находили себе покоя, по ночам вскакивали, судорожно хватаясь за оружие. И только привыкали и к тишине, и к деревушке, и к самим себе в новых условиях, приходил приказ вернуться на передовую.
Новое свое состояние Егор находил вполне естественным. Он уже привык к этому новому своему состоянию и не пугался ни странной расслабленности после трудового дня, когда что-то уже сделано, ни того, что его мучают вовсе не заводские заботы, а что-то такое, что и не назовешь. А может быть, он и не думал ни о чем, это было просто такое состояние, когда человек связан с миром, сразу весь, а не отдельными рецепторными связями. Так бывает, когда человек полон чем-то новым, может быть, еще и непонятым им самим.
Чем же был полон Егор? Об этом он и сам пока что не знал и не мог ответить на вопрос.
— Давай посидим, сын…
— Что, бок болит? — Славка оглянулся на отца с таким выражением в глазах, какое бывает у людей, связанных общей тайной.
— Нет, — Егор рассмеялся тронувшей его заботливости сына, сказал, присаживаясь на деревянный решетчатый диван на сквере: — Вот у тебя руки устали, это верно.
— Он легкий. Вот подержи.
— Да, он и впрямь легче легкого, — сказал отец, беря соломенную кепку с ежонком. — Ты прав. Но все равно руки устают, когда ты их долго держишь перед собой. Кто бывал на парадах с винтовкой наперевес, тот это отлично знает.
— А ты, пап, бывал? В Москве? Почему ты не рассказывал?
— Да как-то все не приходилось… Да и не в Москве, а в Петрозаводске. Парады там были маленькие. Но все равно руки немели от усталости, когда проходил перед трибуной. Наверно, руки немели оттого, что я слишком крепко сжимал винтовку. Боялся выронить.
— А я бы никогда не боялся. Я бы ее во как держал!
Егор усмехнулся:
— Во, во! Я так же думал: держать… А ее всего-навсего надо свободно придерживать да упирать в бедро. Ты попробуй нести кепку не на вытянутых, а на полусогнутых руках. Да чуть прижимай к груди. И мы сделаем марш-бросок до самого дома.
— Прижимай! Он же колется.
— Сквозь кепку?
— А ты думал!
Они встали и пошли. Славка, хотя и не соглашался с отцом, нес кепку на полусогнутых руках, не замечая этого, но чувствуя явное облегчение. Отец тоже шел легко.
Дома, разогрев котлеты из холодильника и гречневую кашу, они сели ужинать. Ели, поглядывая на ежика. Славка спросил:
— Пап, ежику больно или нет, ведь иголки колют его другим концом…
Егор засмеялся:
— Ах, Славка, Славка, да у него каждая, иголка, как нож с рукояткой: колет одним концам, а рукояткой обращен к телу.
Тут раздался телефонный звонок, Славка схватил трубку:
— Это мама! — высказал он догадку. Но оказалось, звонил Роман и просил Егора Ивановича. Канунников взял трубку.
Директор сказал:
— Слушай, Егор, я звоню тебе из ОТК, от Вари.
— Что случилось? — затревожился Егор, вспомнив, как жена жаловалась на усталость. — Что с Варей?
— С Варей — ничего. Жалуется на Ивана. Она просила меня на эти дни приписать Ивана к ОТК, а он, оказывается, закусил удила, не хочет. Может, ты наведешь у себя порядок? Или тебе помочь?
— Я разберусь сам, — замкнувшись, бросил Егор. Роман уловил, как изменился его голос.
— Ты что там злишься?
— А что мне делать, если ты поступаешь с нами самым постыдным образом.
— Ты бы выбирал выражения…
— Я как раз выбираю то, что надо.
— А не переигрываешь?
