Мобильный звонит — севши за руль и захлопнув дверцу, я не успеваю повернуть ключ зажигания. Доставая телефон, я уверен, что это не кто другой, как моя радость. Но беглый взгляд на дисплей ввергает меня в ступор: это Савёл! С того вечера, когда за мной закрылись раздвижные автоматические ворота его загородного дома, мы с ним не только не виделись, но и ни разу не говорили по телефону, и я ничего не слышал о нем. С четверть минуты я сижу, тупо глядя на светящийся дисплей с именем Савёла, и не отзываюсь на звонок. Втайне я надеюсь, что Савёлу надоест слушать жалящие длинные сигналы у себя в трубке, и он даст отбой. Но его имя на дисплее горит и горит, не желая исчезать, и я принимаю звонок. Если Савёл так упорен, он позвонит и еще раз, и еще — сорок тысяч раз, он подкараулит меня около двери квартиры, достанет в любом случае.
— Слушаю, — говорю я сухо.
— Привет, наконец-то! — звучит в трубке со свойским дружелюбием голос Савёла — так, словно мы с ним разговаривали только вчера. — Куда ты засовываешь свой мобильный? Я думал уже разыскивать тебя через Интерпол.
Голос его звучит не просто со свойским дружелюбием, а и с бархатной нежностью.
— Я что, преступник, чтоб меня разыскивать через Интерпол? — говорю я, с такой оборонительной интонацией — ну прямо неприступная линия Мажино перед Савёлом.
Ясно, что ему что-то нужно от меня, но что?
Впрочем, Савёл недолго заставляет меня теряться в догадках.
— Леня, нас зовут выступить. В одно очень приличное место. Мы попоем-поиграем, ты стихи свои почитаешь. Какие хочешь, полный карт-бланш. Гонорар — лучше не бывает.
Мое желание послать Савёла туда, куда русский человек посылает своих обидчиков, нестерпимо, но волшебное слово «гонорар» действует гипнотически.
— «Лучше не бывает» — что это значит в денежном выражении?
— Две штуки американскими.
Ого! Деньги к деньгам — мудрость, которая кажется глупостью, пока не убедишься в верности этих слов на собственном опыте. Еще совсем недавно, когда я считал каждый рубль в кармане, для меня это был бы фантастический гонорар. Две тысячи долларов за то, чтобы прочесть десяток своих стихов! Но если Савёл говорит «две», на самом деле там выделено по меньшей мере втрое больше.
— Пять, — говорю я с твердостью, чего еще три месяца назад не посмел бы себе позволить. Легко рисковать, когда нет страха потерять.
Мы сходимся на трех с половиной. Подняться до четырех у меня не хватает умения.
Закончив разговор, я некоторое время сижу, не поворачивая ключа зажигания. Что значит это приглашение Савёла? Очень нужен автор текстов на выступлении музыкальной группы. Последнее лицо, автор текстов, присутствие его на сцене лучше всего в бесплотном виде. Чтобы согласиться отколоть мне три с половиной штуки баксов от профита — это Савёлу надо иметь какие-то просто сногсшибательные причины.
Однако, сколько ни напрягаю мозг, проникнуть в тайну Савёловой щедрости мне не удается. Усилием воли я отодвигаю от себя мысли о Савёле подальше и завожу двигатель. Двигатель у моего отремонтированного корыта заводится от легкого нажатия пальца на ключ — как у какого-нибудь ауди-мерседеса-тойоты. Вот что значат деньги. Имей деньги, и даже на «Жигулях» можно ездить, не зная хлопот.
А вообще-то лучше бы всего было отвергнуть предложение Савёла, не разбираясь, что там за ним стоит, думаю я, уже катя по Гончарной к Таганке. И пусть он, если вдруг так прижало, выкручивается, как хочет. Я мог бы позволить себе устроить ему этот цирк. Жадность фраера сгубила, звучит во мне заповедь блатного фольклора.
Но оттого что звучит, ничего не меняется: я не в силах противиться искушению срубить влегкую три с половиной косых. Голодавший хочет есть всегда.
Савёл организует выезд на выступление, словно проводит спецоперацию. Он требует собраться у него в загородном доме, оставить там свои машины и уже оттуда, перегрузившись, двигать всем вместе на минивэне.
— Ты что, купил себе минивэн, и тебе хочется им похвастаться? — спрашиваю я, когда он объявляет мне по телефону порядок проследования к месту нашего выступления.
— Арендовал я минивэн, арендовал, — в голосе Савёла звучит раздражение недовольства. Едем все вместе, пропуск будет выписан на один номер.
— Пропуск? — удивляюсь я еще больше. Мы что, в воинскую часть какую-то едем?
— В какую воинскую часть! — восклицает Савёл. В дом мы едем, в частный дом.
В назначенный день и час я на своем корыте въезжаю во двор Савёлова дома. День не будний, наоборот, воскресенье, и не просто воскресенье, а Вербное, через неделю Пасха, ко всему тому еще и первое апреля, день смеха, — лучшего дня для потех не придумать. Час не ранний, но не поздний — середина дня, самое время для воскресных потех.
