Но что-то все-таки не открыл он в Сан Саныче, не понял. Что-то такое проскальзывало в отношении шофера к нему. Нет, не пренебрежение, Сан Саныч не пренебрегал им. Неуважительность? Нет, Сан Саныч уважал его. И все-таки что-то было. Может быть, некоторое его превосходство? Шофера ведь всегда чувствуют свое превосходство над прочими людьми. Нет, это было все-таки не превосходство. А что? Не понял ты, Егор, не увидел.
«Да, — вдруг открыл Егор, — это было похоже на то, как иной раз я отношусь к Славкиным занятиям. Бегает Славка с деревянной саблей по двору, размахивает ею, кричит: всех фашистов поубиваю. А я стою и посмеиваюсь: дурачок, деревянной-то саблей…»
Не это, но что-то очень близкое к этому. А что близкое, Егор так и не понял. А теперь уже не понять. Вот и город, заречная его сторона. Вот и мост. Вот и завод, старое здание из красного кирпича. До войны тут производили ликер. В сорок первом было не до ликеров, в здании разместили инструментальный завод, вывезенный из Ленинграда.
Они сдали на склад драгоценные шестьсот килограммов серебрянки. Сан Саныч сел в кабину, захлопнул дверцу.
— Постой, — остановил его Егор. — Я только доложусь, и поедем ко мне.
Сан Саныч сказал:
— Не поеду, Егор Иванович. Скажи, где у вас дом колхозника, наверно, есть такой.
— Нет, поедем ко мне.
— Оставь, Егор Иванович. Дело я для тебя сделал. Что я вам мешать буду? Одна комната, семья? С женой вон сколько не виделся… Станем выпивать, в глаза друг дружке глядеть, а ты будешь думать: «Эк, черт, приволокся, я его для вежливости». И жена будет думать: «Таскает всех», — это о тебе. А обо мне: «Охламон, вроде сам никогда с бабой не разлучался»… А я буду маятой маяться. Нет, Егор Иванович.
— Убедительно! — засмеялся Егор Иванович, почувствовав нежелательное при своем настрое в эту минуту облегчение. Побежал к вахтеру, перехватал пятерку.
— Возьми, Сан Саныч.
Думал, и от этого откажется шофер. Он не отказался. Сложил пятерку, сунул в карман. Тронулся.
Егор побежал следом, забыл попрощаться. Но Сан Саныч не заметил и не остановился.
17
— Славка, разбойник ты этакий!
Дом стоял внутри двора. Двор был залит светом позднего вечера. И всегда в этом свете печаль и настороженность. То ли от этого света, то ли от того, что окна его квартиры были темны, Егор почувствовал, как замерло сердце, будто перед обрывом.
«Не чуди, — остановил он себя. — Откуда им знать, когда приедешь. Пора бы привыкнуть». Но привыкнуть он все-таки не мог. Все равно как-то не по себе, когда видишь темные окна, а особенно если замок на дверях.
И тут увидел Славку. Он стоял в тени подсолнухов. Наверно, он видел в них своих врагов и ему страстно хотелось с ними разделаться. Но подсолнухи были соседские, и это оказалось сильнее всех других чувств.
И тогда отец крикнул: «Славка, разбойник ты этакий!»
Славка вздрогнул, повернул голову, увидел отца, но не двинулся с места. Он молча глядел, как бы стараясь его узнать. Конечно, он сразу его узнал, просто ему было трудно так вот сразу переключиться на другие мысли, до того он был поглощен соседскими подсолнухами. Потом он тихо тронулся, медленно пошел ему навстречу. Но с каждым шагом ноги переступали быстрее, и когда между мужчинами оставалось несколько метров, Славка что было духу бросился к отцу.
Отец схватил его, поднял. В правом боку натянулось, кольнуло. Он поставил сына на землю, наклонился, прижал голову к своему лицу. От волос мальчика пахло им самим, Егором Канунниковым, пахло летним ветром городской окраины, куда залетали запахи поспевающей ржи, скошенных и вянущих на солнце луговых трав, пыльных подорожников.
Сын освободил свою голову из-под крепкой руки отца, сказал угрюмо:
— Дышать же нельзя!
— Ну, ладно, не обижайся. Здравствуй!
— Здравствуй! — сказал серьезно сын. И тут же сообщил все домашние новости: — А Ирина уехала в лагерь. А мама стирает за дровенником. Пойдем?
— Пойдем.
— Дай чемодан.
— Возьми.
Сын понес чемодан, он нес его перед собой, держась за дужку обеими руками. Чемодан бил его по коленкам.
— Что у тебя тут?
— Так, мелочи. Но главное, что я привез, — не в чемодане.
— А что ты привез?
— Сталь для завода. Я ее уже сдал. И еще прибор. Правда, он еще у меня в голове, но считай, что он уже есть.
— Здорово! Вот бы мне!
Видя, как сын мается с чемоданом, отец приказал:
— Дай сюда. Ну, дай же!
Они шли через двор мимо сохнувших поленниц дров (а его дрова все лежат неокоренными бревнами), мимо чужих сараев, доверху, он знал, забитых дровами (а его сарай еще пуст).
Варя сливала из корыта воду, оглянулась на шаги, откинула со лба волосы. Так и стояла, не двигаясь, прижав к бедру корыто, из которого текла на землю мыльно-серая струйка.
— Вот мы и приехали, — сказал Славка.
