной культуры, на которую замахнулся московский царь Иван IV, видя угасание Степи. Опричнина, узаконенная им, как свищ, истощала староверскую Русь: таинственные смерти, казни, измены, отравления превратились в будни московской жизни. К ним привыкли.

Митрополит Филипп, выходец из боярского степного рода, не мог смотреть на бессмысленное уничтожение народа и потребовал, «чтобы царь и великий князь отставил опришнину». Но духовный диалог не получился. В Успенский собор Кремля, где владыка вел службу, однажды ворвался царь «со всем своим воиньством, вооружен весь, наго оружие неся», то есть с обнаженным оружием вошел в храм. Черные кафтаны, черные шапки опричников, как туча, усиливали тягость грядущего. В ответ на обличительные слова митрополита царь в ярости ударил в пол посохом и завопил: «Я был слишком мягок к тебе, митрополит, к твоим сообщникам и моей стране, но теперь вы у меня взвоете!»

Малюта Скуратов поставил в их споре точку – он задушил митрополита.

Царь думал, что избавился от влияния Степи. Но нет. Опричнина и даже убийство митрополита – это лишь попытки раскола старой Церкви. Однако еще не раскол. Щедро наградив иереев и монастыри, поддержавшие его в борьбе со свергнутым митрополитом, московский царь сильно переоценил себя, забыв, что сам смертный человек. Бог взыскал за невинную кровь – в муках умирал Иван Грозный, не оставив достойного наследника.

Поняв, что грубой силой в духовной жизни вряд ли что можно достичь (в конце концов, народ привыкает и к опричнине), Москва начала борьбу за церковную свободу, которая гарантировала Кремлю свободу политическую. Царь Алексей Романов первым из русских правителей отказался платить Орде дань, но вошел он в историю России не тем, что при нем кончилось татаро-монгольское иго, он вошел своими знаменитыми «приказами» и расколом Церкви. Отец российской бюрократии! Каких только контор-приказов не появилось при нем.

Чиновник с тех пор стал главным защитником престола и правой рукой царя.

Лишь Церковь не подчинялась ему, а только – Богу. Духовный «приказ» и решили создать, а кандидатуру для воеводы присмотрели вполне подходящую: в 1652 году патриархом стал Никон, человек своевольный, мечтавший о власти, а главное – низкого сословия и без образования. Через два года после избрания Никон объявил о церковной реформе. Велел исправить старые церковные книги, ввести новые обряды, чины. Иначе говоря, тихо, без крови и удушений, объявил старую веру как бы вне закона.

Наиболее важными его нововведениями были следующие:

1. Вместо двуперстного крестного знамения ввел троеперстное.

2. В старых книгах писалось и выговаривалось имя Исус, в новых книгах имя переделали на Иисус.

3. В старых книгах установлено во время крещения, венчания и освящения храма делать обхождение по солнцу. В новых книгах введено обхождение против солнца…

Всего же было шесть нововведений. Шесть! А много это или мало? В духовной жизни количественные оценки ничего не значат. Никон предложил новый канон, новые обычаи, значит, предложил новую Церковь, которую поставил во главу духовной жизни страны.

И тогда староверская Русь стала христианской Россией. Со Степью она разошлась, потому что начала молиться Сыну, а не Богу-Отцу.

Вот в чем был политический смысл церковного раскола. Москва, мечтавшая о лаврах «Третьего Рима», получала свободу действий, лишь став христианской. И пусть как угодно убеждают историки в том, что была церковная реформа, мол, исправляли ошибки, накопившиеся в священных книгах при их переписывании. Нет, нет и нет. Новый канон налицо, а в остальном убеждает уникальная работа Б. Кутузова (этот исследователь, имея доступ к книгам староверов, сравнил старые и новые тексты).

Получилось удивительное: «старые» тексты были точнее и глубже.

Кутузова можно обвинить в предвзятости, но известны работы других богословов, например, профессора Н. Д. Успенского, высказавшего то же мнение… Да, свои богослужебные книги староверы переписывали. Но как? Доверяя особым мастерам, чей дар считали священным. Любую описку, недосмотр, ошибку они приравнивали к греху.

