Женя видела, что он спрашивал ее совета. Чудной ты, Ивашка, ну что она, библиотекарь, понимает в твоих заводских делах? Если бы дело-то было человеческое?
«Но почему же не человеческое? — подумала вдруг Женечка. — Судьбу Егора сломали и Иванову хотят?» — Она никогда прямо не вмешивалась в его дела и сейчас спросила, как бы не понимая его:
— А чем тебе не по душе должность инженера? Не всякого назначат…
Иван, потянувшийся было за чашкой кофе, на полпути остановил руку.
— Да ты что? Неужели я карьерист какой? Женя! — Лицо его сразу сделалось расстроенным.
— Разве должности инженеров только для карьеристов?
— Вот не знал, что ты так думаешь… Если хочешь…
Она засмеялась, пододвинула ему кофе.
— Пей! Ну чего ты зря обещаешь? — И передразнила: — «Если хочешь?» Я знаю, что не пойдешь на Егорово место. Но в бумагах-то ты сможешь разобраться и без него? Как бы он поступил с той бумагой о себестоимости?
— Собрал бы нас, сказал бы: есть задание, надо пошуровать, где и что можно урезать. И вот пошли бы наши научные выкладки на стол директору, а потом в совнархоз, а потом в Госплан.
— А ты как бы сделал?
Иван выпил кофе, заглянул на дно чашечки, там ничего не оставалось, кроме нескольких черных крупинок.
— Мы вчера толковали. Хотя я и отказался, а бумагу ту все-таки разыскал. — И вздохнул сокрушенно: — Эх, Женечка, была бы ты инженером, ну хотя бы техником, я все бы тебе объяснил.
— Объясняй, пойму.
— Видишь, какая штука. Надо, чтобы наши измерительные инструменты в производстве обходились дешевле. А как можно это сделать? Меньше тратить металла, времени, труда. Значит, конструкцию придумать такую, чтобы металл лишний не шел, чтобы станки безупречно и быстро работали и чтобы люди были хорошо обучены своему делу. А если ни того, ни другого, ни третьего нет в наличности, тогда как? За счет чего снижать? За счет ухудшения изделия.
— За счет качества?
— Поняла! — обрадовался Иван. — За счет его или за счет рабочей зарплаты. Вот такая механика. Посмотрели мы вчера с Эдгаром наш угломер и чуть в голос оба не заревели. До чего мы его доурезали, что людям стыдно показать. Не покупают у нас его за границей.
— Плохой, что ли?
— Да нет, хорош, точен. Но мы, помню, сами сняли хромировку — дешевле, штриховка слабая — дешевле, а как читать? Футляр деревянный, еще военного образца. Опять же дешевле. Ну, разве можно тут что-то еще урезать?
Иван взглянул на часы — пора идти на завод. Вышел из кухни, стал одеваться.
— Знаешь, Эдгар показал мне шведский журнал. Там напечатано, как одна заграничная фирма скупает наш микрометр, хромирует некоторые части, делает новый футляр и продает втридорога.
Он оделся, достал сигарету, побрякал спичками в руке, чтобы выйти за дверь и сразу же закурить, но задержался еще на секунду, сказал:
— Теперь понимаешь, почему я не хочу впутываться в это дохлое дело?
— Значит, кто-то сделает так, как надо Роману? — спросила Женя.
— Пусть делает. Я не пойду против своей совести.
— А ты уже идешь против нее. Ну, ладно, не опаздывай. Роман тебя может вызвать рано. Лучше тебе быть на месте. И в готовности.
— Что мне готовиться? Вот право, ты у меня не хуже Романа: тот тоже, как попадет ему в руки рычаг фрикциона, силой не вырвешь. — В лексиконе Ивана все еще оставались танкистские словечки, и сейчас Женечка заметила его «фрикцион», спросила:
— Ладно, Ивашка, я забыла, что такое фрикцион. Это, кажется…
— У танка есть такая штука. Вроде руля, только односторонняя.
— Ну, иди, иди. Я тебе книгу принесу, зачитаешься. Вчера получили, не успела сделать инвентарную запись.
Иван закрыл за собой дверь, прикурил сигарету. Неприятно было держать в губах промокший и измочаленный мундштук. Он выбросил сигарету, закурил новую, взглянул на часы под обшлагом серой рубахи. Да, опаздывать не стоило бы. Роман мог его вызвать с утра пораньше.
«Что это Женя говорила насчет совести? Значит, идти ва-банк? Ах, да Женечка! Только против Романа идти, головы не досчитаешься. Всего-навсего головы. А может, легче обойдется — места. Места моего у меня никто на этом свете не отберет, а Егорово мне ни к чему. Так что терять нечего»…
Иван вышел со двора. Пешком идти уже не было времени, и мотоцикл не стоило вытаскивать в такой туман. И он прыгнул в подошедший битком набитый троллейбус. Правая сторона его прямо-таки тащилась по земле.
«Да, — подумал он все о том же, — иного выбора нет. — Он прижался к стоящим впритирку друг к другу людям, почувствовал, как дверь хлопнула его по плечу и с натугой закрылась. — И податься некуда: будешь делать так, как велит Роман, — против своей совести пойдешь. Захочешь выйти из игры — тоже против совести и опять своей же. Женя это правильно подметила».
На остановке в троллейбус еще поднабилось народу, Ивана со ступенек выдавили вверх, и он уже пожалел, что испугался тумана и не вывел мотоцикл. Совсем отвык ездить в такой тесноте.
«Ни черта не убедить Романа, — подумал он, протискиваясь к выходу. — Нужна карта технического уровня, а где материал, чтобы составить ее? Вчера Эдгар показал жалкие крохи информации. Где взять данные швейцарской фирмы «Эталон», английской «Матрик»? Ну, «Карла Цейса» можно найти, немецкие товарищи что-то нам присылали. А шведской «Иогансона»? А японской «Пикока»? Вот бы засесть на недельку в патентную библиотеку, было бы дело… Впрочем… Впрочем, Егору напишу в Москву, пусть пороется в патентах.
Досадно, что не занимались этим раньше. Куда смотрел он, Иван? Уперся носом в свой монтажный стол и дальше его ничего не видел… А Егор? Хорош, ничего не скажешь. Вместо того, чтобы каждый год дешевку благословлять, надобно выходить на мировые стандарты. Что мы, лапотные, что ли? Сами себя с мирового рынка вытуриваем».
36
Вход в светелку удивил Егора своей нескладностью: крутая темная лестница вверх, и без всякого перехода небольшой, но очень высокий зал с расписанным под сельхозвыставку куполом. Егора до того поразило сходство светелки с выставочным павильоном, что он минуту старался понять, где он. Зелено-красно-золотистые картины на стенах напоминали о земле, об изобилии, о языческих праздниках.
Нина спиной к выходу сидела за столиком у самой эстрады, Егор узнал ее по темно-медным жестким даже на взгляд волосам, на этот раз уложенным красиво в валики требовательной и должно быть неравнодушной рукой мастера. Вечернее темное платье открывало шею и узкий треугольник спины. И как это все было предательски близко для него и недосягаемо в то же время.
Можно было еще уйти, повернуться и спуститься по нескладной лестнице в темный колодец, и закрутиться штопором до самой земли и забыть обо всем: и о море на закате солнца, и о запахе земляники и водорослей. И о шуме ночного дождя в листьях каштанов. И о старых флюгерах в старом городе. И о женщине, которая вышла из воды и обессиленная упала на берег. И о ее голых ногах, совсем голых… Нет, все это безвозвратно ушло и не нужно ему. Зачем? Но у него была дочь, которая нуждалась в помощи вот этой женщины, в чем-то действительно необыкновенной.
Когда он молча остановился у ее столика, Нина не сразу взглянула на него, а когда взглянула, то не удивилась, не обрадовалась, не выразила равнодушия даже. Она просто осталась печальной, какой он и застал ее, и печаль эта была такой глубокой и такой всеохватывающей, что из нее трудно было, выйти без большого усилия. За столиком вместе с ней сидели двое девушек с челками, будто на подбор, и парень с узким лицом.
«Здорово, что она убрала челку», — отметил Егор. Скользнул взглядом по столику, заваленному, грязной посудой, должно быть, молодежь тут засиделась, потом окинул зал, увидел, как в углу у окна поднимались парни, и, не спросив ее, пойдет ли она с ним, поспешил, чтобы занять место. «Первое дело зафрахтовать транспорт», — подумал он в обычной своей манере. Он даже-забыл отметить, когда к нему возвратилась уверенность, желание, действовать и обычная для него, манера мыслить. Но раз он их обрел вновь, значит вернулся к жизни. Ну, что ж, это так и должно быть. Разведчик не позволяет, чтобы ему повторяли приказания. «Но кто же мне приказал, черт возьми?» — спросил он себя. Он просто забыл подумать, что всю жизнь что-то для кого-то делал, и потребность найти приличное место для Нины была лишь чисто механическим движением. Егор поднял руку. Нина увидела и встала из-за стола. Он смотрел, как она шла к нему. Она шла, нагнувшись, как будто трудно поднималась в гору или сильно устала, и это ее движение между столиками чем-то напоминало ее выход из моря на берег на далекой от Москвы Раннамыйза. Пока она шла, Егор чуть подвинул к окну стол так, что два других места стали неудобными, и он надеялся, что их никто не займет.
Когда она подошла, он с неумелой галантностью поставил ей стул, сказал:
— Здравствуйте, тере…
— Тере! — ответила она и улыбнулась, будто милой шутке или тайному паролю.
— Почему-то я верила, что вы в Москве. Я, бывало, ждала. Временами чувствовала одиночество. Получили мою телеграмму? Привезли дочь?
— Нет, я узнал, что вы здесь, из открытки. Дочь не привез.
— Жаль, я бы ее обследовала, а может, и полечила.
Она опять задумалась, уйдя в себя, и сделалась одинокой.
А он подумал: «Человек одинок в несчастье, а в счастье не чувствует одиночества. Какое же у нее несчастье? Вроде она всем наделена и богом и людьми». Хотел спросить, что случилось, но не спросил.
Пока официантка, рослая девушка в накрахмаленном кокошнике, убирала грязную посуду, они сидели и молчали. Странно, что ни он, ни она не тяготились этим. Нине казалось, что, когда сидишь вот так и молчишь, гораздо меньше чувствуешь одиночество, чем в шумной компании, где все так же знакомы друг другу, как и далеки. А этот парень… «Ну почему она считает его парнем? Ничего себе парень… Вон сколько седины».
Егору было хорошо оттого, что он нашел ее и что ему от нее ничего не надо. Разве только то, что она есть. И он тоже с удовольствием молчал и не торопил неповоротливую официантку. Он был не один, и этого было ему достаточно, чтобы не чувствовать себя последним человеком на земле.