— Не переигрываю, — Егор уже не мог, не хотел уступать. И то, что Варя до сих пор на заводе и Роман у нее рассиживает, вызывало чувство обиды и нехорошо бередило душу. — Мы только что нашли решение ПАКИ, недели через две могли бы сделать опытный экземпляр, а теперь все летит к чертям.
— Ну, сделаешь двумя неделями позже… — В голосе Романа слышалась неуверенность. Он ведь сам настаивал, чтобы побыстрее сделать автомат.
— А мы в третьем квартале наметили закончить наш «алмазный вариант»…
— «Алмазный вариант»? — переспросил Роман. Трубка замолчала. Егор ждал, предчувствие чего-то неладного заставило его насторожиться.
— Еще в прошлом году наша лаборатория разработала новую технологию. Ты же знаешь, Роман.
— Так ведь совнархоз нам не утвердил «алмазный вариант», — нехотя сказал директор. — Ты разве не знаешь? Неустроев должен был все это обговорить с тобой…
— Совнархоз тут не при чем, не спорь, я знаю. Неустроев был противником с самого начала, а теперь получил власть и запорол все. А ты послушался.
— Слушай, Егор, я еще раз тебя прошу: выбирай выражения. Что значит запорол? Просто нам не достать алмазных инструментов… Лучше синица в руках, чем журавль в небе…
— Ты не слыхал мудрость? Послушай!
— У меня голова колется на мелкие кусочки, — прервал его Роман. — Иди ты со своей мудростью.
— Это не моя мудрость. Может слыхал: коровы бойся спереди, лошади — сзади, а дурака со всех сторон…
— Нет, этого я не слыхал. — Директор помолчал. — Может, ты возьмешь свои слова обратно?
— Не возьму. Таким дуракам, как Неустроев, я не прощаю.
Директор на другом конце провода засмеялся:
— А я-то думал, ты обо мне.
— Считай как хочешь.
Егор положил трубку.
— Пап, — позвал Славка, — а почему коровы надо бояться спереди, а лошади — сзади?
— Корова бодается рогами, а лошадь лягается.
— А почему дурака со всех сторон?
— Эх, сын, мужчина ты эдакий, да никогда не знаешь, что выкинет дурак: то ли боднет, то ли лягнет, то ли в рожу плюнет.
— Тебя кто-то обидел? Дядя Роман?
— Да, немного обидел, сын…
Егор задумался, отошел к окну. Славка переживал его обиду болезненно, как свою, хотел отвлечь отца от его мыслей. Спросил, прикасаясь к его руке:
— Не думай, пап… не думай!
— Ну, как же не думать, сын? Голова нам дана для этого.
— О чем ты думаешь?
— Да вот о твоем ежонке. Как у него все здорово устроено: иголки не колют его тело, а защищают. Как рукоятка у ножа или ум у директора, чтобы самому не обрезаться.
— Понятно, — протянул Славка, хотя насчет директора он мог бы прямо признаться, что ничего не понял.
— А раз понятно, то спать. Давай, давай, а то вот мать придет и попадет нам обоим.
И подумал: «Нет ли тут чего-то такого, что они скрывают от меня, Роман и Варя? Да нет, что тут может быть… До чего дожил? Тьфу!»
Уснуть он долго не мог, думы, думы… Да еще проклятое ожидание стука жениных каблучков о деревянный тротуар во дворе.
Он все-таки дождался, когда пришла жена, возилась в прихожей, должно быть, выпроваживала ежонка, но Егор не встал: не хотел скандала в поздний ночной час.
Ночью Егора разбудил шум в прихожей, он поднялся и застал Варю с половой щеткой в руках.
— Об эту дрянь я исколола все руки. Как я буду завтра работать?
— Оставь его, — посоветовал Егор, — и чего ты к нему пристала? Мешает?
— Мешает. Из-за него расстроилась, всю ночь не усну.
— Проснется Славка…
— Выбрось, пока не проснулся.
— Оставь, говорю. Это же подарок. Если он тебе мешает, упроси Славку отнести в садик.