В старинных книгах ошибок меньше, чем опечаток в типографских текстах, тогда о каких исправлениях шла речь на Соборе 1654 года? Приведем примеры из Псалтыри, обозначив старый текст буквой С, а новый – Н.

С: «Закон положит ему на пути».

Н: «Законоположит ему на пути».

С: «Ибо благословение даст закон даяй».

Н: «Законополагаяй».

С: «Избави мя… от рук сынов чужих».

Н: «Из рук сынов чужих».

Были ошибки серьезнее, и дело, конечно, не в стилистических погрешностях. Ошибки работали на раскол, они ускоряли его. А как иначе воспринять, скажем, такое исправление:

С: «Молимся тебе. Господи, ниже да снидет со крещающимся дух лукав».

Н: «Ниже да снидется с крещающимся, молимся тебе, дух лукавый».

Прочитав подобное, народ ужаснулся: «Духу лукавому не желаем молиться». Или: «Что же, отцы наши не знали правильное имя Спасителя?» Возражений было много. А объяснение одно: исправители-греки (иностранцы!) плохо знали язык, на котором исправляли текст. Русский народ не принял новаций, провозглашенных Никоном. Однако царский приказ уже действовал, бюрократическая машина пришла в движение.

Никого не смущало, что новая «московская» Церковь как выразитель морали общества с первого дня своего потеряла смысл, ибо сказано: «Без свободы пастыря не свободна и паства». В новой Церкви (вернее, в новом царском приказе) первым несвободным стал патриарх, он находился во власти царя, чего у староверов не было.

Приказ начал государственно-принудительную христианизацию народа. Страна заполыхала, бунты поднимались один за другим. Тех староверов, чья душа не принимала новые обряды, загоняли в избы и сжигали заживо. В приказе Никона служили даже самые настоящие людоеды, их привезли с севера для острастки прихожан. Тысячи и тысячи безвинных людей, не желавших молиться «духу лукавому», гибли в адовых муках. Горели целые деревни… На кострищах поднималась Церковь, которая ныне зовется Русской церковью (РПЦ).

Первыми мучениками за старую веру стали протопопы Иоанн Неронов, Логгин, Даниил, Аввакум и епископ Павел Коломенский, который бросил всесильному Никону в лицо: «Мы новой веры не примем». Никон ответил старцу побоями прямо в храме, правда, освященном по-новому. Дальше ссылка, пытки, и, получив последнее «нет», московские христиане сожгли староверов-великомучеников.

Когда протопопа Аввакума вели на костер, ему было за шестьдесят. Земляные ямы, ржавые цепи, пытки, голод согнули старца вдвое, но твердости, силы в измученной душе не убавилось. Его глаза горели, хоть лицо и было превращено истязателями в огромную черную рану. И странно, Аввакум будто улыбался, у него всегда и во всем светилась улыбка. А когда от огня затлели веревки, он медленно освободил горящую руку и поднял ее вверх. Два перста взметнулись над костром. Говорить он не мог.

Руками греков, выходцев иезуитской (греческой) коллегии, царь подчинил себе Церковь. Никон, мечтавший единолично править русским миром, просчитался, его оппонент оказался хитрее, он и поручил утверждать в жизнь «никоновскую» же реформу приехавшим из-за границы братьям Лихудам, тоже воспитанникам иезуитской (но латинской) коллегии. Им доверил царь Московскую духовную академию (российскую коллегию!) – служителей христианской Церкви требовалось воспитывать по-новому. Неудивительно, что европейское пронизало с тех пор все поры Кремля, каждый его камень.

Даже в иконописи отошли от изящной старой школы, которой придерживался Андрей Рублев, ради новой, позже получившей название «московской». Памятны слова протопопа Аввакума о неподобном писании: «Пишут Спасов образа Еммануила: лицо одутловатое, уста червонные, руки и мышцы толстыя… Старые добрые изографы писали не так подобие святых: лицо, руки и все чувства отончали».

…В муках умирала Русь, забывая старые свои корни и себя.

