— Капитализм глуп погоней за барышами, — сказал спокойно Рубанов, но Егор видел, что внутренне он напряжен и взволнован. — Социализм во сто крат умнее его, умнее целесообразностью затрат и разумностью планов и задач. Какую неслыханную отдачу получали бы мы, будь у нас все построено на научной основе. Ах, Егор Иванович…
Рубанов допил чай, по-деревенски опрокинул чашку вверх донышком, но застыдился вдруг и поставил ее в прежнее положение.
— Ваши слова насчет встречных обязательств новоградцев заставили меня думать все эти дни. А ведь верно: зачем? В плановом-то, научно построенном хозяйстве?
— Да какое там научном? — не удержался Егор, хотя не в его правилах было поддакивание. — Вот у нас, в машиностроении. Нашлись умники, объявили поход: больше оборудования на квадратный метр цеха. Новейшую технологию по боку, лишь бы моде угодить.
Рубанов промолчал, взял чашку, поставил под краник самовара, чуть повернул. Кипяток потек перевитой струйкой, будто кто ее нарочно скручивал. Он глядел на струйку, о чем-то думая. Молча подлил чаю, взял в рот кусок сахару.
— Не хотите ли вы еще? — обратился он к Егору, будто только сейчас его заметил за столом.
— Пожалуй, — согласился Егор, хотя чаю ему уже не хотелось, он надеялся лишь, что главный инженер раздобрится и еще пофилософствует. Сам бог послал Егору этот вечер, умного старикана. Но Рубанов, кажется вне связи со всем, о чем они говорили, бросил:
— Чем крепче научная основа, тем меньше аппарат. Это противоречие надо видеть и не давать ему разрастись. Иначе аппарат станет врагом научности, и врагом номер один. — Но связь с прежним разговором была, Рубанов говорил дальше: — Вот и соревнование… Вроде бы отменить можно, коль теперь все учитывается, счетные машины есть. Но в соревновании проявляется характер нашего общества, новые привычки человека.
— Значит?
— Значит, соревнование в нынешних условиях — это инициатива масс, их творчество, помноженное на счетную машину.
— Что ж, такое соревнование принимаю, — согласился Егор. — Если бы оно еще и требовало ответственности за производство.
— Поясните…
— Деятельность людей, как работающих, так и руководящих, мерить эффективностью их труда, отдачей. И ничего при этом не брать во внимание, кроме научной доказательности.
Рубанов задумался, проговорил:
— Да, это первое спасение от безответственности.
Он допил чашку, не постеснялся на этот раз обернуть ее кверху донышком и вытер полотенцем худую стариковскую шею. Егор не спеша допил свое, как и хозяин, обернул чашку вверх донышком. Оба рассмеялись, как и при встрече, будто и не было между ними проведенного вместе вечера, выпитого самовара, разговоров.
Прощаясь, Егор не удержался, спросил, что ж все-таки произошло в цехе в ту ночь? Зачем было ему скрывать, что его роль в рождении стали мизерная, а может, ее и нет вовсе? И он, смеясь над собой, рассказал о последней бутылке спирта, об одесских бычках и охочем на выпивку Чистопольце. Хозяин чуть повеселел лицом, но не рассмеялся даже, а лишь притаил в глазах вдруг родившуюся усмешку, пожал плечами, сказал:
— Что вы, все шло нормально! Только вам, привыкшему к точному производству, наше показалось не столь точным и привлекательным. Да и старик излишне шебутной, — закончил Рубанов.
А Егор подумал о том, что он: просто влез в чужое дело…
34
Самолет прилетел в Быково в полдень.
Егор добрался до Москвы, сел в метро и вышел на площади Дзержинского, хотя до главного почтамта ближе всего от другой станции.
Он шел по улице Кирова, которую любил и которая о многом напоминала. Вот двухэтажный за стеклом магазин. Еще недавно здесь он покупал распашонки для Славки, магазин назывался «Детский мир» и все в нем можно было купить. Новый «Детский мир» он не любил из-за толчеи; Здесь, в тогдашнем «Детском мире», толчеи никогда не было.
Теперь и подавно ее нет: тут торговали книгами, и магазин назывался «Книжный мир».
«Что ж, — подумал Егор, — книги и дети чем-то сродни друг другу. А чем? Тем, что продолжают жизнь поколений».
Потом он проходил мимо магазина фарфора и немножко постоял, прежде чем перейти переулок. Когда Егор отвлекся от улицы, посмотрел на витрину и вспомнил, что как-то покупал здесь чашку. На ней старомодной вязью сделали надпись, и он подарил чашку Ирине, когда ей исполнилось десять лет.
«А может, и одиннадцать, кто его знает». Чашку он давно не видел, должно быть разбили. Или Иринка хранит ее как редкую память?
При воспоминании о дочери ему старо нехорошо: чувство обманутости, которое в последние дни вроде бы позабыло дорогу в его сердце, вдруг сделало его несчастным — он ведь не помог дочери и теперь не знает, когда поможет и чем.
«Ирина, должно быть, уже вернулась из лагеря и не застала меня дома, — подумал он. — Все продолжается, как и было. А как иначе?»
