— Знает. Я ночевала у подруги. Мы с ней вместе учились. Она сейчас инспектор Минздрава Башкирии. Мы встретились внизу.
— Да, вот она любовь-то…
— Нет, на самом деле я могла у нее ночевать, и ночевала первую ночь, пока ты еще возился в Киеве со своими алмазами. Хоть бы прихватил один, взглянуть, какие они.
— А-а, — махнул он рукой, — так себе. Пыль. Никакого вида. И сгорают быстро, вернее, испаряются, если не выдержать температуру. Они — искусственные.
Она поглядела в его тоскующие глаза и, казалось, поняла все, что он пережил за эти короткие минуты еще не ушедшего утра. Села рядом, потерлась щекой о его плечо.
— Ты только ни о чем не думай, — сказала она, гладя его руку. — Ты думаешь, я знаю…
— Стал думать… Вначале не думал, нет. А когда узнал, что ты ушла от Гуртового, стал думать. Я ведь отвечаю теперь за тебя и за всех твоих. — Он говорил это, еще не представляя, как это все у них будет.
— Ох, — она присвистнула: — моих столько, за всех не наплачешься. Пусть наша любовь не связывает тебя. Как жил, так и живи.
Она взяла его руку, приложила к своей щеке. Щека была прохладная, хотя и тлела румянцем.
— Ну, что ты говоришь: как жил?
— Хотя мне труднее будет, поверь, но я не буду тебя ревновать по-глупому. Глупая ревность убивает любовь.
— А умная? Есть такая? — он дотронулся рукой до ее челки, открыл лоб, и сразу лицо ее изменилось — сделало ее старше, серьезнее.
— Бывает и умная, — она тряхнула головой, и челка снова прикрыла ее лоб и сделала девчонкой. — Это самая-самая-самая сильная любовь. Да, вот что такое умная ревность. И — не ревнуй, я тебе, пока люблю, не изменю.
— Пока?
— Не бойся. Я буду тебя любить всегда. Во веки вечные. И если бы захотела, то родила бы тебе сына Ростислава. Но только русские бабы поняли вкус любви и стали отвыкать рожать…
Он подумал о том, что устали русачки от войн, бед, недоеданий, тяжелых навозных вил, плуга, лопат. Неужто усталость передалась нашим поколениям? Если это так, то к Нине это не относится.
— Ты снова в патентную библиотеку?
— Да.
— И как ты там себя чувствуешь? Тебе это близко?
— Близко! Это все мое, мое! Не знаю, что было бы со мной, если бы не ты.
— Ну, уж… При чем тут я?
— Я, узнав о твоей полынье, ясно увидел свою. Я ведь тоже пошел по ее краю, но не видел ее темной воды. Боже мой, как все во мне мельчало. — И он вспомнил Чистопольца, вспомнил, как научился по-толкачески ловчить.
— Ну, ты и сам бы справился, — сказала она, не желая признать за собой какую-то роль в его судьбе. — Да и у тебя есть Иван. А он не дурак, как я поняла по твоему же отношению к нему.
— Это верно.
— Надолго у тебя еще работы в патентной? Мама меня уже торопит с отъездом, а я откладываю.
— Как скажешь… Могу закончить в два дня, но могу и за месяц.
— Я бы хотела за месяц. — Она прикоснулась губами к его щеке. — Но лучше за два дня. Пока ты здесь, я не смогу от тебя уехать. А ведь всегда была такая решительная. Ты на меня странно влияешь. Я скоро сделаюсь сентиментальной.
Он проводил ее до двери и, поцеловав в щеку, как и она его, сказал:
— Будь такой, какой хочешь. И позвони в библиотеку, когда будешь свободна. Мне передадут. Ребята там, что надо. Только вот беда — ленивые. На сундуках с золотом сидят, а думают, что черепки под ними.
44
Вернувшись в Новоград, Егор попросил Сойкина подключить его к подготовке партийного собрания. Пришел платить взносы и прямо заявил об этом.
— Не доверяешь, что ли, нам? — ощетинился вдруг Сойкин, хмуря крутой лоб.
— Ну, что ты, право! Соскучился же!
— Вот это правильно. Ты, Егор, повел себя как настоящий коммунист. И за должностью не погнался — это мне тоже понравилось. Роман сделал явную глупость. Можешь считать, что я тут руку приложил. Не могу терпеть, когда не считаются с направлением всей жизни человека. Ну, на черта тебе снабжение, если ты изобретатель? Верно ведь?
— Верно…
— И зачем министру быть кучером, а кучеру — министром?
— Верно! — Еще раз подтвердил Егор. — А Неустроеву — главным технологом.
Сойкин вдруг насторожился:
— Откуда знаешь?
— Что знаю? Что он главный технолог? Да ты что?!
— А я думал, знаешь. — Сойкин замялся, но, осмелев, заговорил: — Понимаешь, ерунда получилась с Неустроевым. Провалил он твой «алмазный вариант», газета, совнархоз его поддержали, не разобравшись. А тут закрытое письмо недавно получили насчет развития новой техники. Такие письма по всей стране пошли. И там, понимаешь? Примерчик приведен. Наш завод и твой «алмазный вариант». Роман сон потерял, а Неустроев три дня на работу на выходил. Меня, конечно, сразу в обком партии: как, что и почему? Пришлось приложить ушки и признать: на поводу пошел, да и газета, мол, здорово подкузьмила. А мне: «За дурачков нас тут считаешь — газета! У самих-то голова зачем?»
