глаза. Не их обладателя — а сами глаза. Обсуждение происходило прямо на студии телевидения, «зал», состоящий из молодежи, расположился на круто взбирающейся вверх полукруглым амфитеатром трибуне, а внизу напротив трибуны стояло несколько столиков, и за столиками сидело «старшее поколение» — учителя, режиссер спектакля, актеры. Глаза, как осознал Лёнчик мгновение спустя, принадлежали завучу их школы, Нине Ивановне Терновой. У нее были крашеные рыжие, очень жидкие волосы, разделенные посередине головы на неприятно широкий, бумажно-белый пробор, всегда подобранные в извилистую нитку губы, — и это в ней было то, что примечательно. Глаза у нее никакой примечательностью не отличались. А тут они горели. Словно ее сжигало внутри на неком огне, и жар его был нестерпим. Что это был за огонь, и какое отношение имел к этому огню он, Лёнчик?
Никаких видеомагнитофонов еще не существовало в природе, обсуждение шло сразу в эфир, и, когда закончилось, и оператор, отольнув от своего резинового тубуса, с наслаждением выпрямился, к Лёнчику, спустившему с трибуны вниз, тотчас подскочила женщина, руководившая подготовкой обсуждения, Лёнчик не знал, кто она — режиссер, редактор, журналист? Она была будто из бани, вся встрепанная и красная.
— Что же вы, — набросилась она на Лёнчика (к ним теперь как к выпускникам везде и всюду обращались на вы), — разве так можно! Кто же так делает? Нельзя же так подводить!
— Что? Кого я подвел? В чем? — спросил ничего не понимающий Лёнчик. Он и сам еще весь был в пылу дискуссии, и до него не доходило, о чем это вышедшая из бани телевизионная женщина.
— В том, в чем! — жарко воскликнула женщина и приложила ладони к своим горящим щекам. — Что теперь будет, что теперь будет!
Актер, игравший героя, которого защищал Лёнчик, стоял неподалеку, прислушиваясь к их разговору, и, засмеявшись, шагнул к ним, подал Лёнчику руку.
— Молодец! — сказал он, держа Лёнчикову руку в своей и продолжая посмеиваться. — Это я понимаю. Так и надо. Отлично сказали, молодой человек!
— Какое отлично, какое отлично! — потрясла руками женщина. — Чему вы учите человека! Ведь ему жить! А что меня ждет, что меня!..
— Ну что ж вы могли поделать, раз такой апологет стиляжничества попался, — подмигнув Лёнчику, успокаивающе сказал ей актер. — Валите все на молодого человека. С него что, взятки гладки.
— Да, валите, если что, все на меня, мне-то что, — с удовольствием подхватил Лёнчик. Смысл происходящего разговора был для него совершенно темен, он упивался тем, что ведет на равных беседу с этими двумя взрослыми людьми, и с наслаждением бравировал своей отчаянностью.
Завуч Нина Ивановна, увидел он в этот момент, еще не поднявшаяся из-за стола, за которым просидела дискуссию, по-прежнему неотрывно смотрела на него, и взгляд ее был исполнен того же необъяснимого внутреннего огня.
Что значил этот ее взгляд, вернее, какое чувство выражал, он понял, только выяснив историю своей характеристики, представлявшей собой вырванный из тетради в клеточку одинарный листок с треугольной печатью под текстом.
Характеристики сочинялись треугольником — комсоргом со старостой под присмотром классной руководительницы, зачитывались потом на общем собрании класса, утверждались и тут же «треугольником» подписывались. Выдумкой при сочинении характеристик «треугольник» себя не утруждал, все были написаны под копирку, рознясь только информацией, кто чем занимается-увлекается вне школьных стен. И такая же характеристика была у него, только у единственного из класса в пункте увлечений было сказано, что занимается художественной самодеятельностью — играет в драматическом театре при детской секции заводского Дома культуры.
Но когда Лёнчик, вернувшись со сцены в зал на свое место с полученным аттестатом зрелости и присовокупленным к нему листочком характеристики, заглянул в нее, он обалдел. Строки про театр остались, но следом шла фраза, которой в той, обсуждавшейся на классном собрании характеристике, не было. «Анархист и демагог, общественно вредная личность», — сообщалось о нем миру в той фразе. И — подписи всего «треугольника» и треугольная фиолетовая печать.
Первое ошеломление прошло, Лёнчик, хохоча, показал характеристику Славе Дуброву с Пашей Колесовым, с которыми сидел рядом, те прочитали и тоже заржали, а потом Дубров отстранился от Лёнчика и вопросил с показным ужасом:
— Так ты такой, да? Может, ты еще и троцкист? Или на руку нечист?
После того как торжественная часть завершилась, родители, унося полученные документы, разошлись по домам и в коридоре третьего этажа, где были накрыты столы, началось празднование, выпив шампанского, Лёнчик не удержался, подошел к старосте — Неле Миглеевой, с которой проучились вместе восемь лет, с третьего класса, когда раздельному обучению в стране пришел конец и на торжественной линейке первого сентября в глазах заломило от белых фартуков. Сколько Лёнчик ее помнил, училась она всегда еле-еле, но точно так же всегда была то звеньевой в пионерском отряде, то входила в совет отряда, а класса с шестого сделалась бессменной старостой.