На выложенной тротуарной плиткой площадке перед домом уже пасутся «Опель Астра» Ромки-клавишника и «Рено Меган» Маврикия. Арендованный минивэн «Субару» подогнан почти вплотную к крыльцу, дверцы его распахнуты в готовности принять в себя пассажиров, а на крыльце, на верхней ступеньке, стоят, готовые к посадке, в куртке и плаще, хозяева «Опеля» и «Рено». Савёл и его новая, блестящая, как только что сошедший с конвейера металлический рубль, жена тоже здесь. Она, судя по всему, не собирается с нами — на плечи у нее наброшено короткое кунье манто, которое совершенно не по погоде, и она сводит его полы руками на груди, лепя всем своим видом образ прелестной и трогательной женской беззащитности.
— Вот и Поспелыч притарахтел, — произносит с крыльца, когда я выхожу из машины, Ромка. — Остался только этот долбаный тип, любитель книжек.
— Привет, Леня, — машет мне сверху рукой Савёл. И смотрит на часы у себя на руке. — Ничего, есть еще время. Не нервничаем.
— Паша человек точный, — решаю я до процесса приветствия вступиться за Книжника. — Приедет, не опоздает. А любовь к книгам — признак глубокого человека.
— Долбаные они типы, эти твои любители книг, — выдает мне Ромка. — Ни одного не встречал в жизни, кто б без привета. Все типа чмо.
На это я уже не отвечаю. Я поднимаюсь наверх, кланяюсь трогательно-прелестному образу новой жены Савёла, пожимаю руку ему самому, здороваюсь с Ромкой, с Маврикием — словно и не было того тягостного разговора три с небольшим месяца назад, и я по-прежнему автор их группы.
Ромка, небрежно тряхнув мне руку, поворачивается к Савёлу:
— А эта гремучка что, с Книжником подкатит?
— С Книжником, — через паузу, неохотно и коротко кивает Савёл.
Меня, по обыкновению, одолевает любопытство. Что еще за гремучка? Какая-то необыкновенная ударная установка? Специальные динамики? Но если это что-то из сценического оборудования, то как оно может с Пашей подкатить ? «Подкатить» подразумевает самостоятельность действия, может быть, даже одушевленность, а оборудование можно только привезти, притащить, притаранить.
— Что за гремучка? — интересуюсь я у Савёла.
Савёл отвечает мне взглядом, который отчетливо свидетельствует, что его обладатель думает, как ответить, чтобы не ответить.
— Ой, а я слышала, вы с нею знакомы, — мило улыбаясь, произносит новенький рубль Савёловой жены.
Меня как ошпаривает: неужели «гремучка» — это Гремучина? Вот фокус, если так. Непонятно только, какое отношение имеет она к сегодняшнему действу.
— Маргарита едет с нами? — задаю я Савёлу лобовой вопрос.
Мой вопрос ему неприятен, как и неосторожное откровение жены. Но он отвечает:
— Тоже выступает.
— Гремучина?! — ошарашенно вопрошаю я.
Жена Савёла снова решает вмешаться:
— Ну раз она теперь пишет для группы.
Савёл, глядя на меня, молча разводит руками: что тут добавить!
Я онемеваю. Вот кто занял мое место! Конечно, кто-то должен был занять, но почему это должна была оказаться именно Гремучина? Как у нас с нею пересекаются последнее время пути-дороги!
В раскрытых воротах Савёловой дачи возникает оливковый «Ниссан» Паши-книжника. Медленно проезжает их и, убыстрив ход, подкатывает к пасущемуся на площадке перед домом машинному стаду. И, прежде чем из передней дверцы появляется Паша, из задней выскакивает она, Гремучина. Боже праведный, как она вырядилась! Из-под распахнутой розовой шубки выглядывает что-то черно-ажурно-злато-блестящее, и еще с кистями, как у театрального занавеса, на шее у нее — несколько ожерелий до пупка. Должно быть, она решила, что поэтесса, работающая в шоу-бизнесе, обязана выглядеть впечатляюще.
На нее, впрочем, никто не обращает внимания, все, дождавшись явления Паши, набрасываются на него. «Путин, что ли, ждать тебя?!» — восклицает Ромка. «У тебя, похоже, нога на педаль газа жать разучилась!» — язвит Маврикий. «Да, Паша, впредь уволь от таких ожиданий. Не в Дом культуры едем, чтоб опаздывать», — не повышая голоса, но таким ледяным тоном, что сразу почувствуешь себя выставленным голышом на арктический мороз, делает ему выговор Савёл.
— Ой, это я виновата! — с улыбкой самой ангельской невинности прикладывает руку к груди Гремучина. В улыбке и жесте — признание своей вины и абсолютное убеждение, что не просто заслуживает прощения, а обязана получить его. — Ему так долго пришлось меня ждать! Как женщина собирается — вы же понимаете!
И получает по полной программе:
— Женщина, Риточка, ты в заведении с двумя буквами: «М» и «Ж» — в писсуар тебе не сподручно. — Савёл умеет унизить. — Женщин здесь, Риточка, нет. Мы здесь не детишек рожаем. — Тон его обращения к ней — того же арктического градуса, что к Паше, и Гремучину пробирает до костей во мгновение ока. Она сникает, как роза, ошпаренная морозом. Она согласна быть бесполой, словно инфузория-туфелька, и признавать главенство мужчины — лишь бы ее не отлучили от открывшейся возможности проникнуть в шоу-бизнес.
— Я прошу прошения. Я… я в первый и в последний раз. Клянусь! — мигом сменив царственность образа на самую последнюю униженность, лепечет она.
— Да, в последний, — подтверждает ее слова Савёл. И, отвернувшись от Гремучиной, обводит взглядом всех остальных: — Что, господа, двигаем!