На листках у Егора были набросаны способы крепления концевых мер — измерительных контактов нового прибора. Одни решения были более или менее удачны, другие еще совсем сырые. На листках Ивана были изображены свои решения, летовские. «А ведь я почти подошел к концевым мерам», — сказал Иван, когда в прошлый раз Егор рассказал о пришедшей ему в голову догадке использовать в новом приборе концевые меры. Но и Егор, и Иван — оба они знали, что это лишь начало, что впереди главная забота — поиск решений с многими неизвестными.
Егор был скор на идеи, это все знали, Иван был скор в конструировании. И вообще он удачливый, этот Летов. Вот кто родился в сорочке. Егор помнил его еще тогда, когда Иван пришел на завод после ремесленного: длиннющий, худющий, но никто быстрее его не собирал индикаторы, никто не делал это вслепую, как делал он. Потом он ушел в армию, слал на завод письма из родной танковой части. Недолго был водителем машины, перевели в ремонтную мастерскую, а потом в экспериментальную лабораторию.
Егор помнил, как Летов вернулся из армии и пришел к нему в индикаторный цех. Он был находкой — опытных индикаторщиков было не так-то много, а он вот сам прямо шел в руки. Конечно, стал уговаривать. «Я-то согласен, вот хоть сейчас, — говорил Иван, — да загвоздка одна есть…» — «Какая еще загвоздка? — возмутился Егор, в то время заместитель начальника цеха, — в отделе кадров в один миг уладим». — «Да ведь еще есть отдел кадров. Жену из Сибири привез, Женечку. Без квартиры, сами знаете. На «Металлисте» обещают». — «Очумел! Что будешь там делать? Они же выпускают деревообделочные станки. Как ты на них можешь променять индикаторы? У тебя ведь глаз и руки часовщика». Иван не променял, да и не мог променять. И гляди, каким скорым и удачливым он стал. У Ивана державка лучше, Егор это видел, но ему трудно было расстаться с тем, что вы́носил сам, и он все еще медлил с принятием окончательного решения. Находка Ивана была выгоднее еще и потому, что он брал детали из других приборов, а это куда легче, чем создавать технологию изготовления новых. В качестве станины для аппарата Иван уже предложил каретку от микроскопа — тоже удачное решение и выгодное, а в рабочий механизм у него легко лег диск от шлифовального станка. Эдгар, большой дока в электрических и электронных схемах, как «основную энергетическую установку» предложил моторчик от подольской швейной машины.
Так мысль Егора, пришедшая к нему в короткие минуты его завтрака в кафе Кадриорга, обросла железной плотью, правда, пока что в чертежах и в деталях, выхваченных из других систем и весьма целесообразных сочетаний уже работающих механизмов.
— Что ж, — Егор бросил свои бумажки на стол, — примем предложения Ивана и начнем разработку?
Эдгар мотнул головой, а Иван, не сказав ничего, поднялся из-за стола, оставив на нем свои бумажки. Он не ждал, не мог ждать другого решения, потому что считал свои наметки пока что единственно правильными, но все же волновался, пока Егор раздумывал.
— Чертежи сделаю, — сказал Иван, чуть постояв. — Скажи Яшке, чтобы помог.
— Пусть эту неделю он работает с тобой, — согласился Егор.
Надо бы радоваться тому, что они вот уже подошли к первым рабочим чертежам прибора, но Егор почему-то не радовался. Прибор казался ему незаконченным. Почему, он и сам этого еще не знал.
22
Нина не собиралась встречать Гуртового и с утра уехала на улицу Харидусе, где в больнице должна была консультировать больных. Поначалу прием шел спокойно, Нина с дотошностью осматривала, исследовала больных, обстоятельно с ними беседовала. Она уже перестала удивляться тому, как люди без смущения доверяют ей свои секреты, и не только те, что были связаны с болезнью, но и те, в которые, будь они верующими, посвящали бы только служителей бога. Поначалу она пугалась таких откровенных бесед с больными, чувствовала себя неловко. Теперь же всякий новый штрих помогал ей понять болезнь, найти путь к ее лечению.
Принимая уже третьего или четвертого пациента, она почувствовала, что волнуется — ожидание встречи с мужем вначале лишь отвлекало, потом захватило ее всю. Благо, что больных было немного, и она скоро освободилась.
Едва она успела выйти из автобуса у церкви Нигулисте, чтобы пересесть на другой и ехать в рыбный порт, как крупные капли дождя звонко ударили по крутым крышам, зашелестели в липах. Мгновенный стук и шорох прошли по Таллину, будто из низко летящих по небу облаков кто-то сыпанул на город сухим горохом. Капли выпятнали тротуар, расплылись на серой отполированной временем брусчатке мостовой. В мгновенной тишине, которую Нина не услышала, а как бы почувствовала вся сразу, сгустились настороженность и ожидание. Она оглянулась на старого Тоомаса и увидела, как он в эту секунду браво повернулся, загребая воздух далеко отставленной ногой.
Нине показалось, что она услышала, как тосклива и жалостливо заскрипели его старые доспехи. И не успела она ни о чем подумать — ни о муже, корабль которого торопилась сейчас встретить, ни о том, полузабытом, Егоре Канунникове, которому рассказывала о флюгерах, ни о матери, которая в это утро, должно быть, выехала из Таганрога, ни о старом Тоомасе, который стал уже непременным спутником ее жизни, как над городом пронесся сильный, но мягкий шум и хлынул дождь, густой и торопливый.
