ясь торжественно, кто-либо стал… — Сергей Сергеевич вытянул вперед правую руку и дернул указательным пальцем незримую чашечку воображаемого револьвера.
— Ты меня считаешь способной… Улыбка Сергея Сергеевича стала еще шире, он несколько раз утвердительно кивнул головой.
— Уж не боишься ли ты за свою жизнь?
— Нет, — сказал Сергей Сергеевич.
— Потому что ты считаешь, что ты сильнее меня?
— Нет, потому что не стоит, ты знаешь, что я тебе не помешаю.
Разговор происходил после тенниса. Лиза несколько раз подбросила в воздух ракетку и поймала ее. Потом она подняла глаза на Сергея Сергеевича и сказала особенно тихим и вкрадчивым голосом:
— Вот в этом, Сереженька, и заключается твоя ошибка.
— Это ошибка? В каком смысле? Здесь их два.
— Во втором.
— Заблуждение, свойственное уважаемой Ольге Александровне.
— И всякой женщине, Сережа, если она чего-нибудь стоит.
— Другими словами, ты хочешь, чтобы я размахивал дубиной, отбивая тебя от других?
— Именно.
— La charmante sauvage![26]
— сказал Сергей Сергеевич. — Бедный Иммануил, бедный Иммануил!
— Почему Иммануил?
— Так звали, Лизочка, одного кенигсбергского мыслителя, который ошибочно полагал…
— Что его мудрость будет усвоена твоей любовницей? — сказала Лиза с потемневшими глазами.
— И что могла найти во мне такая женщина? — с притворной задумчивостью сказал Сергей Сергеевич.
— Слушай, Сережа, — сказала Лиза, — я ведь тебя знаю. Я знаю, что ты пропитан ложью весь до конца. Даже твои мускулы лгут.
— Физиологический феномен, который современной наукой…
— Кроме этого, ты клоун.
— И казалось бы, совершенно необъяснимо, почему, в таком случае…
— Только потому, что ты знаешь все, что нужно и что знают другие; только они думают, что ты этого не знаешь.
— Они. Но не ты.
— Нет, я знаю о тебе все, и ты бы сделал все, что я захотела бы.
— В твоем очаровании, Лизочка, есть нечто бесконечно женственное и беспомощное.
Держа в левой руке ракетку, Лиза размахнулась правой рукой — onksxsr, полусерьезно, и в ту же долю секунды мягкая рука Сергея Сергеевича со спокойной точностью задержала ее в воздухе. Потом Сергей Сергеевич поднял руку Лизы к губам и поцеловал.
— Вот в этом весь ты, Сережа, — сказала Лиза. — Прости, что я такая колючая.
— Ничего, Лизочка, я привык.
Никогда между ними не было серьезной ссоры, но только потому, что — как это твердо знал Сергей Сергеевич — для нее не было оснований. Сдержанное бешенство Лизы изредка проявлялось чисто физически, она вступала в борьбу с Сергеем Сергеевичем и была вне себя от гнева, когда оп, прижав ее руки к телу, спокойно и медленно укладывал ее на пол, никогда не причиняя ей боли. От ее укусов оставались глубокие и болезненные следы; и однажды Сергей Сергеевич едва не упал в обморок, когда Лиза ударила его сбоку под ложечку, чего он в ту минуту совершенно не ожидал. Он покачнулся, в глазах его потемнело, он едва удержался на ногах и сквозь внезапную муть увидел радостное лицо Лизы и оскал ее зубов.
— Улыбочка с тебя-то соскочила, — сказала Лиза.
— Это потому, что я огорчился из-за тебя, — я подумал: до чего тебя могут довести разрушительные инстинкты?