Он прошел мимо закутка, где продавали ружья и рыболовные снасти. Магазин назывался «Охота». Да, ему всю жизнь хотелось купить ружье. Он непременно захаживал в этот закуток, чтобы поглядеть на ружья и хотя бы вот так утолить свою давнюю мечту. Но сейчас он не зашел, а только взглянул на витрину, которую наискосок перечеркивала одноствольная тулка («Тоже ружье. А что?»), а внизу, на подоконнике, стоял котелок на задымленной треноге и рядом чучело лисы с обшарпанным мехом: в зубах зверя такое же обшарпанное чучело чирка.
На углу открыли ресторан. Названия у него еще не значилось. Но Егор видел однажды, как ночью из него ловко выставляли пьяных. Уже традиция!
А вот и магазин рубашек. Когда-то он здесь купил ковбойку. Хороший магазин, тоже без толкучки. В маленьких магазинах толкучки не бывает. Тут еще могут сложиться интимные отношения между продавцом и покупателем. («Интимные… Чего захотел. Хотя бы просто человеческие»). А в больших — нет. Большие магазины — это уже поток, индустрия. Покупатель и продавец исчезают. Только товар и деньги.
Он посмотрел на другую сторону улицы. Там тоже было много таких мест, которые он любил. Ну, хотя бы магазины инструментов, электроприборов. Инструменты хотелось подержать в руках. А светильники… Он мечтал купить красивую люстру и привезти ее домой. Но когда были люстры, не было денег. В других случаях не было люстр.
«Зайду на обратном пути», — подумал он. И все-таки он не удержался и перешел улицу, когда увидел здание, раскрашенное наподобие балки китайского чая. У здания был особенный рисунок окон, крыши, черепичные красные карнизы и непривычные пропорции, и оно все-таки было тут своим, на этой улице, где каждое здание не походило на соседа и тем не менее уживалось с ним. Он вошел. В магазине крепко пахло только что смолотым кофе. Раскраска стен, потолка, особенность люстр, блеск фольги на полках — все казалось излишне ярким.
Егор, ничего не купив, вышел. Надо бы еще заглянуть в Бобров переулок, но он уже торопился на почтамт. Когда документы и деньги в кармане и есть шансы на гостиницу, человек чувствует себя в Москве как дома. А там, на почтамте, в окошечке до востребования под буквой «к» все это должно ожидать его. Все, кроме гостиницы. А может, и гостиница. Все зависит от того, какие пришлют документы.
Бобров переулок он любил. В часы ожидания междугородного телефона он, бывало, тут любовался зданиями, рисунком стен, отделкой балконов, черной железной башенкой на одном из домов, такой красивой, что никак не удержишься, чтобы не назвать ажурной. Хотя это слово истрепали и оно уже почти ничего не выражает.
А тут оно еще что-то выражало. Башенка была и в самом деле красивой.
На почтамте все было так, как он думал: было новое командировочное удостоверение, деньги, посылка, должно быть, со спиртом. Но были и неожиданности: путевка на Выставку достижений народного хозяйства, значит, гостиница ему обеспечена, пусть и далековато, но все же… Вот и письмо от Романа и письмо от Вари. Да еще чья-то открыточка. Он притулился к стойке и разорвал письмо от жены.
«Роман мне сказал, что ты проедешь в Москву и не заглянешь домой.
Иринке купи ленты, красные и голубые. И если до сентября не приедешь, пошли в письме.
Славке надо ботинки, но я поищу здесь. Ему нужно примерить, за лето вырос тоже».
И все…
Что ж, сам он приучил ее к скупости чувств.
Он разорвал конверт Романова письма и прочел:
«Посылаю тебе документы, чтобы легче было существовать в Москве. Удостоверение выписал на начальника снабжения. Должность вакантная. Порошин ушел на пенсию, а без тебя все равно решать я не могу. Так что не волнуйся. Да и Летову хотелось доплатить за его старания»…
Егор скомкал письмо, не читая дальше. Перевернул открыточку, исписанную незнакомой рукой, стал читать.
«Егор Иванович! Я послала Вам в Новоград телеграмму. Дочь Вы могли бы привезти в Москву, я работаю здесь с группой, подобранной для доктора Казимирского. Но он заболел и не приехал. На всякий случай оставляю эту открытку. Вы меня можете найти в гостинице «Пекин» в номере… Н. Аст.»
Нина Астафьева… Он как бы услышал ее глубокий, низкий голос, и от этого было приятно ему. Раннамыйза, море… Как далеко это и как неправдоподобно.
Егор вышел из почтамта и свернул не к центру, а к метро, к станции «Кировская». До вечера надо было устроиться в гостинице. Нет, пожалуй, сперва позвонить и попросить в совнархозе приема, а потом уж все остальное. Он позвонил. Прием ему назначили через два дня, но он упросил, чтобы приняли завтра.
— В конце дня, — сказал заместитель начальника отдела.
И все: и ленты Ирины, и «алмазный вариант», и открытка от Астафьевой — все отошло и стало маленьким, незначительным: его примут завтра…
Егор стал готовиться к встрече в совнархозе. Вечер, проведенный за чаепитием у Рубанова, здорово помог ему. И когда на другой день, он поднимался по лестнице на второй этаж, он был уверен в успехе дела — так много было в памяти фактов неверного планирования и они были так убедительны, что любой мало-мальски думающий человек сходу устранил бы недоразумение, из-за которого заводу приходится страдать.