Чтобы заставить благочестивый народ Московии принять новую веру, Собор 1666 года постановил: «Подвергать ослушников соборных определений тягчайшим казням: заточать их в тюрьмы, ссылать, бить говяжьими жилами, отрезать носы и уши, вырезать языки, отсекать руки…» Объявившие себя мудрецами безумствовали.

Тогда же, словно по чьей-то злой воле, начали «конфессиональную и этническую унификацию» населения, проще говоря, начали делить его на своих и чужих – на русских и татар (татлар – «чужие»). Староверы и стали «татларами», в стране появились люди первого и второго сорта.

…Лишившись сана, Никон изменил своим нововведениям, он понял, в какую страшную клетку его руками иезуиты заманили вольный русский народ. В монастыре до конца дней повергнутый патриарх отмаливал грехи, повторяя в полубезумии: «Старые служебники добрые». Только его не слушали, было уже не до Никона, отмаливавшего свои грехи.

Журнал «Знание – сила».

Апрель 1993 г.

Талыш, чаруж и другие…

Его глаза чуть сузились, он снова взглянул на меня, уже испытующе, не понимая, шучу я или говорю серьезно.

– Азад, укради меня снова, – повторил я. – Как в тот раз.

Мы стояли на вокзале города Ленкорань, стояли и смотрели друг другу в глаза, как тогда, в минуту знакомства, не обращая внимания на приехавших и встречающих. Наконец снова засветилась его обвораживающая улыбка, и мы обнялись, как старые добрые друзья.

Наше знакомство было не обычным – в 1989 году Азад вместе с товарищами поздним январским вечером похитил из гостиницы Ленкорани корреспондента журнала «Вокруг света». Собственно, благодаря дерзости Азада и получился мой очерк об «исчезнувшем» народе, о талышах – ведь похищенным корреспондентом был я. С тех пор немного воды утекло, но сделано больше, чем за прошедшие полстолетия. В Баку, в Астаре, в Ленкорани, где живут талыши, появились Центры талышской культуры, родной язык преподают в школах, правда, по два часа в неделю и только в младших классах. Однако если вспомнить времена, когда за талышскую речь сажали в тюрьму, то понять радость людей можно. По-моему, она неподдельна.

Теперь в газетах Южного Азербайджана страничку печатают на талышском языке. И что еще недавно невозможно было представить, по Бакинскому телевидению выступала «Авеста» – талышский фольклорный ансамбль, руководит им Азад Талыбов, он с друзьями и пригласил меня сюда, в самый красивый уголок на Каспии.

Талышский край – это зеленые горы. Могучие дубы, буки, грабы здесь подняты к самому небу, только вершины гор свободны от деревьев, там – луга, летние пастбища да скалы, на которых лишь мхи и лишайники. Еще талышский край – это полоска равнины между горами и морем, когда-то болотистая, непроходимая, поросшая камышом и кустарником, ныне окультуренная, о ней я уже писал. Ныне хотел посмотреть горную часть Талыша, хранившую следы нетронутой истории, ведь горы во все времена были самыми разумными хранителями времени. Они и здесь таковы.

…Наш «газик» тянул уже с надрывом. Внизу это было не заметно, но с каждым новым подъемом его бессилие ощущалось явственнее, пока наконец он не встал в колее, яростно вращая колесами и сползая назад. Приехали! Дальше пешком через перевал, что в тридцатиградусную жару, ох, не в радость.

Пошли. Дорога изгибалась по уступу, то круто взмывая, то бессильно падая. Справа – срезанная скала, слева – небо. Под ногами пыль до щиколоток. Посмотришь вниз, кажется, будто летишь на самолете – где-то далеко река ломится среди камней, маленькие, словно букашки, коровы около нее, а кругом лес, лес. Лес и горы. Соседний склон выглядит непроходимым. Но если присмотреться, вполне проходим – только проходить некому, безлюдье кругом. Лишь коровы напоминают о человеческом жилье, их в горах держат без надзора, они – сами по себе. И день, и ночь. Поэтому, если увидите в лесу что-то черное, большое и шевелящееся, не пугайтесь: то не медведь, не снежный человек. Обыкновенная корова.

