Они лежали вдвоем на берегу небольшой песчаной заводи. Высоко над ней шла аллея, проходящая мимо их дома, справа был ровный, почти вертикальный обрыв берега, слева — их маленькая бухта. Был двенадцатый час дня, солнце стояло высоко. Сережа перекатился несколько раз и, когда оказался рядом с Лизой, сказал:
— Вот, Лиза, мы теперь вдвоем с тобой, нас никто не слышит, и я еще раз хочу тебе сказать: самая лучшая, самая замечательная.
— Самый глупый, самый сумасшедший, — в тон ему ответила Лиза.
— Смотри, Лиза, как поразительно, — сказал он. — Самое главное, это ведь не слепое счастье. Смотри, вот там, в Париже, например, десятки тысяч людей задыхаются, ненавидят, умирают; другие тысячи лежат на больничных койках, еще другие — старики, еще другие за всю жизнь ни разу не знали, что такое любовь. И есть люди, которые никогда не видели моря. И есть вообще мир, который населен другими. И вот наряду с этим, но вне этого, в таком бесконечном и незаслуженном счастье, я лежу здесь рядом с тобой, разве это не чудо?
Лиза погладила мокрые волосы Сережи.
— Ты часто молчишь, Лиза, почему?
— Это хорошее молчание, Сережа, не огорчайся.
— Я не огорчаюсь. Но ты знаешь настолько больше меня, ты настолько умнее…
— Нет, Сереженька. Ведь мы знаем, что было. То, что было, никогда не повторяется. А когда наступает новое, то ты и я одинаково беззащитны. Потом мы будем знать, как это было, и будем радоваться или жалеть. Теперь мы ничего не знаем, Сереженька; мы чувствуем — это разные вещи.
— Нет, ведь я говорю объективно, Лиза, не потому, что я тебя люблю. Ты всегда, всю жизнь была одинаковой — такая же чистая, такая же безупречная и такая замечательная! Только ты, и ничего вне тебя, — понимаешь? Вся жизнь, все мысли, все, Лиза, все.
— Мой милый мальчик.
— Я всегда был эгоистом, Лиза, ты знаешь, но вот для тебя, мне кажется, — нет ничего, чего бы я не сделал. Ну вот, если бы мы остались вдвоем, одни, без денег, я бы работал для нас двоих, все, что угодно, хоть в шахтах, — и был бы по-прежнему счастлив. Вообще все. Я никогда не знал, что могут быть такие вещи. Знаешь, я теперь понимаю: рождению мира предшествовала любовь, и я понимаю, почему это так.
Он улыбнулся и покачал головой.
— Я только одного не понимаю: вот разные люди там любят друг друга, женятся, страдают и так далее. Это мне кажется нелепым: как можно любить кого-нибудь, кроме тебя, какую-нибудь другую женщину? Ведь ни одна из них ничего общего с тобой не имеет, и это опятьтаки не мое личное мнение, а просто реальность, которую я констатирую.
— Для тебя, Сереженька, для тебя.
— Хорошо, для меня. Но я же нормальный мужчина, как другие.
Теперь улыбнулась Лиза.
— Ты не мужчина, Сереженька, ты мальчик еще.
— Я им был недавно, — сказал Сережа, покраснев, — но теперь я не мальчик, ты это отдично знаешь и видишь. Лиза, подожди, куда же ты?
Но Лиза уже встала и вошла в воду; потом она упала на спину и поплыла, сделав Сереже прощальный жест рукой; Сережа бросился за ней, нырнул и вдруг его голова показалась из воды на уровне ее плеч. Тогда она повернулась на грудь и стала уплывать, он плыл рядом с ней, на секунду останавливался, кричал своим звонким голосом: — Не уйдешь, Лиза, никогда не удастся, никогда! — и в то время, как кричал, отставал на два метра, а потом снова догонял ее, прыгая в воде и кувыркаясь, как дельфин.
Подплывая к берегу, они увидели Егоркина, который, в вылинявшем купальном костюме, стоял по колени в море и брызгал на себя водой: Сережа издали видел его худое тело с резко выступающими ребрами и пучком серых волос на груди, выбивавшихся из-под трико.
— Здравствуйте, Леонид Семенович, как живете? Купаться пришли? — кричал Сережа.
— Здравствуйте, Елизавета Александровна. Здравствуй, Сережа, — сказал Егоркин, выпрямившись и поклонившись. — Хорошо купались?
— Спасибо, Леонид Семенович, — сказала Лиза более приветливым голосом, чем обычно. — Развлеклись немного.
— А вот я никак не могу научиться, — сказал Егоркин, — боюсь воды все. Как подумаю, что под ногами дна нет, страх берет.
— Я вас научу, — сказал Сережа. — Прежде всего научитесь голову под водой держать.
— Господь с тобой, Сережа, как же я дышать буду?
— А вот смотрите. Вы набираете воздух, потом погружаете голову в воду и выпускаете воздух ноздрями в воде. Вот так.
Сережа погрузил голову в воду, стоя на коленях, и пузырьки воздуха с бульканием поднимались на поверхность. Егоркин, наклонившись, внимательно смотрел.
— Нет, уж если я так окунусь, меня потом откачивать будут, — сказал он.
— Да это же просто.
— Я не говорю, Сережа, что не просто. Умереть-то ведь тоже несложно.
— Ну, хорошо, собирайтесь, Леонид Семенович, — сказал Сережа; Лиза уже сделала несколько шагов по направлению к дому. — Идемте к нам завтракать.
