— Салют! Рад тебе! — увидев Лёнчика, вытащил руки из карманов, направился к нему навстречу быстрым шагом Юлик. Они сошлись и поздоровались за руку. — Хоть ты здесь! А то все там в зале на встрече, мы тут с Ирой болтаемся — и приткнуться негде.
Юлик с Ирой снимали комнату в коммунальной квартире неподалеку от института, на Герцена, бывшей Большой Никитской, Ира в общежитии появлялась только в дни сессий — готовиться по чьим-нибудь конспектам к экзаменам, Юлик писал прозу, подрабатывал внештатно сразу в нескольких редакциях, ему в общежитии и вообще нечего было делать, и раз они оба заявились сюда, тому была весьма существенная причина.
— Так и я туда, в зал, собираюсь, — сказал Лёнчик. — Вот только пальто к себе заброшу.
— Но он же петь не будет? — насторожился Юлик.
— Да говорят, — подтвердил Лёнчик.
— Что там тогда делать, — Юлик развел руками. — Он потом будет петь, после выступления. — У вээлкашников, на седьмом этаже. В комнате там у одного своего знакомого. Чтобы не как концерт, а в своей компании.
Вээлкашники — это были члены Союза писателей, получавшие образование на Высших литературных курсах — ВЛК, — небожители, обитатели Олимпа, Лёнчик, учась в институте второй год, ни с кем из них до сих пор знаком не был.
— А вы что, приглашены туда? — вырвалось у Лёнчика с невольной завистью.
— Приглашены, — кивнул Юлик. — Не Окуджавой, а вот этим его знакомым. Окуджава ему разрешил: зови, кого хочешь, только чтобы свои люди.
— А я за своего могу сойти? — снова вырвалось у Лёнчика.
Юлик, глядя на него, размышляюще покивал головой:
— Да я вот как раз думаю… Придем не вдвоем, а втроем… не выгонят же!
С лестничной площадки, звонко процокав каблуками, в коридор вошла Ира.
— Лёнчик! — обрадованно воскликнула она. — А мы с Юликом тут отираемся — ну никого! Ходила к девочкам на этаж — может, там у кого-то посидеть, — тоже никого.
Судьба Лёнчика на ближайшее время была за него определена.
— Привет, Ира — сказал он. — Юлик мне всю диспозицию уже объяснил. Пошли ко мне в комнату кантоваться. Решено.
Юлик, получив от Лёнчика разрешение, лег на его кровати, забросив ноги в ботинках на спинку, Ира благонравно обосновалась на стуле Лёнчикова соседа подле соседского письменного стола, сам Лёнчик, интуитивно чувствуя, что следует соответствовать Юлику, уселся на свой стол, укрепив ноги на перекладинах стула перед собой. Разговор крутился вокруг последнего романа Кузнецова «Огонь», опубликованного в журнале «Юность» незадолго до его бегства на Запад. Юлик считал, что в романе закодировано желание Кузнецова эмигрировать, Ира находила, что ничего там этого нет, Лёнчик роман читал, но не мог понять, понравился ему тот или нет, и он все пытался выяснить у Юлика с Ирой, чем же роман, как считали они, значителен. «Он там километрами цитирует Библию! — восклицал Юлик. Ты где-нибудь видел еще в советской литературе, чтобы столько цитировали Библию?» — «Да нет ему никакого дела до Библии, он атеист, — говорила Ира. — Это он ее цитирует для значительности, чтобы весу себе придать». — «Но цитирует!» — защищал ее бывшего мужа Юлик.
Когда они пришли на седьмой этаж и, постучавшись в нужную дверь, оказались в заполненной народом под самую завязку комнате, Окуджава был уже там. Сидел в углу на стуле, держа руку в руке на коленях, и из-за того, что был щупл и как-то поразительно узок — словно линейка, — возникало ощущение, что стремился сжаться, сделаться как можно незаметней, чуть ли не исчезнуть. На расчищенном от хозяйских бумаг письменном столе возвышалось несколько бутылок разной водки, толпилась, отблескивая гранями, куча разномастных стаканов, лежали на листах бумаги напластанные колбаса, сыр, хлеб. Юлик, представляя Лёнчика хозяину комнаты, начал было виниться, что пришел с товарищем, хозяин комнаты прервал его и просто пожал Лёнчику руку. Из студентов Лёнчик увидел только два-три лица, все остальные были ему не знакомы, все старше, некоторые даже и более чем старше.
Забулькала, наливаемая в стаканы, водка, стаканы пошли по рукам, пошли из рук в руки бутерброды с колбасой-сыром. Лёнчик хотел, чтобы ему достался стакан с «Петровской» или «Старкой», но «Старку» с «Петровской» живо расхватали те, кто был ближе к столу, и Лёнчику пришлось удовольствоваться то ли «Московской», то ли «Столичной». К Окуджаве в руки тоже пришел стакан с бесцветным содержимым, он поинтересовался, нельзя ли «Петровской», и «Петровская» незамедлительно была у кого-то изъята, и Окуджава получил желаемое.