Впрочем, не обыкновенная, а свободная. Горцы на свой лад ведут животноводство – не неволят домашних животных пастухом…

Не заметил, как на дорогу из леса вышла девочка лет двенадцати с вязанкой хвороста за спиной. Смуглая, в темном платьице, в платке, который сливался с ее смоляными волосами и загорелой кожей. Юная горянка удивленно смотрела на нас, будто на пришельцев из иного мира. От удивления даже забыла спрятаться, как велит обычай при встрече с незнакомыми мужчинами, стояла, нерешительно переступая с ноги на ногу: любопытство и страх боролись в ее трепетном тельце.

– Здравствуй, – громко сказал я по-русски.

– Турку зандоним («по-турецки не понимаю». – М. А.), – тихо ответила девочка. Ее слова я, не знавший талышского языка, принял за приветствие.

Выяснилось, рядом селение – Паликеш, там мы и перевели дух, зашли в маленький глинобитный домик, где жила девочка. У Сафара, ее отца, десять детей, он, завидев нас издали, поспешил к дому. Подошел с достоинством. Поздоровались. Про мужчину здесь говорят так: «У него два быка, три корова, пять сына, остальные девочки». Заботы, заботы, заботы не вписаны, а впечатаны в каждую морщинку на лице талыша, в каждую искорку его уставших глаз. Из-под массивной кепки узкое лицо Сафара казалось переполненным забот.

Талыши все узколицые и все с черными, выразительными глазами, взгляд их обжигает и одаривает, особенно у детей… Такие вот глаза у Сафара.

Он, как ребенок, обрадовался гостям и, как взрослый, скрывал свою радость. Лишь раз что-то коротко бросил женщинам, и – двор закипел, забегал. Вынесли под дерево стол, стулья, подушки, скатерть, посуду. Приготовили чай. Все произошло так стремительно, что нам оставалось удивляться слаженности дружной семьи, в которой всем есть работа.

Наконец под деревом, в приятной тени, потянулась беседа, ради которой было столько хлопот: в горах за чаем не торопятся. Я старался держать разговор в своем русле – мне было интересно слушать их, а Сафар клонил в свою сторону, желая слушать меня, он поначалу и отвечал как-то излишне кратко. Так и говорили: он на талышском, я на русском, а между нами переводчик, который переводил с талышского на азербайджанский (для себя), а потом с азербайджанского на русский.

Для домочадцев наша беседа была лучше лучшего театра, они расселись поодаль, на траве, и с любопытством смотрели на меня. Заморский гость. Первый русский, из Москвы и – в их доме. Ни у кого в Паликеше не бывало гостя из Москвы, «Москва, значит, урус», – глубокомысленно заключил Сафар.

Сколько ни объяснял, что я кумык, что мои предки из Дагестана, это не производило никакого впечатления. Для талыша национальные различия условны. Для него дагестанцы – «лезги», а дальше на север живут «уруси». И ничего в том удивительного, в горах свой мир, свои этнические понятия.

В доме Сафара я очень удивился, нет, не тому, что из жителей Паликеша немногие бывали в Астаре, районном центре, что единицы видели Баку. И не тому, что «сама Москва пришла в Паликеш». В разговоре я обмолвился о том, что моя родственница была женой брата персидского шаха, реакция Сафара поразила. Он воспринял сообщение как должное! Более того, внятно рассказал что-то из жизни этого брата шаха, о котором я ничего толком не знал… Было чему удивиться, не правда ли?

Откуда крестьянину из далекого горного селения известно о вещах, о которых не знают ученые люди? Объяснилось просто. Иранское телевидение и радио тут ни при чем. В Паликеше нет электричества: керосиновые лампы горят чаще электрических, а телевизоров на керосине пока не придумали даже неугомонные в электронике японцы. Источником знаний Сафара явилась старая книга, которую сберегли в их доме. Написанная на фарси, она была единственной, близкой и понятной, книгой в жизни Сафара. Ведь в Советском Союзе книг на талышском языке не издавали. А тех, кто владеет азербайджанским языком в горах мало, чужого языка горцы не признают. Гордость! «Турку зандоним», – отвечают они, по паспорту тюрки, заслышав незнакомую речь, будь то русские, китайские или английские слова. Все звуки чужды их сердцу, все, кроме родных талышских.

