о: дайте загрузку на каждый день, равномерно. А кто и когда это может сделать при теперешней плановой бесплановости?
И то, что он верил в это «давай-давай», и в обещанное совнархозовское благополучие, и в свое размахивание деревянной саблей, наподобие сына Славки, — все это сейчас вдруг возмутило его, придало его воле утраченную было напряженность, и он, поднимаясь по выщербленной бетонной лестнице, в пятнах от машинного масла, подумал с ожесточением и о Неустроеве, ставшем для него загадкой, и о Романе, который вынудил его воевать с Неустроевым один на один, далеко не при равных силах. И когда он уже входил в кабинет главного технолога, в тот кабинет, в котором мог бы сидеть сам, он, подогретый ожесточением, горячась, подумал, что неразгаданность Неустроева — это просто его безликость. Безликих людей можно взять на абордаж убедительными цифрами и цитатами. Им чужда логика, они пасуют перед фактом. И подавая руку Неустроеву и глядя в его серые с маленькими зрачками глаза на бледном в любое время года лице, он уже был почти уверен, что сладит с ним.
— Ты разве не штурмовал? — спросил Егор, присаживаясь и бросая на стол Неустроева чертежи. — Почему не отдыхаешь?
Неустроев ответил, будто обвинил в несмышлености:
— А ты что, отсиживался в своей пагоде, как в дзоте?
— Не отсиживался.
— Ну и я тоже. Проклятое дело. Теперь все дезорганизовано, считай, до половины месяца. Одной настройки…
— А почему?
— Сам не знаешь? Ездишь, видишь все…
Потом он, повернувшись к Егору, но не глядя на него, спросил:
— Что сердишься на меня? Не сердись, я тут ни при чем. Вот посмотри. — И подал Егору газету.
Канунников взял «Новоградскую правду», развернул. На первой странице бросилась в глаза заметка, набранная черным шрифтом на две колонки. Начал читать, не подозревая того, что лишается чего-то неизмеримо большого.
А в заметке было написано:
«Отвечая на призыв передовых предприятий страны, новоградские инструментальщики решили лучше использовать производственные площади. В строящемся новом цехе мер длины по старому проекту намечалось установить десять мелкошлифовальных станков. При этом коэффициент использования производственных площадей был низкий. Передовая творческая мысль нашла резервы там, где их, казалось, и не было. Старый проект был сдан в архив. В цехе устанавливается восемнадцать станков».
Егор как-то странно повертел газету перед собой, помял ее в руке, как бы стараясь убедиться, что она существует.
— Кто это сделал? — руки у Егора задрожали, и он положил газету на стол.
— Да приходил один из газеты. Посидел тут, где ты сидишь, и видишь вот…
— Я не об этом. Кто дал ему сведения?
— Да никто не давал. Просто был разговор…
Егор пристально посмотрел на Неустроева. Тот не поднимал глаз.
— Не узнаю тебя, Неустроев, — наконец проговорил Егор. — Дешево хочешь жить.
Неустроев впервые взглянул на Егора, взглянул прямо, не пряча глаз. Сказал недружелюбно:
— Ты помолчи, Канунников. Привык на все со стороны глядеть, и на свой завод тоже так смотришь. А куда деться? Твои алмазы — журавль в небе, а нам нужно, чтобы было в руках, пусть и синица. Алмазы — кто знает, где они?
— Ага, заговорил своим языком? Я все понял. — Егор поднялся. — Понял, что ты для того и снял «алмазный вариант», чтобы на моду ответить: уплотнить производственные площади. Да дураки это придумали, неужели не понимаешь? Нет, чтобы новую технологию в основу брать, пошли по формальному пути: больше станков на квадратный метр.
— Ты насчет дураков осторожнее бы, Егор. Сам знаешь, чья это инициатива.
— Глупость-то, глупость-то какая! И почему ты так поглупел, Неустроев? Оттого, что не хочешь ни за что отвечать?
— Не оскорбляй меня, Канунников, я тоже могу…
— Ты меня уже оскорбил. В лицо плюнул.
28
За дни отгула Варя перестирала, перештопала, промыла и протерла в доме все, что требовало этого, наконец, помогла Егору распилить дрова. Настроение у нее было хорошее, еще бы — закончился месяц, завод закруглил план, в приказе Романа отмечалась особая роль ОТК и Варвары Петровны Канунниковой в этой эпопее. В воскресенье супруги собирались в лагерь, но тут выяснилось, что кончается первый срок и дочь на короткое время должна была вот-вот приехать домой. Значит, поездка отпадала. Это было, пожалуй, кстати: на воскресенье завком наметил выезд на Шумшу, и там можно было интересно провести выходной.
Но еще в пятницу Егора неожиданно вызвали в совнархоз. Вернулся он домой мрачный, позвонил Ивану Летову и сообщил, что уезжает в очередной вояж, затем вытащил из чулана чемодан, который было забросил, и вот уже в дорожном плаще сидел за круглым обеденным столом. На столе — листок из тетради, карандаш, с тупого конца обкусанный Славкой.
Надо что-то написать дочери, но Егор не мог приняться за письмо. Он не знал, что написать ей. Просто хотелось разорвать листок, который положила перед ним Варя, сломать карандаш, который она ему подсунула.
