Но странно, что прения разгорались вяло, и Егор волновался, чувствуя, что ответственность за собрание лежит и на нем, хотя и негласно, но лежит. Не привыкли люди из двух точек выбирать одну, верную? Но не всю же жизнь, как слепым, держаться стенки? Думать, думать…
Егор взглянул в сторону, где сидела жена. В черном платье, с желтой ниточкой янтаря на шее. Янтарь выбирала Нина. Тогда еще ничего не было известно, и вот как получилось…
За все время, пока они сидят на собрании, Варя не оглянулась на него. А что он мог еще от нее ждать? Дома они совсем чужие. Егор взглянул на донну Анну: та сидела с краю стола президиума и готовилась записывать прения. На лице ее озабоченность, будто она чувствовала себя виноватой в том, что прения забуксовали.
Мысли пришли в движение после речи Неустроева, и собрание оживилось. Неустроев, самоуверенный и энергичный, говорил твердо, без колебаний, и скорее инструктировал, чем размышлял. Он высказал недоумение по поводу директорского доклада: как можно, не имея точки зрения, пытаться задать тон собранию? Как можно ставить под сомнение планирование себестоимости от достигнутого уровня, если это стало категорией государственной?
«Устойчивый консервативный стереотип, — подумал Егор словами Нины, — чтобы его переделать, не один пуд соли надо съесть»…
Разгоряченный Неустроев — ниточка усов подергивалась — сел у окна, забрякал шпингалетами, стараясь открыть створки, и открыл.
До Егора дошла струя прохладного сырого воздуха — на дворе лил дождь, по всем правилам сентября — холодный и неудержимый. Влажный шум листьев, еще оставшихся на тополях, напомнил море, и Егор на минуту забыл обо всем, что тут происходило. Главный инженер завода Мелентьев, голубоглазый, с бледным лицом мужчина лет пятидесяти, с великолепным московским выговором («Понравился бы Нине, — подумал Егор, — она любит, кто так чисто произносит слова»), посвятил свою речь интересной работе, проделанной технической лабораторией, подробные технические карты изделий помогли взглянуть на то, что делает завод, и увидеть плюсы и минусы. Мы делаем немало хороших приборов высокого класса точности, но много у нас еще такого, чему далеко до мировых стандартов.
«Сдвинулось, сдвинулось что-то в психологии людей, — радуясь, подумал Егор, — давно ли и говорить об этом никто не хотел».
Но вот взял слово начальник группы реализации, и настроение Егора несколько потускнело. Он с цифрами в руках доказывал, что сколько бы ни выпускал завод измерительной техники, вся она уходит, будто в прорву. Надо ли думать о мировых стандартах, не утолив своего голода? За ним слово попросила Варя.
Она заговорила не своим, высоким голосом, и на первых же словах сорвалась. Помолчав, продолжала уже увереннее. Ее слушали внимательно, так как то, о чем она говорила, касалось всех: о качестве. Она приводила цифры, и никому это не было скучно, каждый видел себя в них, как в зеркале. Много брака, большие убытки. Егор слушал довольный, склонив голову набок. Варя подтверждала его мысли о качестве. Роман оторвал взгляд от бумаг, которые он по привычке читал, Егор заметил в его глазах тоскующее выражение, и вспомнил, что в прошлом не раз замечал у Романа нечто подобное. Но никогда ему не приходило в голову придавать этому какое-то значение.
Все вроде бы шло хорошо, но вдруг Варя, заканчивая речь, заявила: не до высшего им класса, выполнять бы заказы. Куда там тягаться с иностранными фирмами, которые ради конкуренции все, до последнего пота, выжимают из рабочих. А мы, слава богу, защищены от этого.
«Вот это действительно женская логика», — злясь, подумал Егор, от стыда стараясь ни на кого не смотреть, особенно на Ивана. А Иван глядел на него в упор. Его маленькие голубые глаза, обычно добродушные и добрые, какие бывают у детей, еще не отведавших сложностей жизни, стали жестче и холодней и как бы спрашивали его: «Что же это? Как же?»
— Дайте мне слово, товарищ Сойкин. — Иван, старательный, как школьник в классе, высоко поднял руку.
— Прошу, Иван Георгиевич, прошу.
— Здесь я услышал речи товарищей Неустроева и Канунниковой… Ну, до чего дружно говорили, будто по одному конспекту, — Иван машинально прикоснулся к макушке, вихорок там спокойненько лежал на своем месте. — Так вот, Варвара Петровна, — обратился он к Канунниковой, — вы и тогда, когда не работали на столь высокой должности, считались самым строгим и точным мастерам своего дела. А теперь вы и по рангу своему человек в высшем понимании государственный. И что же вы нас толкаете на поделки, от которых убыток всему нашему заводу?.. А мы что — прежняя Россия, которая торговала лишь хлебом да сырыми материалами, Россия, которая была богата талантами, а не умела сделать часы? Мы цивилизованная держава, и экспорт у нас должен быть соответствующий.
Жаль, что Иван не развил свои мысли. У всякой проблемы есть еще нравственная сторона, а Иван лишь чуть-чуть затронул ее, когда говорил о Варе, действительно она выступила из рук вон плохо.
Егор, когда Сойкин объявил его выступление, поднялся с места, прошел к столу.
Донна Анна повернулась, чтобы разглядеть его. Она увидела, как он чуточку волнуется, руки никак не найдут места, чтобы остановиться, но в карих глазах его с кофейными темными точками уже видна была усмешка. В осанке Егора, в том, как он держит голову, было что-то новое для донны Анны — уверенность, что ли, нет, пожалуй другое — устойчивость.