Свою старую книгу Сафар читал много-много раз. Он – горец, человек гордый, других книг ему не надо. «Фарси – почти талышский», – говорит он…

Если бы не домашнее хозяйство, семья Сафара давно умерла бы с голода. Много ли даст здешняя природа? Горы щедры на красоту, на землю они скупы, каждый клочок на учете. Когда мы подходили к их дому, Сафар в лесу рубил секирой – дагисом – ветки деревьев: добывал корм корове. За лето склоны желтеют, звенит земля от нещадного солнца. Лишь на деревьях да около родников сохраняется пожива коровам. С козами проще, они сами залезут на раскидистое дерево, а на кустарник подавно. Самостоятельные.

Я не оговорился, в семье Сафара тринадцать ртов. Вернее, четырнадцать – недавно пришла молодая невестка, она дважды промелькнула в саду. Высокая девочка-подросток по-особому теперь завязала платок (яшмаг), пряча пол-лица от посторонних взглядов.

Яшмаг для замужних женщин обязателен: «Войдешь в дом – сразу видишь…» Таков обычай. А тринадцатой в семье была вторая жена хозяина, полная улыбающаяся женщина. Она вышла к нам, не выпуская из рук мешок с белой шерстью, которую сучила в тонкую нить. Так и просидела на траве за работой.

Эти люди не знают завоеваний цивилизации. Все сами. Одна женщина с хозяйством не управляется, несмотря на помощь детей, вот почему многоженство здесь в порядке вещей, его не афишируют, но и не скрывают. Так было всегда. В хорошей семье две-три жены – не редкость.

Наш разговор ходил из стороны в сторону – я тянул к себе, Сафар к себе. А кончился он предложением пойти на пир – святое место, прославившее Паликеш в округе.

Пиры (где молятся, где лечатся) у талышей разные: дерево у дороги, камень. Этот – могила на кладбище. Минут тридцать мы шли по тропе, которую надежно укрывали деревья, наконец подошли к забору, рядом стояли дощатые столы и лавки, неподалеку дерево, с его толстого сука свисали веревочные петли (здесь разделывают туши жертвенных животных). За деревом калитка. Надо заметить, калитками горцы не пользуются, хотя все участки у них огорожены. Через забор выкладывают из чурбачков что-то вроде лестницы, человек по ступеням переступит забор, а скотина, гуляющая на свободе, – нет.

Вошли. Могилы ступенями поднимались в гору. Но ни на одной ни слова, ни знака. Плоские немые камни – вот и вся могила. Камни уложены по-особому, так, что солнце не осветит место, где покоится прах. Вечная тень и мох на камнях охраняют покой кладбища.

Говорила лишь одна могила. Непонятным чужаку языком. Около нее рос куст, увитый лоскутами и цветными нитками. Это – пир. Каждый человек может прийти сюда, прочитать молитву, открыть Аллаху свое заветное желание, для исполнения которого надо привязать к кусту нитку или тесемку, а дальше – решит Всевышний, достоин ли ты своей просьбы.

С годами могилы уходят в землю, тонут, как тонет память о людях одного поколения, но на их месте или рядом другое поколение оставит свой каменный след, который тоже потом утонет в земле.

У самых альпийских лугов прилепилось к горе другое селение – Хамушам, вечером там свадьба, на которую надо успеть. Свадьба – дело серьезное. Свадьба в горах серьезная вдвойне. Талыши устраивают две свадьбы: женскую, а потом – через месяц, через год, как получится, – мужскую, лишь тогда молодожены сольются в семью, и невеста получит право носить яшмаг.

Женская свадьба мне вспоминается как сон, как утренний туман: я видел ее раньше, вернее, не видел. Нас пустили в порядке исключения – «вдруг корреспондент подумает, что талыши зажимают гласность». Довод решающий… Еще днем заиграла музыка, к шатру, накинутому на весь двор, потянулись люди – женщины из своего селения. Женская свадьба – это репетиция, примерка. Мужчинам неприлично сюда заходить. Лишь близким родственникам позволено посидеть где-то в уголке. Для порядка.