Лиза иногда уезжала из дому — не так, как Ольга Александровна, а по-иному, тщательно подбирая необходимые именно для этого путешествия вещи, всегда одна, и бывала в отсутствии обычно месяц или полтора, но за это время она не давала о себе знать, и что с ней происходило, оставалось неизвестным. Затем она возвращалась — совершенно такой же, какой уезжала, настолько не изменившейся ни в чем, даже в цвете лица, что можно было подумать, будто она никуда не ездила. Иногда она не брала с собой почти ничего, это значило, что она просто на некоторое время переселялась на свою квартиру, которую ей давно снял Сергей Сергеевич и о которой, кроме них двоих, никто не знал. Однажды, в один из таких периодов, она столкнулась на улице с Ольгой Александровной, которая удивленно на нее посмотрела и потом попросила ее подтвердить, что она не грезит. — Нет, Оля, — сказала Лиза со своим всегдашним спокойствием, — нет, ты не грезишь: хочешь разгадку? — И она объяснила, что вернулась в Париж полчаса тому назад, оставила вещи на хранение и хотела кое-что купить, прежде чем вернуться домой. Она прибавила, что будет к обеду, поцеловала сестру и исчезла.
Ольга Александровна, вернувшись, сказала Сергею Сергеевичу, что встретила Лизу. — Представь себе, Сережа, она только что приехала, ну, прямо с поезда… — Потом она сказала, усевшись на ручку кресла, в котором Сергей Сергеевич читал газету:
— Ты знаешь, Сережа… ты никогда не задумывался над тем, что у Лизы может быть своя жизнь, о которой мы ничего не знаем? Я не говорю о сегодняшнем случае, здесь все ясно, это пустяки, а вообще?..
— У каждого из нас своя жизнь, Олечка. Говоря философски, конечно.
— Ну да, но разная.
— Чем ты делаешься старше, тем глубокомысленнее, Леля.
— Нет, Сережа, серьезно, — нетерпеливо сказала Ольга Александровна. — Ну, вот ты весь как стеклышко. У тебя нет ни пороков, ни увлечений, ты такой добрый, снисходительный и хороший, без единого недостатка, так что с души воротит, — но это уже другое дело. Но вот, у тебя второй жизни нет. А у нее?
— В этом смысле, Леля, она прозрачнее всех; нет, я не думаю.
— Мне кажется удивительным, — сказала Ольга Александровна, — что она не выходит, например, замуж, ведь это неестественно.
— Для одних неестественно, для других естественно.
— Машина ты, а не человек, — сказала Ольга Александровна со вздохом. — Довольно милая машина, но машина.
— Игра рефлексов, Лелечка. Ты о теории рефлексов имеешь представление?
— По правде говоря, очень смутное. Ты хочешь мне прочесть лекцию по этому поводу?
— Если это тебя интересует.
— Ну, расскажи, — сказала Ольга Александровна.
И, таким образом, разговор о Лизе превратился, действительно, в лекцию о рефлексах. Когда Сергей Сергеевич кончил, Ольга Александровна сказала:
— Какой ты мог бы быть интересный человек, Сережа.
— Не в твоем смысле, Лелечка.
— В том-то и дело, — сказала она. Лиза, действительно, пришла к обеду, после которого Ольга Александровна уехала в город и Сергей Сергеевич остался с Лизой вдвоем и не задал ей ни одного вопроса, — как он вообще поступал обычно. Он знал, однако, что у Лизы не могло не быть второй жизни, но он никогда не сделал ей на это ни одного намека и всегда внимательно, с детской доверчивостью в глазах, слушал ее рассказы о том, какая была погода в Швейцарии или волна на Ла-Манше. И хотя Лиза знала цену этой доверчивости, она все же чаще всего поддавалась ее успокаивающему действию. Так, однако, бывало не всегда, и ее иногда прорывало. И однажды, после поездки в Швейцарию, из которой она — в первый и последний раз за все время — вернулась взволнованной и злой, она говорила Сергею Сергеевичу о том, что снег в Межеве был рыхлый, что лыжи плохо скользили, что вообще все было неприятно. Он качал головой, сохраняя блаженное выражение лица.
— А я знаю, что ты думаешь, — сказала вдруг Лиза, прервав себя.