— Я хотел напомнить притчу о том, как два мужика мечтали стать царями. Прошу извинить, если кто уже слышал ее. — Он помолчал, как бы давая участникам собрания сосредоточиться, народ уже основательно поустал. — Один спрашивает другого: а что бы ты сделал, став царем? Тот почесал затылок: ел бы сало с салом. А ты? А я взял бы сотню и тикать. Некоторые сегодняшние выступающие мне напомнили этих двух бесхитростных мужичков, — он незаметно скосил глаза в сторону Вари — поймет ли? — Да, мы свободные люди, можно сказать, цари жизни. Но зачем же так представлять нашу свободу: есть сало с салом, хвать по сотне и убегать? А работать кому? Нам! Свободный труд и предполагает наивысший результат, ибо это ведь труд не из-под палки, а от души.
— Ты, Канунников, об этом дома с женой поговори, — крикнул Неустроев, и тонкая ниточка его усов задергалась от усмешки.
— Между прочим, в твоей речи, Неустроев, те мужички тоже проглядывали…
В зале зашумели, раздался смех.
— В общем, я не намеревался произносить длинную речь, все устали. Но не могу не сказать, что качество нашего труда я рассматривал бы как категорию нравственную. А ну-ка, какой ты коммунист, если взглянуть на тебя с точки зрения качества? А как у тебя обстоит дело с честностью, с порядочностью? Ты считаешь, что коммунисту постыдно, безнравственно воровать. Верно! Но коммунисту тоже постыдно, безнравственно делать плохую продукцию и тем самым растранжиривать наше народное богатство, снижать отдачу труда миллионов людей. И как бы это ни было стыдно, я должен сказать, что и сам поступал безнравственно. Каждый год я и наша техническая лаборатория пускали в жизнь головные образцы изделий, явно отставшие от требований времени, занимался не тем, чем надо. Все, кроме, пожалуй, Ивана Летова, считали, что это так и должно быть. Точность, долговечность, внешняя выразительность изделий — вот о чем не думали. Любой ценой план. — это еще не та работа, которую я, например, хотел бы приветствовать. Качество — вот чему теперь посвящу все свои усилия. Ну, разве не справедливо было бы перефразировать старую мудрость: «Покажи мне свою работу, и я скажу, кто ты»? Хочу, чтобы каждый из нас предостерег себя от вселенского всепрощения, которое грозит нам. Никто никому не имеет права прощать халтурной работы.
Егор пошел на свое место. Никто не ожидал, что он так повернет вопрос, и зал сидел, притихший. Роман следил за ним, когда он шел, и не отрывал от него взгляда, когда он сел, как будто боялся, что Егор встанет и еще скажет то, что не досказал. А он явно недосказал что-то.
Прениям подвели черту, Сойкин спросил, обращаясь к залу:
— Что ж, закруглимся?
— А решение? — спросил Иван Летов.
— Решения мы не готовили, — встал и объяснил Роман. — Просто хотелось посоветоваться с коммунистами.
— Тогда прошу проголосовать… — посоветовал Егор.
Сойкин с радостью ухватился за это предложение.
— Сформулируй, Егор Иванович, — попросил он.
— А что формулировать? Кто за новое и кто за старое?
Сойкин заторопился:
— Всем понятно? — он не любил длинных собраний. — Кто за… новое? — и споткнулся, укорил Егора: — Ну, и дал формулировочку…
Примерно половина присутствующих подняли руки.
— Кто за… старое?
За старое не поднялось ни одной руки.
Закрыв собрание, Сойкин еще раз покачал головой, глядя в сторону Егора, заметил:
— Ну и Канунников, как размежевал людей…
45
«За что мне такое счастье? За что? Я не заслужил его. А если человек не заслужил счастья, значит, он счастлив за счет других»…
Егор медленно, ступенька за ступенькой спускался по серой бетонной лестнице Новоградской почты. Он не бежал очертя голову, как бегают счастливые люди, знающие, что это их счастье, что они законно получили его. Он не улыбался по-глупому, как улыбается всякий мало-мальский осчастливленный нормальный человек, его лицо было сосредоточенно и даже хмуро. Он не бросался на шею первому попавшемуся человеку, изнемогая от нетерпения хоть как-то выразить свое состояние, а сторонился людей, которые шли ему навстречу, что заставляло его жаться к стене. И от всего этого он казался скорее несчастным, чем счастливым.
На улице было бело от снега, и если бы светило солнце, то все сверкало бы неистощимо празднично. Но солнца не было, над городом нависало низкое хмурое небо, грузное от снежных пыжей, от которых оно так и не смогло освободиться за последние три метельных дня.
Он знал, что снег уже не растает, в самый раз приспело время зимы, раньше он бывало ждал ее, перемены в природе покоряли своей неизбежной закономерностью. Сейчас не хотелось, чтобы зима устоялась. Ему казалось, что она порвет связи между ним и берегом моря на далекой Раннамыйза, между ним и глухими зарослями папоротника, на котором не просыхала роса, между ним и огненным на закате морем, которое гнало и гнало к берегу раскаленные до красноты валы. Из них пришла к нему Нина, и он хотел, чтобы все это было вечно и не уходило никуда. Его воображению неподсильно было нарисовать картину замерзшего моря, засыпанного снегом, уснувшие подо льдом валы, усмиренные еще более грозным явлением все той же природы, обмерзший безлистный виноград на выставке, когда-то красно-зеленый, все запрещающий и все разрешающий одновременно. Но он знал также, что Нина обрадовалась бы зиме, как всегда раньше радовался ей и Егор. Но для Нины ведь ничего не значили те огненные валы, из которых она вышла едва живая. Она ведь и не видела их. А если и видела раньше и позже, то воспринимала их как обыкновенное, всегдашнее, они не родили для нее никого.