Он ждал, когда Нина перестанет играть с морем, переливать воду из одной ладошки в другую и забавляться этим. Вот обернется, и он скажет ей такое, что сделает ее сразу мудрее.
— Нина Сергеевна, — позвал он, все еще не зная, что скажет. И когда Нина распрямилась и из ладоней ее пролилась прозрачная морская вода, он, наконец, сказал самое простое: — Как же вы хотите решить все это?
— Вам интересно… Из-за дочери?
«Из-за дочери? А может, потому Ирина такая замкнутая и я не понимаю ее, что она заикается?» — подумал Егор, но сказал:
— У вас есть метод? — И опять подумал: «А что я злюсь? Злюсь, что она укорила: не знаю своей дочери?»
— Метод? — переспросила она, все еще доверяя его заинтересованности. — У нас целая школа, школа доктора Казимирского. Одномоментное снятие заикания. Не знаете? У него есть учителя и ученики, в их руках верный метод, с помощью его можно возвратить больным нормальные функции речи. Они начнут говорить и мыслить без изъяна. Я не вижу для себя другой цели жизни, как лечить людей.
Она опять повернулась к морю и склонилась над водой.
Егор следил за ней. И когда она распрямилась и повернулась к нему лицом, он спросил, вовсе не думая ее обидеть или оскорбить:
— Одномоментно… А вас не обвиняют в шаманстве?
Он не ожидал, что его нечаянный вопрос так заденет ее. Может быть, она уловила в нем ту неприязнь, которая помимо его воли дала о себе знать? А может быть, действительно наслушалась всякой всячины об их методе? Он-то уж знает, сколько бывает наговорено о брате-изобретателе.
Она шагнула верх по тропинке и пошла прямо на него, глядя ему в лицо и не видя его. Она не ждала в это доброе утро, когда слышимость по радио была такой ясной и голос мужа таким близким и в каждом слове его слышалась такая нежность, что мир казался полным счастья и ничто не может это счастье поколебать, она не ждала в это доброе утро, что появится кто-то и все разрушит.
— Господи, да откуда вы такой! — проговорила она, будто простонала. — Да зачем вы мне в это утро? Зачем?
Она шла прямо на него, и он, пятясь, ждал, что она ударит. Может быть, она и ударила бы, столько было решимости в ее серых злых глазах, если бы не раздался с высоты берега голос Эйнара. Он что-то кричал и махал руками, должно быть, сообщал, что пришла машина.
Нина прошла мимо Егора, как бы молчаливо отстраняя его с дороги, хотя он и не мешал ей.
Он повернулся ей вслед. Стоял и слышал, как мягко и ласково плескались за его спиной волны о прибрежные гранитные глыбы, поросшие зеленым мхом. Он стоял и видел, как Нина поднималась в гору по каменистой тропе, пробитой между валунами. Вот она скроется за деревьями и будто ее и не было.
«Почему она сделалась мне неприятна, и мне ее не жалко? — подумал он, с непонятной поспешностью стараясь найти ответ. — Потому, что она молода, волнует какой-то скрытой силой, счастлива и несдержанна в своем счастье?» Ему хотелось найти ответ, пока она еще не скрылась в лесу, обязательно найти. Но ответ не приходил.
«Спирт, что ли, подвел? — подумал он, когда голубое платье Нины мелькнуло между деревьев и исчезло. — Вроде на воздухе и закуска как надо. Поглупел… Серебрянка доконала, серебрянка. И, пожалуй, безмятежное спокойствие Эйнара. Он и не догадывается, как гнусно у меня на душе. Обманчиво все. Живу в гостях, а дорога в костях. В своих собственных»…
Эйнар ждал его на берегу. Взглянул с хитринкой в глазах.
— Повздорили?
— Наглупил я, — махнул Егор рукой. — Досадно.
— Замахнулся на ее профессию?
— Не терпит, когда не верят ей и ее учителю доктору Казимирскому.
Егор задумался, обрывая хвою с елки, разминая ее в ладони. Рука приятно запахла весенней ожившей тайгой. Сказал:
— Я ее понимаю. Нет хуже, когда не верят…
Иголки кололи ладони, но он продолжал их мять.
— Жаль, что не увижусь больше… Испортил женщине день.
— Как же не увидишься, Егор Иванович? Она скоро вернется.
Егор вдохнул свежий смолистый запах растертой хвои.
— Эх, Эйнар… Я же говорил, что уехать должен и завтра быть в Ленинграде…
— Нет, нет, Егор Иванович, ты не должен уехать. Ты должен остаться, хотя бы до завтра.
— Но у меня дело! Я должен привезти сталь.
— Нет, нет, — возразил эстонец.
В лесу раскатисто пел зяблик. Издалека доносился плач иволги. Трещали кузнечики в траве, на которой так и не обсохли капли вчерашнего дождя. Высокая трава била по рукам, и холодные капли дробью падали на ладони Егора, зеленые от хвои.
— А почему это так? — спросил Эйнар. — Почему? Разве вам не должны были дать эту сталь? Право, я никогда не встречался с таким. Я ловлю рыбу… И в море ее пока хватает.
— Все очень просто, Эйнар… Получали мы раньше серебрянку из Запорожья. А теперь? Теперь у нас свой совнархоз, у них — свой, да еще республики разные. Ну, нам и сказали: имеете металлургический завод, плавьте серебрянку сами. А нам этой серебрянки надо всего шесть тонн в год. Ее же и освоить-то не каждый сумеет, и наши вот мучаются. Госплановцы считают, что раз наряд выдан, значит, план снабжения выполнен. Всегда сто процентов. У нас же в руках бумажки, а металла нет. Вот и побираемся.
