овым ничего не случается». Но ведь предчувствия, она помнила, ее не обманывали.
А может, она все это придумала? Придумывают же себе друзей, врагов, а потом видят, что друзья — вовсе не друзья, а враги даже и не подумали сделать что-нибудь скверное. А вот она придумала саму себя со своими вечными волнениями.
«Ах ты, горюшко мое, Нина, — подумала она, обращаясь к себе в третьем лице, — да не придумала ты себя. Как можно себя придумать? Ты просто такая и есть. Просто немножко ненормальная, как все нормальные люди».
Она пыталась идти спокойно, старательно пыталась думать обо всем, чем угодно, только бы забыть об этой проклятой дрожи. Страх это или любовь?
«Все вместе, — подумала она, — и страх и любовь. Почему не может быть так?»
Автобус остановился, двери его распахнулись, и Нина вдруг почувствовала в дожде соленый и горький привкус: близкое уже море победило пресноту, заявило о себе милыми и крепкими запахами.
Она не заметила, когда прошла дрожь, может, тогда, когда она почувствовала близость моря. Море всегда возвращало ей себя. Перед ним она могла быть только сама собой, и больше никем. Перед ним не лгут. Лгуны, переоценившие свои силы, — сколько их поглотило море? Впрочем, она не лгала не только морю. Она не лгала никому. Не лгала и себе. Она иной раз только что-нибудь придумывала.
Глядящий правде в глаза — самый сильный. Да, но почему она так ослабла в это утро? Почему так волнуется? Слава богу, хоть дрожь-то прошла. А может, неизвестность испугала ее? С тех пор, как вышел в обратный рейс корабль, не говорила с Гуртовым, и ей кажется, что он исчез куда-то? Боится взглянуть в лицо неизвестности? Но разве есть у неизвестности лицо?
Ворота рыбного порта были открыты — по железным поржавевшим прутьям текли струи воды.
Море она увидела сразу, как только вышла из-за угла серого приземистого здания. Под дождем море казалось белым. Нина еще никогда не видела его таким. Оно могло быть таким только в гневе, но оно сейчас вовсе не гневалось, а лежало притихшее, покорно подставив свою спину дождю. Эта покорность моря почему-то обострила чувство настороженности.
«Может, он волнуется, как и я, и это я чувствую на расстоянии?» — подумала она уже не о море, а о Гуртовом.
У пирса темнело несколько фигур в плащах и капюшонах. Нина подошла, сказала:
— Тере…
— Тере, тере, — раздалось в ответ.
Никто не оглянулся, все молча смотрели в белое море.
— Что с плавбазой? — спросила она, затаив дыхание и усмотрев в молчании людей тревогу.
— А что, — сказала соседка, откинув капюшон и взглянув на нее: Нина увидела, как по немолодому уже лицу скользнули струйки воды с капюшона. — Говорят, уже бросила якорь на рейде. Да разве разглядишь через этот проклятущий ливень?
— Ребята и города не увидели, а поди как хотелось, — в грубоватом мужском голосе слышалась нежность.
И вдруг над морем, над мокрым темным берегом разнесся призывно-торжественный вой сирены. Могучие звуки рвались сквозь дождь, неслись над берегом, улетали в город и глохли. И опять дрожь на мгновение сковала Нину; она знала — это Гуртовой приветствовал ее.
Где-то рядом послышалось туркание двигателя, Нина бросилась вдоль пирса, увидела у причала катер, вбежала на трап.
— Куда? — кто-то нестрого спросил из дождя.
— К Гуртовому, на плавбазу.
— Как раз идем туда… Отдать концы!
Сложив зонт, по скользким мокрым ступеням Нина спустилась в кубрик. На палубе над головой слышалось топание, возня, должно быть, сматывали канат. В кубрике за столиком, привинченным к стене, парень и девушка играли в карты. Девушка то и дело журила парня, парень отшучивался. Нина по привычке вслушалась в их речь — парень и девушка говорили по-эстонски с завидным произношением, и тогда она постаралась хоть что-то понять из их разговора. Девушка укоряла, что он ловчит и потому выигрывает, а он отшучивался: и ничего он не ловчит, это она о чем-то другом думает и вовсе не видит карт. Какое-то время они играли в согласии и поглядывали друг на друга с тем особым блеском в глазах, который выдает неравнодушие, но вскоре опять начинался тот же пустой, по смыслу, разговор, окрашенный удивительно переменчивыми и многозначительными интонациями, которые говорили больше, чем слова. Нине все это было странно слышать и видеть. Все это было глупо, бездумно в минуту, когда пришла из Атлантики знаменитая плавбаза, пришел ее Гуртовой, рыбак и моряк, ее муж.
За иллюминатором бело от дождя и моря. Туркал двигатель, дрожал под ногами пол. Но вот стихло топание на палубе.
Отвернувшись от иллюминатора, Нина взглянула на играющих в карты. Они спорили все о том же.
«Любовь, — подумала Нина, — и тут любовь. Только какая-то глупенькая. А бывает ли умная любовь? Наверно, бывает. У стариков»…
Уже без неприязни взглянув на юную влюбленную бездумную пару, Нина повернулась и вышла из кубрика, поднялась по короткому трапу на палубу. В лицо ударил дождь вперемежку с морскими брызгами, и прямо по курсу вырос размытый силуэт громадного корабля.
И еще раз, сотрясая и небо, и море, и маленький катер на нем, призывно-торжественно заревела сирена.
23
— Эй, кто за бортом?