— Откуда, Неля, такая характеристика? — спросил он, ожидая ее смущения, бегающих глаз, и сам заранее, оттого что будет неловко ей, испытывая неловкость.
Но она не смутилась.
— Что, какая характеристика? — спросила она, словно не подписывала ничего подменного.
Лёнчику пришлось рассказывать ей, что он вычитал о себе.
— Ой, ну это Ирина Александровна велела так переписать. — Неля отдула со лба упавшую прядь волос, оглянулась по сторонам, передернула плечами. Всем своим видом она показывала Лёнчику: сделанное ею — такая чепуха, что странно же докучать ей этим разговором. Она была высокая, то, что называется статная, со светлыми волосами, светлыми глазами, но какая-то удивительно невыразительная, даже, пожалуй, блеклая, класса до девятого она носила в волосах большой белый бант, а потом резко повзрослела и стала необычайно уверенной в себе и категоричной в суждениях. — Если Ирина Александровна велела, как я могла отказать?
Ирина Александровна Камойлова была классным руководителем и сейчас, сидя в дальнем конце стола, увлеченно пела с компанией, что собралась вокруг нее, «Подмосковные вечера»: «Если б знали вы, как мне до-ороги…»
— Что значит «велела»? — обескураженно спросил Лёнчик. — Ведь характеристики же утверждали на классном собрании!
— Ну, если классный руководитель говорит, я что, буду против? — Неля словно возмутилась его упреком. Словно это Лёнчик сделал ей что-то дурное, он виноват перед нею. — Ей самой велели. Ей раз велели, так она что?
— Кто ей велел? — будто это и было целью его разговора с Нелей — выяснить тайну своей характеристики, инерционно спросил Лёнчик.
Неля поколебалась, отвечать ли. И ответила:
— Завуч Нина Ивановна ей велела.
Школа была закончена, аттестат зрелости получен, и она могла раскрыть Лёнчику тайну его характеристики.
Завуч Нина Ивановна! Он поверил Неле, не раздумывая, в одно мгновение. Она сказала — и тотчас он увидел устремленные на него глаза, там, на обсуждении в студии телевидения. Вот что за огонь горел в них: ненависть. И какой силы была эта ненависть! Какой лютости! Дубров, не ведая того, оказался прав: он был для нее врагом, троцкистом-зиновьевцем-меньшевиком. Которого следовало уничтожить, раздавить, как гадину.
— Это она тебе и медаль зажала. — Сдав завуча, Неля решила сдавать ее до конца, чтобы предстать перед Лёнчиком уже совсем невинной овечкой. — Сказала: ни за что!
Вот в это Лёнчик поверил не сразу.
— И медаль она? — переспросил он. — У меня же по физре четверка. А с четверкой по физре не положено.
— А почему не по математике? Почему не по литературе? — саркастически произнесла Неля. — Неужели физра важнее? Это она, она. Не хочешь — не верь.
Вот потому, что Неля сказала «не хочешь — не верь», он и поверил. В общем-то, ему и раньше было это странно: не положено — потому что по физкультуре…
— Ладно, Неля, — сказал он, — танцы начнутся — шейк за мной.
— Ой, я всегда с тобой с удовольствием, — с откровенной радостью, что разговор наконец закончен, отозвалась Неля. — Можно и не только шейк.
Лёнчик и танцевал с ней не только шейк, но и вальс, и буги-вуги, и чарльстон.
Вступительные экзамены на радиофак он сдал — три пятерки, две четверки, но учитывали только три оценки, по профилирующим предметам: математика письменно, математика устно, физика устно — а по письменной математике и физике он получил четверки. Тринадцать баллов вышло по профилирующим, а проходным назвали четырнадцать.
Тринадцать, впрочем, объявили полупроходным и всем, набравшим столько, велели к десяти утра прийти на собеседование с активом факультета в приемную декана. Собеседование, однако, началось, только когда новенькие, подаренные Лёнчику родителями на окончание школы наручные часы марки «Спортивные» показывали уже начало четвертого. Выкликаемые один за другим исчезали за дверью деканского кабинета, кто был там внутри минуту, кто десять, но все до одного выходили со счастливыми лицами — брали всех, полупроходной на самом деле получился проходным, для чего было устроено собеседование? Временами потом, хотя это и казалось диким, Лёнчику думалось: не из-за него ли?
Его вызвали в седьмом часу вечера, когда прошла девушка с фамилией на «Я» и он остался в приемной один. Жутко хотелось есть, хотелось пить, от виска внутрь головы протянулась и, расширяясь, заполнила все пространство черепной коробки, сверлящая, изводящая боль.
Кабинет был забит едва не так же, как приемная перед собеседованием; стульев на всех не хватило, и кто сидел на высокой кипе бумаг на полу, кто на стоявших у стен двух столах, те, что помоложе, обосновались на широком подоконнике, он был высоко от пола, и у сидевших на нем ноги болтались в воздухе. Проведя в приемной восемь часов, Лёнчик уже знал, кто это: преподаватели, парторги, комсомольские секретари — факультета, курсов, групп.