Сережа подождал, пока Егоркин оделся, и вдвоем они вошли на террасу. По дороге, встретив «шефа», Сережа попросил его сказать матери, что будет завтракать еще один человек. Егоркин остался один на террасе, Сережа ушел к себе одеваться. Через десять минут они втроем сели за стол.
— Вот, странно все выходит, — сказал Егоркин. — Рос я почти что на Волге, у меня в Саратове тетка замужем за ветеринаром была. И вот, ходил я с ребятами на реку, все плавали, а я так и не научился. И здесь живу столько лет и тоже никак. Не пловец я, ничего не поделаешь.
Лиза молчала. Сережа сказал:
— Так вы, значит, в Саратове были? Вот я, Леонид Семенович, русский, а России не видал почти что. Так, как сквозь сон, Крым помню немного.
— Нет, я Волгу хорошо знаю, — сказал Егоркин. — Тетка у меня была милая женщина, только на руку чуть-чуть тяжела.
— В каком смысле?
— Да смысл-то ясный, — сказал Егоркин, улыбаясь своей откровенной и простодушной улыбкой. — Нас, детей, она никогда не трогала, а мужу вот попадало.
— За что?
— Да он, как это сказать, пил немного. Ну, она женщина все-таки нервная была, и вот, бывало, и стукнет его несколько раз. Она его все попрекала: тоже, говорит, ветеринар, ты, говорит, до того допиваешься, что лошадь от коровы, говорит, не отличаешь во хмелю.
— А он часто пил?
— Нет, раз в месяц на два дня запивал, — сказал Егоркин. — Тихий был человек, рыболов, все рыбу ловил. А рыбы в Волге сколько угодно. Уж я на что не специалист и то однажды щуку в пятнадцать фунтов поймал.
Сережа засмеялся. — Чему ты? — спросил Егоркин. — Вы не обижайтесь, — ответил Сережа, продолжая смеяться, — я просто сегодня в очень хорошем настроении. Вы сказали «щука», так я вспомнил охотничьи и рыболовные истории.
— Ничего не история, — сказал Егоркин, — хорошее дело, история. Я едва жив из-за нее остался.
— Из-за щуки?
— Из-за щуки, конечно. Она, проклятая, так дергала, что я в воду упал, как был, одетый.
— Ну, и что ж?
— Ну, а удочку не выпустил и схватился за дерево, над водой росло. Потом ребята пришли, помогли вылезть, и тут-то я ее вытянул.
— Пятнадцать фунтов — сколько это на кило?
— Почти что восемь кило выходит.
— А каких вы еще рыб ловили, Леонид Семенович?
— Разных, Сережа, только я мало ловил. Дядюшка мой — тот всю жизнь на этом провел, знал всякую рыбу, и ее привычки, и места, где она водится, и как лучше всего ее брать. Он действительно был специалист.
— Терпение адское нужно, я думаю, — сказал Сережа.
— Не терпение, а характер. У нас считают, что рыболов — он как бы поврежденный немного человек. Он неопасный, конечно, немного поврежденный. Да, по-моему, лучше уж рыбу ловить, чем в кабаке сидеть.
— Это несомненно, Леонид Семенович, — сказала молчавшая до сих пор Лиза.
Егоркин смутился, как смущался почти всегда, когда Лиза вступала в разговор. Лиза была единственным человеком из всех, кого он знал, чье присутствие ему было почти тягостно, он всякий раз как-то терялся и начинал чувствовать себя неуютно, хотя со стороны он очень ценил ее ум и красоту, как он говорил. Она явно принадлежала к другому миру, в который ему не было доступа; и в той степени, в какой это различие ему казалось незначительным и неважным, когда дело касалось Сергея Сергеевича, или Ольги Александровны, или Сережи, в такой же степени это становилось ясно по отношению к Лизе. Он не понимал, чем это объяснялось, но это чувство его было неизменно вот уже много лет. В ее присутствии он вдруг вспоминал, что не так, может быть, одет, как следует; не то говорит, что нужно; не так сидит за столом и вообще не тот, каким он должен был бы быть, чтобы не чувствовать этого стеснения. С Сережей, напротив, он чувствовал себя легко и свободно. Чтобы переменить разговор, он стал вспоминать, как продал свои первые картины Сергею Сергеевичу.
— Вы помните, Елизавета Александровна, — сказал он, — это в тот год было, когда вы вдвоем с Сергеем Сергеевичем приезжали к нам в первый раз сюда на лето. Тебе, Сережа, наверное, лет семь было, не больше, я тебя только на следующий год увидел. А Сергей Сергеевич и Елизавета Александровна тогда вдвоем здесь полтора месяца прожили.
Глаза Лизы расширились, она, по-видимому, хотела что-то сказать, но промолчала.
— Я тогда еще думал, — продолжал Егоркин, — когда вас вдвоем увидел, — неужели русские? Потом шел сзади, когда вы гуляли, слышу, говорят не по-русски и не по-французски; думаю, значит, ошибся. А потом Сергей Сергеевич вдруг сказал: «Все это невежественные выдумки», — по-русски. Я тогда обрадовался.
И Егоркин рассказал, как он впервые разговаривал с Сергеем Сергеевичем. Был пасмурный день, редкий для этого времени года: Егоркин сидел на пустынной тропинке, разложив ящик с красками, и рисовал. Шаги, которые он слышал уже несколько секунд, остановились за его спиной. Он обернулся и увидел того человека в белом костюме, который приехал сюда несколько дней тому назад с молодой женщиной в блестящем новом автомобиле и который говорил о невежественных выдумках.