Сотни две улыбающихся женщин, будто цветы, заполняли пространство под шатром. Тех, кто в возрасте, принимали дома – под шатром слишком уж шумно. Многие женщины пришли сюда прямо с поля, но праздник был в их душе, в нестерпимом блеске глаз. Смех, улыбки, будто и не было тяжелой работы. Сначала на свадьбе гости подходят к столику и делают взнос (кто сколько сможет) на подарок молодым, а дальше путь – к столам, к музыке, к танцам. Свадьба же!

Угощения готовили прямо здесь, на улице. В огромных казанах томился рис, бурлило мясо, самые вкусные в мире запахи наполняли округу. Талышская кухня – это обилие запахов. А особый вкус еде придает то, что ее положено есть руками, помогая себе кусочком хлеба. Скатаешь пальцами шарик – и в рот. Нам накрыли в саду, в отдалении от общего веселья, чтобы не позориться в глазах соседей, накрыли потому, что мы – гости.

У каждого народа по-своему зарождается семья, хотя и много общего во всех свадьбах. Так и здесь. Отведав угощение, мы быстро уехали. Когда выходили, я успел заметить: старые женщины в доме сидели на полу. Так удобнее и привычнее. На Востоке прежде иначе не принято было. С нами ушел парень, который тихо сидел у края стола, пока мы пировали. Лишь на следующий день я узнал, что он и был жених. На свадьбе издалека увидел свою будущую жену, которую заботливо опекали подруги. Собственно, женская свадьба, она же репетиция, в этом и состоит – в знакомстве издалека.

…В селении Хамушам, куда мы поехали вечером, начиналась настоящая свадьба. Мужская. Значит, мужчина принял решение. Но теперь присутствовать на свадьбе имеют право только мужчины, для них – угощения, музыка и танцы до полуночи.

Не стану утомлять: свадьба есть свадьба, да еще мужская, с застольем, с разговорами. Скажу лишь, меня огорчило, что представители сильного пола теперь не носят национальные костюмы даже на свадьбу. Стесняются, что ли? То ли дело женщины, сразу видно – талышки!

Айдын Джабиев счастливый человек, сам себя счастливым сделал, потому что следует Корану. А там записано, самая большая ценность – уверенность в себе. Айдын именно такой, я это почувствовал, как увидел его на свадьбе. Танцевал он со своим братом Назимом уж очень здорово. Оба, плотно сбитые, ногами рисовали кружева, каждый шаг впечатывали в землю. Танцевали с удовольствием, едва сдерживая страсть.

Судьбе было угодно, чтобы после свадьбы мы поехали к Айдыну. Правильнее, к Айдын-мюалиму. По диплому он физик, пользуется уважением у сельчан, поэтому и почетная приставка к имени, а вовсе не потому, что отец его Герой Советского Союза, и уж совсем не потому, что он директор совхоза. Директоров много, но не все мюалимы.

Приехали за полночь, когда весь дом спал. Как доехали? Аллах знает и мы. Однако обошлось, теперь требовалось набраться сил к новым испытаниям. Айдын-мюалим обещал свозить на Шиндан-гала – в древнюю крепость, она на самой границе с Ираном.

…После завершения формальностей наши пограничники открыли ворота из колючей проволоки, ну, не ворота, а калитку, словом, мы оказались за границей, точнее за колючим забором, на нейтральной полосе, которая отделяет всех нас от остального мира. В этой зоне бывают только пограничники и нарушители. Редко попадают сюда залетные птицы, вроде нас. В сопровождении офицера и двух солдат с автоматами мы поехали в Шиндан-гала.