Варя опустила щетку.
— Ты всегда потакаешь ему…
Глаза Славки открылись и незряче уставились в потолок. В другое время они преспокойно закрылись бы и отцу пришлось бы его будить, легонько ворочая с боку на бок за плечи. Но сейчас глаза Славки не закрылись, отец видел, как они яснели, оживали, делались осмысленными. И вот они уже озабоченные. Славка вроде что-то вспоминал или разглядывал на потолке радужного зайчика и соображал, откуда он появился?.. Но вдруг приподнялся на локоть, сел.
— Пап, а где ежонок?
Егор — он уже давно не спал — повел ладонью по голой и теплой Славкиной спине, сказал успокаивающе:
— Спит где-нибудь в углу, упрятался от света. Они боятся спать, если не прикрыты.
— Почему?
— Ну, не хотят, чтобы застигли врасплох.
— У него же иголки, чего ему бояться. Вот если бы у меня выросли такие…
— Тогда я бы с тобой не спал. Очень мне интересно водиться с колючкой.
Егор снова провел по спине Славки ладонью, нечаянно радуясь тому, что она такая гладкая, теплая и на ней нет колючек. Странное это чувство радоваться тому, что у сына гладкая и теплая спина и что нет, пожалуй, на свете другого человека, такого близкого и нужного, как он. Егор только что тяжело думал о дне, начавшемся с рассветом, и день этот не обещал быть ни легким своей определенностью, ни трудным своим упорным движением к цели, ни радостным своим победным завершением его. Егор как бы уже спрограммировал время. И он вовсе не подумал о том, что день этот может начаться с ежика, с теплой и гладкой спины сына.
— Ладно, — пообещал Славка, — я скажу, чтобы у меня колючки не росли… — И он стал переползать через отца, чтобы спрыгнуть на пол.
— Только ты тише, — зашептал отец, — мать разбудишь. Она пришла поздно и здорово вчера устала.
Но сын уже шлепал по полу босыми ногами, поддерживая сползающие трусы. Егор улыбнулся и спрыгнул с дивана.
— Ну, где ты, малышок? — Егор вместе с сыном стал ползать на коленках, заглядывая во все углы, но ежонок как в воду канул. Неужто Варя ночью все-таки выкинула его? За что отомстила? За то, что он защищался своими иголками? Мстительны мелкие люди. Никогда бы не подумал, что Варя — человек мелкий.
— Пап, а может он убежал к маме? — Егор и Славка стояли друг перед другом на коленях у большого сундука, за которым по всем данным мог бы скрываться ежонок, но его там не оказалось.
— Что ты, ежи по ночам крепко топают, мама могла проснуться и выставить его. Этого я больше всего и боюсь.
Егор встал, ударил ладонь об ладонь, как бы смахивая с них пыль. Славка точно повторил это движение.
— Нет, мама не может его выставить. Одного, ночью в городе, а не в лесу, — возразил Славка, глубоко веря в человеческую справедливость. Он не знал, что случилось ночью, да и знать это ему, пожалуй, не стоило.
Чтобы попасть на кухню, надо было миновать коридор. Дверь там скрипела. Ни сосед по квартире, состарившийся футболист, ни Егор так и не собрались смазать навесы, и вот теперь отец и сын осторожно нажимали на дверь, чтобы она не заскрипела. Славка, поддерживая одной рукой сползающие трусы, другой, растопырив пальцы, толкал покрашенную охрой филенку, во всей его маленькой скособоченной фигурке было напряжение и ожидание, отец, тоже чуть кособочась, касался двери, но так легко и свободно, будто ждал, что она под его взглядом сама откроется. И когда позади их щелкнул замок на двери в перегородке — он всегда щелкал, как осечка курка — и мужчины, вместо того, чтобы остановиться, сильнее нажали на дверь кухни, она распахнулась, забыв даже пискнуть, и они повалились на пол.