Сквер слева как бы надвигался на улицу, был поднят над ней, и улица от этого казалась еще уже. Они подошли к тому новому дому с черепичной крышей, и Егор увидел справа шпиль с железным человечком, повисшим в воздухе, и спросил, что это такое. Мальчик ответил, что это старый Тоомас, он и охраняет их город.
На улице Виру, куда втекла узенькая Харью, гуще стал поток людей, ярче витрины магазинов, оживленнее голоса.
— Это наш Бродвей! — значительно произнес мальчик и показал, где можно сесть на трамвай номер три. А сойти надо на остановке «Улица Яана Томпа», миновать железную дорогу, и вот она — улица Лидии Койдулы. Егор поблагодарил мальчишку, тот с удовольствием повернулся и побежал, так ни о чем и не спросив его. У мальчика не оказалось к нему никакого любопытства, и это было как-то не по-мальчишески. Вот ведь приучен: лишнего не говорить и ни о чем не расспрашивать.
На минуту представил на месте маленького эстонца своего сынишку, шестилетнего Славку. Нет, тот бы расспросил у незнакомого дяди обо всем, что его вдруг заинтересовало, и рассказал все о себе. Славка человек общительный.
Славку Егор любил. В командировках он больше всего скучал по нему. По дочери Ирине скучал меньше. Дочь была старше на семь лет, страдала заиканием и росла замкнутой и, казалось, мало замечала, дома отец или уехал надолго, живя в каком-то своем мире, понять который отец не мог. Это порой злило его и все больше отдаляло от дочери.
Дом по фасаду был прикрыт каштанами, как стеной. И только к парадному, в глубину садика вел полукруглый, как в метро, тоннель. Плиты дорожки были еще темны от дождя, о котором в городе должно быть уже все позабыли, так он давно лил. Пахло мокрой землей и древесной корой. Зеленый тоннель, каштаны, этот сырой земляной запах понравились Егору. И когда он вошел в квартиру с указанным номером и здесь почувствовал запах леса и земли, состояние обманутости, в котором он все еще находился, уступило место другому состоянию: то ли это было чувство родного дома, то ли чувство друга. В поездках он научился дорожить этим чувством. Бывает, что приходит оно от общения с тем же администратором, без которого никто и никогда не сможет обойтись, если шляется по стране из конца в конец. Бывает, что настольная лампа в чужом гостиничном общежитии приведет за собой это дорогое состояние души. А то вот запах земли и древесной коры.
— Это вас устроит? — спросила женщина лет сорока пяти, чуть постарше его, а может, ему показалось, что постарше, — голос у нее был какой-то потухший, да и в комнате, за окном которой качался зеленый каштановый сумрак, не хватало света. Она держала в руках бумажку, поданную Егором, так бережно, будто это были деньги, уплаченные вперед.
— Вполне, — сказал Егор. — Жаль, что приехал сюда накоротке.
Он не видел тени, скользнувшей по ее лицу — на этот раз в «Паласе» забыли о ее просьбе не посылать тех, кто приезжает не надолго, но ничего теперь не поделаешь.
— Самолетом или поездом? Когда будете мыться?
— Самолетом. Если вам удобно, я хотел бы ванну перенести на вечер.
— Это удобно, — сказала она и к чему-то прислушалась. За стеной раздался женский голос.
— Хозяйка просит, — сказала женщина, ее звали Апполинария, или тетушка Апо. — Совсем слабая стала. Как почувствует себя плохо, начнет молитвы читать. Слышите?
За стеной слышалась скороговорка — на всех языках, должно быть, молитвы читают одинаково.
В его комнате стояла железная кровать, напротив диван, круглый стол, кажущийся тут случайным и лишним, старое темное трюмо с темными зеркалами и в темных рамках фотография. Молодой парень с лейтенантскими кубиками в петлицах. Женщина с прической а-ля-делегатка, или, как теперь говорят, под-мальчишку. Две девочки — от пеленок до задиристых чубов и челок.
Семейные фотографии, как романы, рассказывают о судьбе поколений, только короче и сдержаннее. Снимки эти из России. Что за судьба смотрит с них?
В углу на тумбочке молчал о себе телефон. Егор обрадовался ему больше всего. Он сейчас разыщет Эйнара и встретится с ним. А завтра в Ленинград. Главные дела у него в Ленинграде. Он еще не знает, как ему сойдет отклонение от маршрута.
Но на работе сказали, что Эйнар Илус уехал по делам на острова. В город сегодня не вернется — живет на даче, на берегу моря. Местечко называется Раннамыйза.
Егор повесил трубку. За стеной старуха бормотала молитвы. Широкие, как ладони, листья каштана качались перед самым окном, будто плавали в зеленом сумраке. Качались они и в темных зеркалах.
И опять состояние обманутости овладело Егором Канунниковым.
5
Автобус остановился в поле. Оказывается, это и была Раннамыйза. Егор спрыгнул на дорогу, огляделся. Справа серела рожь, слева пестрела разнотравьем луговина. Лес невдалеке — ели, ели. Они были такие же, как на его родине, на берегах Шумши, угрюмые и скрытные, точно древние сказки. Сошедший вместе с ним паренек сказал, что тропа от остановки приведет к морю, только надо идти над оврагом и никуда не сворачивать, пока в лесу не завиднеются домики. Егор пошел по тропе. Трава доходила почти до колен, но странно, что она ничем не пахла. Только на лесной закрайке встретил Егора слабый запах земляники. В безветрии, тут сильнее припекало солнце и чувствовался зной.