Смотрел я кругом и думал, как жаль, что сюда не пускают пчеловодов или биологов: граница утопала в цветах. Каких только нет! Воздух пропитан нектаром. Вот желтый склон – от зверобоя. Вот лиловый распадок. Представляете: букет величиной с гору! Дорога шла по хребту: справа Иран, слева СССР. Внешне наша территория выигрышнее. Наши горы под лесом, у них – ни единого кустика. Лишь вдали, ближе к морю, у иранцев еще остались леса. На этом достоинства наши, кажется, и заканчивались. Иранцы приспособили свои склоны под поля, причем так, чтобы на них могла работать техника. Земля спланирована, будто укрыта лоскутным одеялом. Асфальтированное шоссе с прекрасными мостами и тоннелями поблескивало на солнце. На «их» стороне видна рациональность, непривычная взору советского человека…

Вдали показалась на горе гора. Она и есть крепость. Дальше пешком. Тропы как таковой не видно, но она чувствовалась. Пограничник бойко шагал, почти бежал, увлекая за собой, а другой шел сзади, играя автоматом. Так, гурьбой, поднялись, расселись на скале передохнуть, сидим, будто орлы, на вершине, сидим и болтаем ногами над пропастью.

Солнце усердствует, кругом ни намека на тень, не хочется даже говорить.

Перевел дух, успокоилась дрожь в коленях, присмотрелся. Скала как скала. Причем здесь крепость? Не народная ли молва окрестила скалу крепостью за ее неприступный вид?.. Уезжал я с Шиндан-гала с горьким чувством, будто провели на мякине, а вида подать нельзя. Поднялись на голую скалу, и что дальше?

Уже на заставе я узнал, не там были. Собственно, крепость внутри скалы, вход в нее – с территории Ирана. В иранских кустах укрыто начало коридора, по которому может проехать всадник. Глубина коридора метров сорок, а дальше… дальше под землей проходит граница и начинается наша территория. Здесь коридор взорвали, чтобы никто не пробрался и не нарушил нам покой.

Взорвали крепость, известную до новой эры, когда гремело государство Атропатена, или Малая Мидия, страна талышей. Возможно, здесь споткнулся Александр Македонский, не сумевший покорить Атропатену. Об Атропатене писали греки и римляне, о ее правителях знали в Египте… Столько веков никому не мешала крепость.

Айдын-мюалим явно огорчился, он чувствовал мое состояние, может быть, я слишком громко молчал? Конечно, жаль крепость. Но в Талышских горах, говорят, осталось много других памятников истории. «Завтра поедем, еще кое-что покажу», – сказал наш добрый хозяин, желая как-то поднять мое настроение. Он даже оседлал жеребца и привязал его перед домом – вдруг я захочу прокатиться.

Назавтра мы поехали на дальние пастбища, туда на лето переселяется полселения, по пять-шесть месяцев люди живут в шалашах, при скотине. Так жили их предки… Традиции в горах незыблемы, потому что природа и время создали их. У шалашей я видел маленьких детей и постарше, видел седых людей, для которых горы – это среда обитания, жизнь, а костер – родной очаг. Кстати, об очагах. Без костра талыш не талыш, ведь его предки поклонялись огню, молились на него. Сейчас, пожалуй, лишь готовка еды напоминает о тех давних временах. Готовят они в сараях – кухнях без дымохода. В углу, обмазанном глиной, выкладывают костер, над которым тренога, на треногу ставят казан или кастрюлю. А дрова, они под боком, в лесу.

На Кавказе есть правило – ничего не просить. Никогда. Как решат хозяева, пусть так будет. Закон гостя здесь ко многому обязывает хозяев, своей просьбой вы можете поставить принимающих вас людей в трудное положение. Лучше неудобство, но только не просить. Словом, опростоволосился я. Услышал, что в селении Сарак живет народ чаруж, говорит на своем языке… Как не попроситься туда? Нам назначили день и час.

О народе чаруж я даже не слышал. Вообще мало кто знает о нем. Есть мнение, что язык чаруж ближе к гилякам – народу, живущему в Иране. Гиляков в мире не более двух миллионов. А сколько чаруж? Этнографическая наука, видимо, просмотрела этот народ, в справочнике «Народы мира» о нем не упоминается. Оказывается, еще три народа живут среди талышей – мелев, халаджи и дережа, о них тоже не упоминает этнографическая литература… Я просто не мог не напроситься сюда.