Голос раздался сверху, из дождя. Нина, задрав голову, смотрела туда, где кончалась высоченная стена, — борт корабля, — края ее не было видно за дождем и туманом — казалось, корабль все вырастал и вырастал перед ней из моря и, должно быть, скоро вырастет до самых облаков.
— К Гуртовому!
Змеисто скользнул сверху веревочный шторм-трап и закачался перед глазами. Нина удивилась — бросили прямо на нее.
— Ну как, можете взобраться? — спросил парень в большой морской фуражке с крабом, стоящий рядом с Ниной, широко расставив ноги. Нина, вцепившись в будку, едва держалась на ногах. — Или сетку бросить?
— Сетка… конечно, лучше. Но я попробую так…
— Жена капитана… еще бы сетку, — морячок то ли иронически, то ли пренебрежительно поглядел на нее. Морячок посоветовал ей привязать зонт к лесенке, потом его поднимут, и усмехнулся:
— А взбирайтесь вот так, — сказал он и, ухватившись за веревочные переплеты, кошкой стал карабкаться наверх. Нина только его и видела, перед глазами лишь трепыхался, плясал коней трапа. Вот пляска кончилась, голос сверху подтолкнул ее, и она ухватилась за мокрые жесткие веревки.
— Встаньте на ступеньку твердо, потом переставляйте другую ногу, — наставлял сверху морячок. — Ноги-руки устанут, отдохните, разболтает крепко, выждите, когда шторм-трап успокоится. Все понятно?
— Понятно, — крикнула в ответ Нина.
— Долго трап не держите, мне скоро спускаться. Вниз не глядите…
Нину уже раздражал словоохотливый иронический морячок, и она со злостью ступила на первую переплетину.
«Дура, туфли не сняла, — обругала она себя, — как тут с каблуками».
Она мотнула одной ногой, потом освободила другую и тоже мотнула. Туфли со стуком упали на палубу.
Смоет в море? Ну и черт с ними, все равно пропали…
«Не глядеть вниз», — вспомнила она наставление иронического морячка. Раз за разом она переставляла ноги, шторм-трап качался, руки скользили по мокрым веревкам, высоко-высоко в небе плавала линия борта. Корабль был таким большим, что эта линия казалась горизонтом, выгнутым в обратную сторону. Дождь бил по лицу, тек по губам. Нина слизывала воду, глотала. Дождь мешал глядеть, ресницы набрякли, потяжелели. Она стала смотреть перед собой. Белый выпуклый бок корабля вовсе не был белым — он был исцарапан, облезл, кое-где на сварных швах бурел ржавчиной. Досталось бедному в штормах и льдах. Она хотела дотянуться до борта, погладить — таким близким показался ей корабль в эту минуту, но дотянуться не могла, лишь потеряла равновесие и взглянула вниз.
Она висела над пропастью. Волны бились о борт, разлетались брызгами. Море кипело и злилось, будто меж валунами там, на Раннамыйза. Там оно так же кипело и полнилось холодной злобой, бессильное с наката бросить свои волны на вызывающе зеленый берег, заросший лесом, травой, земляникой, не подвластный морской стихии. Оно злилось на обломки скал, вставших на пути волн. Здесь оно злилось на корабль Гуртового, ставший на их пути.
Закружилась голова. Нина закрыла глаза, прислонилась лбом к холодным и мокрым веревкам.
«Гибнут из-за любви и глупости одинаково часто, должно быть», — подумала она, как о чем-то постороннем, будто не о себе, и открыла глаза. Страх высоты прошел, и она снова раз за разом стала переставлять ноги по трапу, все вверх и вверх. Дальше пошло легче: ноги сами по себе, на ощупь находили ступеньку, если можно назвать ступенькой хлипкую пеньковую переплетину, руки уже не скользили, как бы прикипали ладонями к твердым мокрым веревкам, только зудели и горели ладони. Вот и борт совсем близко перед глазами и через несколько шагов, если можно назвать шагами это обезьянье карабканье по шторм-трапу, удастся коснуться борта рукой, но она не протянула руку и не коснулась обшивки. Она вдруг вспомнила, что где-то внизу болтается чужой зонтик, а может, уже не болтается, а утонул, потому что она небрежно его привязала. Что она скажет потом той женщине, которая была так добра к ней и которая все понимает и видит насквозь? Что значит вечное общение с людьми…
И пока она добиралась до верху, и пока ее не подхватили чьи-то руки, и пока она, ступая на последнюю ступеньку, не зашибла ногу, она не переставала думать о зонтике, который болтался где-то внизу, а может быть, уже и вовсе не болтался, и о той женщине с белыми волосами за своей стеклянной загородкой.
Кто-то подхватил ее и прямо-таки перенес через борт и поставил на палубу. Ей показалось поначалу, что это руки Гуртового, такие сильные и осторожно нежные. Она оглянулась и увидела того словоохотливого морячка, доставившего ее сюда на своем потрепанном катере. А он, поставив ее на палубу, по-девчоночьи босую, что-то сказал стоящим рядом ребятам по-эстонски, она поняла, что сказал он что-то о Гуртовом, ребята засмеялись, но она, чтобы остановить их разговор в том же духе, по-эстонски бросила «Спасибо» и попросила проводить ее к Гуртовому. Ребята переглянулись, один из них пошел за ней вдоль борта, а морячок с катера смущенно поглядел ей вслед, ударил себя ладошкой по мокрой мичманке и перевалился через борт, по-обезьяньи ловко хватаясь за шторм-трап.