Варя выплеснула из корыта не обежавшую еще воду, вытерла руки о передник. Егор будто впервые заметил, какая она у него худенькая, какие узкие у нее плечи и длинная от природы шея.
— Слава богу, — сказала она. Егор не видел выражения ее лица, оно было в тени, но ему показалось, что она нахмурила брови, всматриваясь в него, как бы заново привыкая. — Как ехал?
— В кабине… Из Москвы…
Он подошел, обнял за плечи, потянулся, чтобы поцеловать. Губы у нее были холодные.
— При сыне-то, — смутилась Варя. Она смущалась, когда он обнимал или целовал ее при детях.
Покидала белье в корзину, подала ее мужу, заперла в сарае корыто и с чемоданом в руке догнала мужчин уже возле крыльца. Отец и сын несли корзину, взявшись вдвоем за широкую дужку. «Похожи-то как, — подумала она, глядя в их спины. — И ходят, и говорят. Вроде учиться парню у отца некогда, должно быть от рождения такое».
Славка вбежал в квартиру, включил свет, Егор огляделся. В квартире — большой комнате, перегороженной надвое, было все так же, но, когда он возвращался, ему казалось, что переставлена мебель, и это вносило что-то чужое, к чему надо привыкать, хотя мебель стояла на своих местах и все было по-прежнему.
— Ирину что, — послала? — принимая от нее запыленный чемодан и ставя его под порогом, спросил он.
— Путевку дали… Да и что ей дома сидеть?
Первые минуты всегда такие неловкие. Когда это появилось? Вначале вроде не было… А теперь вот каждый раз приходится одолевать отчуждение. Ей и ему.
— Егор, — сказала она, — сбегай в баню, куда ты такой, весь в пылище. А я тем временем белье прополощу и ужин сварганю. Не умрешь с голоду?
— Не умру, — сказал он.
Он знал, что нелепо на нее обижаться за это предложение — не полезет же он после такой дороги в постель, но все равно было чуть не по себе от ее трезвости и расчетливости. «Лучше бы она не говорила, как-нибудь догадался бы сам. Рвешься домой, увидишь свой город издалека — будто крошечку утерянного счастья себе вернешь, а оно вон как обертывается», — подумал он, но сказал оживленно:
— Что ж, баня так баня. Давай, хозяйка, трусы, майку, носки, полотенце. И денег на билет и на кружку пива.
— И я пойду, — сказал Славка. Ему надо было спросить разрешения, но разрешения спрашивать он не любил, а просто объявлял о своем намерении. Так ему нравилось больше. Конечно, ему могли запретить, но все-таки менее обидно, когда слезно просишь и тебе отказывают, и когда сам заявляешь и тебе просто не советуют. Но отец сказал:
— Пойдем, мужик. Отличную компанию мне составишь.
Они вышли из дома вместе — маленький и большой Канунниковы, оба держась за сумку, где было уложено их белье, чистое и выутюженное. Немножко прошли по тротуару, старший остановился, спросил:
— Ничего, если ты пойдешь слева, а я справа? Понимаешь, натрясло в дороге.
— Болит бок? — догадливо спросил сын.
— Болит, собака. Всю жизнь жду, когда перестанет болеть.
— Дождешься, — успокоил его сын, и отец почувствовал, как теплая рука Славки придвинулась по ременной ручке сумки к его руке. Непривычно защекотало в горле.
Сын перешел на другую сторону, и они снова зашагали по тротуару пустынной улицы вечернего города.
Дошли до перекрестка, подождали, пока пройдет автобус, пересекли улицу. Впереди светились огни кинотеатра.
— Пап, а ты где был?
— В Москве и еще в Таллине.
— А что такое Таллин?
— Это город на Балтийском море.
— И море ты видел?
— Видел. Даже купался.
— Ну? — Славка от удивления выпустил сумку, и белье едва не вывалилось на тротуар. Отец подхватил сумку, взял под мышку.
— Какое оно? Больше нашей Шумши?
— Сравнил! У него же второго берега совсем не видно. Все вода и вода. До самого неба.
— Берег все равно где-нибудь есть.
— Да, берег все равно где-то есть.
— А вода какая? Такая же, как у нас?
— Такая же в точности. Только соленая и холодная.
— Вот бы мне покупаться.
— Еще покупаешься. Мне на тридцать пять лет больше, чем тебе, а я в море первый раз купался.
— Ну, так то ты…
Они прошли мимо кинотеатра, постояли около афиши. Интересные фильмы обещали показать на следующей неделе, и они молча согласились эту неделю потерпеть.
— А ты в Москве в Мавзолей ходил?
— На этот раз нет. Я же был уже раз пять.
— А я все равно сходил бы. Каждый раз бы ходил.
— Не было времени, сын. А знаешь, сколько там бывает сейчас народу? Тысяч десять стоит, не меньше.
— Тысяч десять! А я думал — миллион.
Перед баней они остановились. Егор задумался. Славка не понимал, о чем можно сейчас думать? Оказывается, думать было о чем. Отец, как бы советуясь с ним и боясь, что Славка его не поддержит, спросил:
— А что если нам проявить, так сказать, творчество и изменить план? На кой черт баня? Душно. С потолка падают холодные капли, так тебе врежут по лопаткам, ого-го. Махнем в душ?
Славке это творчество понравилось: в душе дождик как из сита и за водой не надо бегать и вода все время чистая, глаза не ест. Правда, мама велела в баню. Ну, а разве отец меньше мамы? Ничуть! Он же может и сам все переиначить.