…Селение Сарак ничем не показалось: дома, как всюду. Разве что участки больше, да сады гуще. Селение разместилось в предгорье, а кругом «железный» лес. Здесь растут уникальные железные деревья с очень прочной древесиной, она тонет в воде. Не всякий топор одолеет ее – отскакивает, как от камня.

Когда въехали в селение по проселку, заметил, достатка в домах еще не бывало. Дома строятся много-много лет. В горах строят не из камня, а из глины и веток. Сперва каркас будущего дома, между стойками вплетают ветки, обмазывают их глиной. Стена готова. Так строили предки.

Гюльнара Мамедова первой вышла навстречу, за ней – многочисленное семейство. Когда закончился ритуал приветствия, появился Багали – хозяин дома. Он не успел к нашему приезду, он с утра возился с коровой: зарезать корову – работа не на полчаса. Целую тачку мяса толкал перед собой… Все-таки у него гости. Эту бедную корову я себе не могу простить до сих пор, она была единственной в их доме. Спросил, как же они без молока, такой семьей. «У соседей будем брать, пока своя телка не отелится», – спокойно ответил Багали.

Стол поставили во дворе. Стали подходить соседи. Особенно запомнился Гафиз-мюалим, ветеран, в прошлом учитель, наверное, самый уважаемый в селении человек. Гафиз-мюалим надел новый пиджак, повесил орден, но не успел побриться – слишком неожиданно мы нагрянули. Подошел он медленно, по-стариковски, протянул руку. Вижу, волнуется аксакал, возраст берет свое, и чтобы помочь ему, завожу разговор о тросточке, которая подрагивает в его руке. Оказывается, эти палочки старики делают сами из мушмулы, кустарника, на котором к осени созревают вкусные шишки. Мушмула хороша тем, что не ломается и очень легкая. «Бросишь в собаку палку – не сломается». А железное дерево – хрупкое, такой тростью собаку не ударишь.

Когда он это рассказал, тросточка уже не прыгала в его руке. И мы стали говорить о чаруж, о его предках, о ныне здравствующих родственниках.

– Хорошо ли живем? – переспросил он по-талышски. – Конечно, хорошо.

Немного помолчал и добавил:

– Рога после ушей появляются, но рога всегда выше ушей бывают.

Я его понял… Когда-то предок Гафиза-мюалима, спасаясь от преследования, привел сюда из мусульманского (шиитского) Ирана родственников, видимо, те были христианами или монофизитами, теперь они мусульмане-сунниты. Только этим можно объяснить, что место для деревень нашлось им в предгорье. На равнине жили шииты. Для кого-то эти различия не важны, но только не для мусульман. Сначала было все хорошо, община жила своей жизнью – росли уши. А с 1938 года появились рога: чаруж, как и другие народы Азербайджана, потерял имя. Их «сделали» азербайджанцами (тюрками)!.. Лишь считанные единицы ныне помнят родной язык.

Прежде чаруж отличались от талышей и одеждой. Носили архалук, что-то типа жилетки, делали на плече «ложный» карман – нашивали треугольником лоскут ткани по традиции, зародившейся со времен Халифата. Там нашитый лоскут был обязателен для христиан, он служил им знаком отличия.

А женщины чаруж на лицо вешали «раза» – украшения из мелких монет. Несколько монеток, связанных ниткой, это уже «раза». Тетушка Гюльнара показала и украшение, которое пришивали к одежде, вроде брошки – иранская монета, но крупная. Тоже знак из далекого прошлого, рассказывающий о культуре народа. Из таких знаков, как из мозаики, складывается историческое панно. Или тайная летопись.

Идет человек, и понятно, он чаруж… Теперь этого нет. Теперь они азербайджанцы – «тюрки», чуждые тюркской культуре и не желающие знать ее. Увы, никому еще не удалось обмануть Природу, о том очень точно сказал великий поэт Востока:

Благородство и подлость, отвага и страх —

Все с рожденья заложено в наших телах.

Мы до смерти не станем ни лучше, ни хуже —

Мы такие, какими нас создал Аллах.

Журнал «Вокруг света».

Ноябрь 1991 г.

Вместо послесловия