— Это так нетрудно, Лиза.
— Нет, не то, что ты думаешь, что я думаю, что ты думаешь.
— Постоянное чтение Достоевского вредит твоему стилю, Лиза.
— Нет, не это. Ты думаешь: сколько у меня было любовников? Да?
— Не взводи на себя поклепа, Лизочка, — сказал Сергей Сергеевич. — Я думаю, что тебе надо отдохнуть. Идем, моя девочка.
Он поднял ее на руки и понес, и тогда Лиза, уткнувшись головой в его грудь, вдруг заплакала и стала гладить рукой его бритую щеку.
И теперь, вспоминая все это, Сергей Сергеевич думал, что его жизнь сложилась с трагической неудачностью и что в самом главном ему не было счастья. Ольга Александровна, которую он вначале страстно любил и к которой до сих пор относился, как к испытанному другу, — он никогда не говорил с ней о разводе и всегда давал ей понять, что, что бы ни случилось, у нее есть дом, муж и сын и на это она может всегда рассчитывать одинаково и в периоды короткого чужого счастья, и в минуты разочарования и отчаяния, — эта Ольга Александровна давно ушла от него, и он не сумел ее удержать. Затем — Лиза, которую он действительно любил и над которой у него тоже не было никакой власти, в один прекрасный день и она могла уйти от него, как ушла до этого ее сестра. — А я стоял бы на пороге моего дома, который она покидает, как вечно провожающая и благожелательная тень. И вот это, что-то, — продолжал он думать, — то самое, что дано Феде Слетову и в чем мне было отказано.
Было около трех часов ночи, а Сергей Сергеевич все сидел в кресле, глядя перед собой на светлое пятно лампы, освещавшее ровный, чуть-чуть расплывчатый круг ковра. — Я не знаю, — сказал он вслух, — я не вижу ничего… — Потом он встал, сделал несколько шагов и раздраженно пробормотал: утешительного, утешительного, — затем поднял книгу, зажав ее указательным и большим пальцами и точно собираясь с силой бросить ее в воздух, но аккуратно положил ее на столик; затем он долго смотрел на револьвер, на вороной отлив его прекрасной стали, покачал головой и лег, наконец, в кровать. Через минуту он спал.
Со времени раннего своего детства Сережа привык к тому, что слово «дома» могло значить одновременно очень разные вещи. «Дома» могло значить — Лондон, тихая улица Crove End Gardens в Hampstead’e, бобби на углу, старая церковь, каменные набережные реки Темзы во время ежедневных прогулок; «дома» могло значить — Париж, близость Булонского леса, Триумфальная арка, памятник Виктору Гюго на давно знакомой площади; «дома», наконец, могло значить — хрустящий песок под колесами Лизиного автомобиля, аллея за железными воротами и невысокий дом в неподвижном саду, непосредственно на берегу точно застывшего залива, который иногда казался синим, иногда зеленым, но, в общем, не был ни синим, ни зеленым, а был того цвета, для которого на человеческом языке не существует названия. Этот пейзаж никогда не менялся — он был всегда такой же и зимой, и летом, и осенью, и весной, — так же, как не менялись люди, жившие постоянно на вилле Сергея Сергеевича: садовник, все в той же большой плантаторской шляпе, издалека щелкавший гигантскими ножницами, русский сторож Нил, из бывших солдат, огромный старик с приплюснутой немного головой и невиданных размеров гармоникой, на которой он играл по вечерам; и каждый раз, когда кто-нибудь из семьи Сергея Сергеевича приезжал туда, из окрестностей недалекой Ниццы вызывалась кухарка, крупная черноглазая итальянка, говорившая на удивительном наречии, представляющем из себя причудливую смесь ниццкого диалекта с французским и итальянским языком, и ее сын, жуликоватый и очень веселый юноша, который мыл автомобиль, починял электричество и вообще занимался мелкими работами по дому, хотя сам себя он неизменно называл chef mécanicien