«Посмеялись, что ли, надо мной насчет моря, — подумал Егор, вступая в лес. — Морем и не пахнет».
И опять это обостренное чувство обманутости. Почему он так насторожен к людям?
Но море было все-таки где-то рядом. Егор не сразу догадался, что это его шум гулял в вершинах деревьев: то накатывался, как гром, то затихал, как бы сходя постепенно на нет, истощаясь и замирая. И слышалось в этих накатах что-то тревожное, предостерегающее, требующее обдумать каждый шаг, каждое движение, каждое решение. Загудят-загудят вершины, разбередят душу, насторожат, а потом затихнут, как бы давая прийти в себя, подумать.
Егор свернул с тропинки и подошел к первой попавшейся ему даче. За дощатым столиком сидел старик и чистил свежую розовато-белую рыбу. Горько пахло рыбьими внутренностями. Нож, которым старик ловко орудовал, был самодельный — нешироком его лезвии привычный глаз Егора приметил вмятины от молотка. Он-то уж знал, почему рыбак не отшлифовал нож — так меньше ржавеет. Крестьянская практичность эстонца понравилась.
Он спросил об Илусе. Старик зорко взглянул на него. Отложенная рыбина на столе вяло шевелила хвостом, смирившись со своей судьбой.
— Илус? Который Илус? Доктор или инженер? — Старик довольно хорошо говорил по-русски, может, в давние времена служил в русской армии. Егор встречал таких стариков и в Литве, и в Латвии, и в Молдавии. Да и старые грузины говорят по-русски куда лучше молодых, и все потому, что подолгу тянули солдатскую лямку.
— Инженер, — сказал Канунников, радуясь, что ему повезло со стариком.
— Прямо, прямо и прямо, — сказал старик, выбросив вперед правую руку и потом согнув ее в локте. — Дача под шляпой…
Старику казалось, что он все объяснил с дотошной ясностью, то же показалось и Егору, и он, поблагодарив, пошел, еще раз взглянув на блеснувшую в руках старика омытую сталь.
«Небось самая вульгарная углеродка, а как сверкает», — подумал Егор.
А ему, вернее, его государственному заводу, нужна тонна стали серебрянка, — всего одна! — чтобы не простаивали люди, чтобы план был, премии. А серебрянки, хоть умри, нигде в наличии нет. Нет ее, конечно, и здесь, в Эстонии. Да он и не за этим сюда приехал. А зачем? Ведь не просто же так, повидаться с Илусом, а и попытать счастья.
И хотя Егор Канунников знал это, но все-таки он шел «прямо, прямо и еще раз прямо», чтобы найти Эйнара. Он где-то внутри души, если есть таковая у человека, верил в себя, в свою удачу, в свою звезду, что ли.
«Коммерсант! — с сарказмом подумал о себе Егор, прислушиваясь, как дыхание близкого моря гулом проходит по верхушкам угрюмых елей. — И никакой ты не коммерсант, тебя послали как обыкновенного толкача, человека без профессии. Зачем уступил? Сколько ты теряешь из-за этих поездок? Ты и твои ребята из лаборатории, да и завод весь. А знаешь ведь, как опасно терять хотя бы малость. Кто смирился с маленькими потерями, тот потеряет все…»
Было тяжело вспоминать, как провожали его Ирина и Славка. Варя забежала домой, собрала его в дорогу и ушла на завод — дела. Всю дорогу до вокзала Ирина молчала, а на перроне, стоя перед открытым вагонным окном, почему-то вдруг расплакалась. Почему она молчит все время? Почему вдруг расплакалась? Ну, сын, тот всегда плачет, прощаясь, это и понятно, дома ему одиноко, а от одиночества страшно даже таким, как Славка. А дочь-то, маленькая затворенная душа? Она-то почему расплакалась? Его жалеючи или себя?
То ли оттого, что он расстроился и ориентировался плохо, то ли он ничего не понял из того, что говорил ему старик с замечательным ножом, похожим на рыбу, и рыбами, похожими на нож, только Егор Канунников долго плутал по лесу в поисках «дачи под шляпой», пока случайно не набрел на нее в совершенном, казалось, бездорожье. Правда, когда он подошел к даче, то увидел тропу и к ней, только она вела совсем с другой стороны.
Крыша и в самом деле походила на шляпу, вернее, на шлем, в каких ходят летом наши пограничники на юге, Егор видел их однажды в Армении. Домик, обшитый поперек широкими сосновыми досками, пожелтевшими до бронзовости от солнца и ветра. Широкое окно с большими застекленными проемами, его уж никак не назовешь венецианским, белые двери высоко над землей, а под ними желтое крыльцо и узкая и крутая, похожая на трап, лесенка. Стена эта с крыльцом и дверью и другая с широким окном, и полянка освещены ярким лесным солнцем, и было приятно глядеть на это светлое пятнышко среди сутемени угрюмого ельника. Другие две стороны были как бы отрезаны от домика густой тенью огромных деревьев, подступивших к самым стенам. Веранда нишей входила в домик, под край шляпы. Там было еще окно и еще дверь, не прикрытая плотно: значит, кто-то был живой в домике.