«Недотепа, — укорила Нина себя за то, что никак не привыкнет к здешней неустойчивой погоде, обманулась утренним ярким солнцем и не захватила плащ. — Если я усвою, что два часа вёдра в неделю — это уже хорошая погода, то буду считать, что прошла адаптацию. А так…»
Но она ошиблась — от Нигулисте автобус в рыбный порт не шел, надо было добраться до «Паласа» или Центральной площади. Хотя до последней было ближе, но она все-таки пошла к «Паласу», чтобы оттуда позвонить в свою поликлинику и попросить доктора Илуса подменить ее. Пока она шла до «Паласа», промокла до последней ниточки. Конечно, она могла бы быстро пробежать это расстояние, не столь уж большое, но в этом городе от дождя не бегают, это-то она все-таки смогла усвоить. И оттого, что она усвоила это, теперь стояла и дрожала в стеклянном холодном подъезде далеко-далеко от рыбного порта.
Она не понимала, почему ей вдруг стало зябко, не от дождя же в самом деле. Дождь намочил одежду, но не успел, не мог успеть остудить тело. Дрожь была внутренняя, глубокая, и удержать ее было невозможно. Нина вспомнила, что такая же дрожь била ее утром. Она почувствовала ее, едва проснувшись, во всем обвинила открытое окно: на Мустамяэ по утрам всегда прохладно. Она сразу же подумала, не случилось ли что с Гуртовым, с его красавицей плавбазой и тут же позвонила в порт. Ее успокоили: с Гуртовым никогда ничего не случалось и не случится. Он удачливый. Его посудина топает, как часы. Это нелепое: «топает, как часы», — успокоило ее, и она посмеялась над своим недавним испугом. А теперь вот та же самая дрожь предчувствия. Человек жалок и беспомощен перед ней.
Доктор Илус согласился ее подменить, и Нина с облегчением покинула телефонную кабину.
Нина повернулась, чтобы идти, и тут увидела себя в темном полированном зеркале. К широкому лбу прилипла челка темно-рыжих волос, еще минуту назад жесткие волосы ее красивыми валиками лежали, прирученные парикмахером, теперь же они висели прямыми прядками, как после купания без резиновой шапочки; ее платье, чудесное красное платье, которое она так редко надевала, обтягивало ее грудь, плечи, бедра — она за эти немногие минуты будто выросла из него.
«Нескладная же, — мелькнула мысль, на секунду отгоняя бьющуюся, как нерв, тревогу, — а-а, какая есть, такая и есть».
— Вы мне не одолжите зонтик? — подошла она к женщине за стеклянной загородкой конторки. — Возьмите залог, — и протянула женщине десятку.
Женщина с белыми волосами и бесстрастным лицом, это была та самая, которая когда-то направила Егора Канунникова на улицу Лидии Койдулы для проживания, обернувшись назад и чуть сконившись вправо, взяла из угла зонт и подала Нине:
— А залог не надо. Принесете послезавтра.
— Как же…
— Я вас знаю, доктор. Вы лечите мою подругу.
— Ну, спасибо. Понимаете, спешу в рыбный порт. Плавбаза приходит, и мой муж…
— Поздравляю. О плавбазе слышала. Передавали в последних известиях. — Женщина говорила по-русски с мягким эстонским акцентом, и речь ее была приятна Нине. Да и женщина была приятна, хотя в лице ее, во всей ее фигуре и в ее стеклянной каморке чувствовалась холодноватость.
Внешние впечатления часто бывают обманчивы.
С вышгородского холма неслись потоки воды, устремляясь к морю. Здесь все стремилось к морю, все жило им. Вот и она, Нина…
Стены и башни города проступали сквозь дождь, как напоминание о прочности жизни, а мокрые камни гранита под ногами были скользки и предостерегали от поспешных шагов, торопливости, обманчивой прочности. Железные шпильки каблуков чиркали по асфальту. Когда Нина переходила улицу, поток захлестнул ноги чуть ли не до колен. Вода резанула по икрам холодом.
Она не подумала о том, что пропали туфли, которые очень любила. Черные, лаковые, они красиво сидели на ноге и были удобны. Холод воды все еще чувствовался на икрах, но она не подумала обтереть их.
Она села в автобус. Внутренняя дрожь не проходила, Нина перестала лишь обращать внимание на то, как все внутри ее сжималось. Теперь это было как бы с ней и не с ней, она могла замечать это, но могла и не замечать. Что-то иное владело ею, и оно было такое сильное, что сильнее его нет ничего на свете. А может быть, та дрожь всего-навсего другая сторона того же самого состояния?
Она знала, что это бывает в минуты ужасающего страха и еще в минуты безотчетной, ни с чем несравнимой любви к человеку, который весь в тебе, как и ты в нем. Любовь, как и страх, захватывает тебя всего, и одинаково теряют голову как в любви, так и в страхе. А если они еще вместе…
И почему именно в это утро она так волнуется за Гуртового? Если с ним ничего не случилось в безбрежной Атлантике, то что может случиться в этой маленькой воде, называемой Балтийским морем? А может, ничего и не случилось? «С Гурт