— Так вот почему меня срочно послали в Киев? — Егор едва сдерживал улыбку. Знал, что улыбаться в эту минуту бестактно, но удержать подергивание губ и щек был не в силах.
— Ты что? Твоих рук дело?
— Не рук, а уст. В совнархозе к слову пришлось. Ну, они, должно быть, затребовали документы. Не могли же на слово поверить?
— Да! — Сойкин задумался, краска то ли стыда, то ли злости залила его лицо, но сказал он твердо, без обиды: — Судить тебя не могу и не буду. Я лично. Но Роман тебе крови попортит.
— Что ж, тогда я начну. Выступлю на собрании и расскажу все.
— Стоп! На собрании, на этом, не дам, не путай два вопроса. Понял? Письмо будем обсуждать отдельно. — Он опять задумался. — Только не лучше ли разговор этот оставить между нами? Пусть идет, как указание сверху.
Егор молчал.
— Так ты согласен или нет?
— Мне-то что…
— Договорились!
Егор вышел из партбюро. Конечно, с его настроением можно было бы протанцевать по всему двору на виду у всего завода. Но стоит ли? Вдруг накинут смирительную рубашку или, самое легкое, отправят в вытрезвитель. Егор, конечно, не стал танцевать на виду у всего завода, а пересек двор по диагонали и поднялся в заводоуправление.
Донна Анна встретила его вопросом:
— Опять все привезли?
— Увы, опять! — весело ответил Егор, заметив, как прямо и открыто, без тени смущения смотрит на него донна Анна.
— Уж лучше бы вам раз провалиться…
— Ну, зачем мне желать худа?
— Добра! Ладно, идите к нему. Всю неделю не в себе. Не знаю, какая муха укусила.
— Вам надо бы знать, донна Анна. О письме не слышали?
Разговор с Романом вышел короткий и суховатый. Пожалуй, Роман никогда так сдержанно не встречал его. Не было благодарности, не говоря уж о трех традиционных днях отдыха, хотя на этот раз Егор «привез» и сталь, и алмазы, и получил кое-какой навык работы с ними. Роман спросил, как же так получилось, что вместо предложений на снижение себестоимости изделий, Егор привез технические карты измерительных инструментов, которые ориентируют завод совершенно в другом направлении.
— Я понял, — сказал Егор, — да, это ориентация на мировые стандарты. Я имел в виду как раз это. — Он вспомнил о письме Ивана, но догадался его не выдавать.
— А мне нужны пути снижения себестоимости, — директор не сдержал раздражения и невольно повысил голос.
— Может, нам поговорить в другой раз? — Егор встал.
Роман взял себя в руки:
— Эк, какой чувствительный стал! Так что же мне делать, по-твоему?
— Если всерьез, то слушай, — Егор выждал, пока Роман оторвет глаза от бумаг, сложенных перед ним стопкой, и продолжал: — Высказать на собрании два аспекта вопроса: свой — то есть отсчет снижения себестоимости от достигнутого, и нашей лаборатории — выход на мировые стандарты, то есть создание инструментов высшего качества, как по классу точности, так и по эстетике. Это предусматривает совершенно новый подход к отсчету себестоимости.
— Нет, я выскажу свою точку зрения, свою и совнархоза. А ты вали свою.
— Подумай, Роман. Мне не хотелось бы лезть с разногласиями на трибуну партсобрания. Нас не поймут. Если ты выскажешь обе точки зрения, услышишь, если только ты хочешь услышать, то, что думают наши коммунисты.
Роман надолго задумался. Донна Анна открыла дверь, хотела что-то сообщить, но Роман махнул рукой.
— А ты не думаешь, Егор, что на заводе должен быть один директор?
— Вот потому я тебе и предлагаю…
— Ну, ну… Подумаю. — И уже совсем по-другому, оживленнее, веселее, заговорил Роман, укоряя Егора в том, что тот отказался от прекрасной должности. Снабжение — это альфа и омега современной промышленности, а он, Егор, в нем, как рыба в воде.
— Смотря что понимать под снабжением, — ответил Егор, вспоминая сразу все: и Таллин, и Москву, и Харьков, где Нина ходила с ним повсюду, хотя ее и не было рядом. — Если под этим термином понимать «выбивательство», то это не снабжение, а штопка дыр. А если говорить по большому счету, то это наука, сложная и интересная, и коммерция. Туда бы я пошел работать. Знать, где сколько и что лежит, завязывать, закреплять наиболее выгодные связи, искать рычаги заинтересованности и вырабатывать и применять меры ответственности. Это интересно: создать своеобразный видимый и невидимый в то же время рывок. Вот это да!
— Черт, ты и все твои из пагоды живут будто не на земле. Меня будут бить, если я не отоварю наряды, не дам людям заработать и получить премию. А ты — наука!
На партийном собрании директор сделал своеобразный доклад. Он не встал на одну из двух точек зрения, а убедительно изложил обе. Он с такой же заинтересованностью и доказательностью говорил о необходимости снижения себестоимости от достигнутого, точке зрения, давно привычной и ставшей, как он выразился, почти экономическим законом, с какой говорил и о некотором завышении себестоимости и в то же время о переводе в высший класс изделий завода, об их конкурентной способности на мировом рынке. Все с интересом слушали технические данные таких же инструментов, выпускаемых шведами, англичанами, японцами, американцами, немцами из ГДР. Кто-то охал, кто-то неверяще махал руками, кто-то расстроенно вздыхал.