— Не может быть!
— Все точно, Эйнар…
Они молча дошли до домика-грибка. Полянка у домика сияла на солнце. На веранде лежала густая тень.
— Я попробую разведать. Чем черт не шутит… А ты не уезжай, — сказал Илус.
12
Егор проснулся: где-то, казалось, рядом плескалось море. Волны мягко шлепались о валуны, обложенные мокрой и скользкой зеленью. Не сразу вспомнил, где он.
Из открытого окна тянуло прохладной сыростью. Шел ленивый дождь. Крупные капли звонко и неторопливо шлепались по листьям. Как это походило на дыхание моря. На спокойное дыхание, как вчера…
За каштанами стоял тусклый свет. То ли уже светало, то ли остатки белых ночей чудачили над Таллином. Тихо было в доме, на улице, в городе, лишь сочно шлепали капли дождя по широким листьям. Пахло мокрой землей и древесной корой.
За стеной послышалось бормотание тетушки Лийси. И во сне ее не покидает желание жаловаться на жизнь. На жизнь жалуются все, только ей, жизни, не на кого жаловаться.
Вчера днем Илус куда-то уезжал. Вернувшись, ничего не сказал. Но Егор уловил в его глазах хмурость. Ее было трудно распознать, но он все-таки распознал ее.
— Значит, мне надо ехать? — спросил он, зная, что значит эта хмурость.
— Наоборот, не надо, — сказал Эйнар. — Почему ты должен уезжать?
— Слушай, Эйнар, ты не понимаешь всей серьезности, всей дикости моего положения.
— Как же, Егор Иванович, понимаю. Почему ты спешишь в Ленинград? Они что-то обещали?
— Нет, ничего. Но с Ленинградом мы родственники. В войну наша область шефствовала над блокадным городом. Это не забывается. Да и завод-то наш был вывезен из Ленинграда. И что бы с нами ни случилось, они не покидают нас. Но когда слишком часто занимаешь у друга денег, он начинает задумываться, с кем он дружит.
— Ну, а мы разве не родственники? Много наших в войну жило у вас. Пахали, как это у вас называется, подзол, ну и в лесу валили деревья.
— Я что-то слышал… Да, да, слышал.
— И кроме того, ты сам рассказывал о тетушке Лийси… И чувствуй себя, пожалуйста, среди друзей. Если у нас найдется чем помочь, будь уверен — поможем.
Вспомнив этот вчерашний разговор, Канунников улыбнулся: среди друзей… Все у него с того и началось, что он почувствовал себя не дома. «Ладно, — подумал он, опуская босые ноги на пол. — Будем чувствовать себя как дома. А что от этого прибавится?»
Он подошел к окну. За мокрыми листьями каштанов черно блестел асфальт улицы — будто река текла от Кадриорга. Вчера он проходил через этот парк, торжественный в своей древности и малолюдности. В нем хотелось молчать и ходить тихо. Черные лебеди плавали в бассейне. Белка перебежала дорогу перед самым носом Егора.
Что-то саднило в душе. Вчерашние ошибки утром всегда кажутся больнее. А в чем он вчера ошибся? Не уехал в Ленинград? Как последний болван вел себя с Ниной Астафьевой? Лишние минуты просидел у Илусов? Когда вернулась Мари, он не почувствовал, как стал лишним? День друг без друга, а как наскучились.
А может, зря остался? Правда, Илус обещал устроить встречу с заместителем председателя совнархоза, но что эта встреча даст?
Завтракал он в Кадриорге, в маленьком кафе. В парке было малолюдно и не по-городскому тихо. Роса блестела на траве, а с длинных веток плакучей ивы, уже пригретых солнцем, она стекала частыми каплями и ручейками, будто ивы и в самом деле плакали.
Егор глядел на плачущие ивы и на лужайку с изумрудной травой, ел сосиски, густо смазывая их свежей, сильно пахнущей горчицей, и мыслями его все больше и больше завладевали контуры, линии, крепления какого-то еще невиданного им прибора. И в этом хаосе то и дело светились голубоватыми поверхностями квадратики и прямоугольнички концевых мер. Они искали себе места, а почему, Егор так и не мог понять.
«Да, да, почему они не выходят у меня из головы? — подумал Егор. — Неужто решение ПАКИ связано с ними? Вот ведь какая чертовщина»…
Вдруг он перестал жевать и посмотрел на свои руки. В правой он держал вилку, в левой — нож. Получалась чуть ли не замкнутая дуга. Откинувшись на спинку плетеного стула, он увидел на концах вилки и ножа те голубоватые кусочки великолепно обработанной стали. Концевые меры! Они — самый точный измерительный контакт! Они, только они могут стать эталоном для сотен и сотен эталонов индикаторов, которые пойдут по всей стране, по всем заводам, мастерским, где обрабатывают металл. Черт возьми, как он это не видел раньше!
Он медленно спустился по ступенькам крыльца, наслаждаясь каждым шагом, ступил на землю. Песок, которым, должно быть, ночью посыпана дорожка, светился желтизной, его еще не испятнали следы. Рубчатые отпечатки Егоровых ботинок были первыми. Когда он оглянулся, то увидел четкую елочку своих следов.