Он вспомнил, как его вызвали в совнархоз. Первой мыслью было: продал Роман. Расхвалил, вот его и приглашают на работу. Что ж, он пошел бы туда и, пожалуй, согласился бы поработать годик, чтобы спасти «алмазный вариант». Была бы у него власть в руках…
Но ему предложили поехать в Чернореченск и привезти сталь. Сталь для его завода, где в последний «штурм Кенигсберга» были выброшены во вторсырье и вложены в сверхплановые изделия последние запасы металла. Роман, должно, не посмел говорить с Егором. Или стыдно ему? Как бы там ни было, Егор поедет сейчас с командировкой завода и письмом совнархоза, подписанным самим председателем. Что ж, неплохая подпорка…
Времени оставалось лишь на то, чтобы забежать на завод за командировочным, деньгами и «шанцевым» инструментом. Догадались все это собрать у донны Анны, так что бегать туда-сюда не пришлось. Зато он позволил себе немного побыть в ее обществе. Анна Кирилловна была взволнована, казалось, что-то хотела ему высказать, но так и не нахрабрилась. И только когда он встал, она остановила его движением руки:
— Как я надеялась, что вы не придете!
— Анна Кирилловна, что это вы не в унисон с начальством?
— Дорогой Егор Иванович, в кои-то веки я заимела свое мнение, и вы меня оговорили…
Егор прижал руку к груди:
— Донна Анна, извините меня за эту неуклюжесть! Вернусь, договорим. А теперь домой, собраться и написать письмо дочери. Так хотелось повидаться, и вот опять история.
…Егор сидел и маялся над тетрадочным листком, ни одного слова, с которым он мог бы обратиться к дочери, не было у него в запасе. Все, о чем он без усилий мог думать сейчас, было связано с заводом, с пагодой. Когда Егор вернется, Иван сделает еще один вариант ПАКИ. Может быть, будет еще один, а может, и два варианта, все равно теперь это просто техническая работа. А вот «алмазный вариант»… Сколько вложено в него, и все полетело из-за дурацкой моды. Этот почин с уплотнением оборудования не больше, не меньше, как самодеятельность неосведомленных в технологии людей. И вот из-за этой самодеятельности все летит к черту.
В коридоре послышались шаги, Варя привела из садика Славку. А Егор не успел еще написать Ирине ни одного слова. Он сидел и вспоминал зеленую лужайку на берегу Быстрицы, плач иволги и бессовестное добрячество кукушки, отсчитавшей ему еще тридцать два года, корову, неловко берущую траву из рук Иринки. Коровы — не собаки, из рук брать не обучены… И тут будто жаром обожгло лицо Егора: он вспомнил, как покраснела Иринка, когда встретилась со своим старшим пионервожатым. Даже слезы выступили у нее на глазах. И Егор почувствовал, как горячо стало лицу. Но это не от смущения, а от стыда. Он должен извиниться перед дочерью, что не приехал в прошлое воскресенье — «штурм Кенигсберга» отменил выходной. А теперь снова долго не увидит ее.
«Дочка моя милая, я всю неделю ждал воскресенья и скучал по тебе, — пришли слова, и он взялся уже за карандаш, но остановил себя: — Не ври, разве ты скучал по дочери? Ты облегчал участь жены в ее ОТК и маялся своим «алмазным вариантом».
И он написал:
«Ирина, здравствуй! Я опять не смог к тебе приехать в прошлое воскресенье. Была работа, отгульный день потратил тоже на заводе, надеясь на близкий выходной, а теперь вот уезжаю в Чернореченск. Не сердись на отца. Планета моя часто ко мне сурова. Опять я должен заниматься не своим делом, но отказаться не мог — большое начальство просило выручить его. Это последняя моя поездка, так и договорились с тем высоким начальством»…
Егор остановился, зажал между пальцами карандаш, да так, что тот хрустнул.
«Хлюпик ты, не мог отказаться… Все еще веришь в силу своей деревянной сабли», — подумал он. Хотел и это написать дочери, но удержался. Написал другое:
«Вспоминаю твой лагерь, и корову на лугу, и кукушку. Все, все… Мне у вас там здорово понравилось. Замечательное место, речка и сам лагерь. Наверно, цветов у вас сейчас прорва, я представляю, как ярко полыхает большая клумба у столовки. Всю жизнь люблю цветы, а сам так и не посадил ни одного цветочка. Ты не знаешь, почему человеку приходится делать иной раз вовсе не то, что бы он хотел, жить не так, как ему нравилось бы?»
Он опять остановил себя, обругал: «У дочери-несмышленыша спрашиваешь о том, что сам бы должен знать давно», — хотел зачеркнуть слова, но тут вбежал уже переодетый и умытый Славка, и Егор лишь приписал: «Пока до свидания, Ирина. Передай привет, — он хотел написать «твоим подругам», но вспомнил того подтянутого и красивого старшего вожатого и написал: «твоим товарищам». Конечно, дочь ничего в этом не поймет, никакого смысла не уловит, но он-то написал это со смыслом. Какой отец не захотел бы иметь такого жениха для своей дочери?
В дверях показалась Варя, он понял, что пора на вокзал. Он нагнулся за чемоданом, встал. Славка — ох ты, чуткая душа, — взял его за руку, сказал, как бы утешая: