Варя приложила трубку к уху и услышала голос Егора: он убеждал телефонистку, что у него осталась еще одна минута.
— Егор, — сказала она торопливо, — здравствуй! Как ты там?
— Обычно… — ответил кратко, как будто ему нечего было больше сказать.
— Скоро приедешь?
— Не знаю, — ответил он, — как управлюсь в Харькове. Потом стал спрашивать он. Он спросил о Славке, об Иринке, она ответила, что с детьми все в порядке. Он что-то еще хотел спросить, не успел сказать лишь: «Как»… Минута, должно быть, кончилась, и телефонистка на этот раз не хотела вступать в дискуссию. Варя какое-то время еще держала трубку возле уха, но, кроме шума и треска и чьих-то едва уловимых голосов, ничего не было слышно. Голоса эти шли как будто из-под земли, и она суеверно бросила трубку.
Она не слышала, когда в кабинет вошел Роман, повернулась, чтобы идти, и встретилась с ним. И слезы, которые стояли в ее глазах, вдруг высохли, и она бросилась из кабинета, не слыша его приглашения остаться. Но если бы она даже слышала, она не осталась бы. Мучительный стыд не давал ей поднять глаза на людей.
Егор даже не спросил, как она живет. Или, может, не успел спросить? А разве это не все равно?
Она вошла в свою конторку и попыталась тут взять себя в руки: стол был завален нарядами, актами, образцами инструментов, требующих ее личного внимания, и необходимость действовать смягчила остроту ее переживания. Стала читать первую бумагу. И она, эта бумага, снова напомнила ей обо всем. Забракованные актом инструменты были хорошего качества, их послали Егору, чтобы в обмен на них он достал сталь и обеспечил завод работой. Чей это стиль? Романа, который вечно хитрит, или это нелепый продукт системы планирования, дающий так много осечек? Ну почему, почему это может существовать? А что если бы она не согласилась на этот подлог? Завод остался бы без металла. Но разве она была бы в этом виновата? Разве Егор был бы в этом виноват?
Варя подписала акт и отложила в сторону. И опять мысли ее были о Егоре. С тех пор, как Роман стал проявлять к ней особое расположение и все чаще заглядывал к ней в ОТК, она все с большей остротой стала думать о Егоре, об их отношениях. Она еще не знала, что теряет его, но чутьем, присущим только женщинам, улавливала необратимые изменения в их отношениях. И тут вдруг обнаружила, что почти не помнила ни его привычек, ни его пристрастий.
«Да, он любил овсяный кисель со сметаной, — вдруг вспомнила она. — Но это было в те годы, еще в войну. А теперь кто вспоминает о киселе? Смешно»…
Варя отложила бумаги — ничего не понимала в них, потому что каждая таила в себе запинку, напоминала о Егоре, Романе, о ней самой. Взялась за образцы, их надо было выверить. Теперь уж не только по опыту работы она считалась единственной точномеркой на заводе, но и по должности. А что из этого важнее? Но и с образцами не получалось. Измерения, сколько бы она ни повторяла их, давали различные результаты. Опять Егор, Роман и она сама… Если не сосредоточиться, ничего толкового не выйдет. Но сосредоточиться Варя не могла.
Она закрыла свою каморку и вышла в цеха. Везде работали люди, склонившись над маленькими, кажущимися игрушечными станками, над верстаками и столами. Варя здоровалась, брала в руки изделия или заготовки, говорила какие-то слова, а думала о своем. Второй раз она не даст Роману обмануть ее, Она не верила ему, ни единому его слову. Приходили мысли о том, что Роман, может быть, не только из-за интересов завода месяцами держит Егора на стороне. Может быть, тут примешивалось и личное. Почему она раньше не подумала об этом? А история с ее выдвижением и попытка выдвинуть Егора, — не таила ли она какой-то хитрости?
«При чем тут Роман? — возразила она себе. — Не я ли виновата в том, что хотела получить эту должность?»
Роман был раздражен. Могла же Варя вести себя по-другому… Ну, хотя бы из чувства благодарности. Не каждого человека он мог одаривать такими должностями, надо бы об этом помнить и быть хотя быть чуть-чуть поучтивее. Вместе с раздражением Роман переживал и другое чувство — мучительное желание вернуть себе эту женщину. Он не думал о том, что руководило им — настоящее ли чувство, выросшее из долголетней жалости к ней и желания чем-то помочь, или это было всего-навсего мужское упрямство, обида своевольного начальника, порой лишающая рассудка даже умных людей. Кроме всего, он был уверен, что все эти годы Варя оставалась неравнодушной к нему, и это подгоняло его и обещало в конце концов успех.
И все-таки, как бы он ни был сейчас зол на Варю, он не мог худо подумать о ней. Злость обернулась вдруг против Егора. Сколько дней болтался в Москве, и не то, чтобы достать металл, но и не сделал самой простой прикидки себестоимости угломера. А впереди такая же работа по другим изделиям и… Уж не пропадал ли он на самом деле на Выставке? Людям ведь дай только документ, чтобы прикрыться. Но то людям, Егор же не заставлял думать о нем так. А вот поди ж ты…
«Что ж, — подумал Роман, берясь за телефонную трубку. — Обойдемся и без Егора. Поговорю с Летовым».
И он позвонил в техническую лабораторию, Иван попросил отсрочки — не хотелось бросать работу, настроились сегодня отладить ПАКИ, а на следующей неделе сдать его на испытания в измерительную лабораторию.
— Ну, Иван, — сказал директор, — тебя никто не понуждает самому слесарить. У тебя людей полный штат, заставляй работать. Ты же начальник.
Было слышно в трубке, как Иван вздохнул. После молчания директор услышал его спокойные слова:
— Роман Григорьевич, можно откровенно?
— Давай, давай! — поторопил его Роман и подумал, почему все-таки люди спрашивают у него разрешения говорить откровенно? А если не спрашивают, значит неоткровенны? Кто же их приучил к этому?
— Ладно, зайду. Не телефонный разговор, — сказал Иван.
Зашел он только через полчаса, когда Роман уже кипел от злости, но все же держал себя в руках. Этот странный человек, а что Иван был странный, Роман убеждался все больше, в чем-то незримом и неуловимом заставлял подтягиваться, все время держать себя настороже, не делать промахов. На вид бесхитростный и открытый, Иван в то же время был себе на уме и, казалось, знал наперед намерения собеседника. У него не было двух мнений, это делало его несколько ограниченным, но в то же время и сильным.
— Ну, что, Иван, опять будем дискутировать, начальник ты или нет? — спросил директор без обиняков.
— Да нет, — ответил Иван, приглаживая рукой вихор на макушке и глядя на директора ясными миролюбивыми глазами. — Мы с Женечкой решили. И окончательно. Зачем мне эта должность? Да и не умею я.
— Обидно слышать от мужчины: «с Женечкой»! Будто своего ума у вас нет.
— Я сказал «с Женечкой решили», а не «Женечка решила», — возразил Иван все так же миролюбиво, разве только с небольшим нажимом и досадой в голосе, как будто втолковывал непонятливому человеку самые простые истины.
— Ну, хорошо, хорошо, — примирительно сказал Роман. Летов его раздражал, но ссориться было не ко времени, и он стерпел и тон его и его независимость. — Я уж не говорю о том, что мы, коммунисты, и партии виднее, кого куда поставить.
— А кто спрашивал у партии, куда лучше поставить меня? — спросил Иван таким тоном и с таким миролюбием и доброжелательностью к собеседнику, что любого это могло взорвать. Но Роман и на этот раз удержался: с Иваном давать волю чувствам и обидам не приходилось, и он настойчиво повторил:
— Я об этом не говорю… Но у людей принято добром отвечать на добро, Иван. Ты мне уж сделай, пожалуйста, расчеты по угломеру. Егор не сумел, а теперь вот отбыл из Москвы в Харьков, и сколько там пробудет — кто знает. А у нас через две недели партийное собрание. Я делаю доклад о резервах себестоимости, ты ведь знаешь. А у меня нет никаких научных данных.
Иван молчал, не показывая волнения, не пытаясь возражать. Но Роман видел, как миролюбивое выражение сходило с его лица. Ответил же он все тем же тоном:
— Роман Григорьевич, вы хотите научных данных?
— Конечно, Иван!
— Но какая же тут наука, если вы требуете от нас того, что желательно вам? Это ведь не наука, а подыгрывание. Если говорить о науке, то надо подождать техническую карту, и у нас будет возможность сравнить наши изделия с себе подобными.
— Иван, — остановил его директор, — мы так никогда ни к чему не придем. Если хотите знать мое настроение… Я очень обижен на вас. В личном плане. Доверяю вам, выдвигаю, другие бы век добром вспоминали, а вы?
Иван молчал дольше обычного, потом поднялся, считая, что разговор окончен, и уже стоя сказал:
— Вы, Роман Григорьевич, плохо думаете о людях. В ваших отношениях с ними — дух торгашества: я — тебе, ты — мне. Это меня беспокоит, Роман Григорьевич. Как можно говорить об объективности данных, если вы от меня требуете «добро на добро», хотя «добро» тут, по-моему, сомнительно пахнет. Подыгрывать не могу, даже за добро.
Слово «подыгрывать» опять покоробило директора, но он и на этот раз сдержался. Куда денешься, если сам распустил людей. «Дух тограшесгва»… «Подыгрывать». Он сдержался, испортить отношения с Иваном, значит, прийти на партийное собрание с голыми руками. Дать задание техническому отделу? Там тоже — упрямцы. Пока не трогаешь — молчат, и это все же лучше, чем если бы они заговорили. И тут Роман снова пожалел, что нет под рукой Егора. Исполнительный человек, понимающий тебя с полуслова.
Иван сел, его большие руки, как-то не идущие к его подтянутости, мальчишеской стройности, суховатости его фигуры и юношески открытому умному лицу, то сжимались в кулаки, то разжимались. Казалось, он сдавливал в ладонях упрямую пружину, но рука уставала ее держать и разгибала пальцы.
— Не думаю, чтобы Сойкин дал именно такое мне задание, — сказал Иван, несколько озабоченный. — Партбюро могло бы рассмотреть разные аспекты вопроса. Скажем, мой, ваш и еще чей-то.
— Ну, почему вы все спорите? Почему не принимаете на веру? — Роман почувствовал, что теряет выдержку и одернул себя: «Не горячись»…