Но прежде чем он запел, пришлось просидеть еще минут двадцать. Окуджава несколько раз брался за стоявшую рядом с ним у стены гитару, брался — и отпускал, но вот она наконец легла ему на колени, он начал пощипывать струны, подкручивать колки, так прошло еще несколько минут, и неожиданно пальцы его забегали по ладам, заперебирали струны — он запел. С первого же звука его необычного, клекочущего голоса, с Лёнчиком произошло странное: было ощущение, он взмыл.
Невероятная сияющая, слепящая высь открылась ему. Где все было один неизвестно откуда берущийся, все заливающий собой и все в себе растворяющий свет. И так, пока Окуджава пел, пережидая — не без досады — аплодисменты и делая во время них глоток из своего стакана, Лёнчик парил и парил в этой слепящей выси, и казалось невозможным, что в конце концов придется ее оставить.
— Кайф, — выдохнул кто-то, когда Окуджава отставил гитару. И все тотчас заговорили — разом, но каждый давая произнести свое слово другому:
— Булат, несказанно! Великолепно! Как вам это удается, Булат? Изумительно, несравненно, поразительное исполнение!
Окуджава, повернувшись к соседу, попросил жестом: закурить бы. Сосед торопливо полез в карман, Окуджава прикурил от чьей-то услужливо предложенной спички и, сделав затяжку, выпустив дым, сказал:
— Ну что это все я да я. Что это, мой вечер? Мой вечер закончился, — он потыкал пальцем вниз, как бы указывая на актовый зал, где выступал. — Давайте и другие пусть выступят. Кто-нибудь поет, нет? Или стихи свои почитает.
— Что вы, Булат! Это невозможно! После вас? Даже не предлагайте, — снова одновременно ответила ему комната.
— Нет, я так не согласен, — в несильном голосе Окуджавы будто проскрипел крошащийся кремень. — Я шел сюда и других послушать. — Он повел вокруг себя взглядом. И взгляд его остановился на Лёнчике. — Вот вы, молодой человек, вы поэт?
— Сочиняю, — ответил Лёнчик. Неожиданно так звонко, что ему тотчас стало неловко за этот звук литавров в своем голосе.
— Ну вот давайте, — располагающе и серьезно глядя на него, сказал Окуджава. — Поэты в молодости должны читать свои стихи, не дожидаясь уговоров.
Эта его последняя фраза все решила.
— Нет, я не против. — Лёнчик вскинул голову. — Пожалуйста.
— Лёнчик, «Песенку стрельцов»! — подсказал ему громким шепотом Юлик.
Лёнчик согласно кивнул. Но сначала он прочел другое стихотворение. Одно из тех, что также подверглось сегодня сокрушительному разгрому. И еще одно — которое сегодня замечено не было, но которое было важно для него самого. И уже после того стал читать «Стрельцов».
Аплодисменты, раздавшиеся, когда он закончил читать и, приложив руку к груди, поклонился, не шли ни в какое сравнение с аплодисментами Окуджаве. Но Лёнчик и вообще на них не рассчитывал.
Окуджава, однако, встал и, сделав несколько шагов вперед, протянул руку Лёнчику, Лёнчик тоже сумел ступить к нему навстречу, и руки их сошлись в пожатии. Рука у Окуджавы оказалась маленькая, костистая и с крепким ухватом.
— Благодарю вас, — не разрывая рукопожатия, проговорил Окуджава. — Вы доставили мне удовольствие. Серьезно. Очень хорошо. Как ваше имя?
Лёнчик назвался.
— Леонид Поспелов? — запоминая, переспросил Окуджава. — Приятно познакомиться, Леонид Поспелов. Буду теперь следить за вами.
— Еще бы выпить, а? — сказал Юлик Лёнчику, когда они, проводив взглядом уплывшую вниз кабину с Окуджавой, стояли перед закрытой железной дверью лифтовой шахты. — Где-нибудь добавить можно, как думаешь?
Он был чуть выше среднего роста, но плотен и мускулист, килограммов девяносто в нем было, и выпитая водка в его массе растворилась едва не бесследно.
— Перестань, поехали домой, — попыталась потянуть его к лифту Ира. — Хватит тебе.
Но Юлик воспротивился.
— Ну, даже и не обязательно пить, — посмотрел он на Иру. — Просто погулять. Так хорошо гуляем. В жизни не часто выдаются такие дни. А, скажи? — посмотрел он на Лёнчика.
Лёнчик был с ним согласен. Возвращаться к себе в комнату, переходить к обыденному строю вещей после пережитого полета казалось немыслимым. Хотелось продлить праздник.
— Пойдем по этажам, — предложил он Юлику. — Будем слушать, не гуляют ли где. Чтобы в общежитии Литинститута где-нибудь не гуляли — так не бывает.
— Лёнчик! — осуждающе воскликнула Ира. Но ничего другого, как покорно последовать за ними, ей не осталось.
— А водку потребуется поставить, выбежим, купим у таксиста, — просветил Юлика Лёнчик. — У нас тут на углу таксисты стоят, у них с наценкой — в любое время.
Бежать за водкой как младшему в их компании пришлось ему. Гуляли на пятом этаже, с Ириного курса, и ее встретили с распростертыми объятиями, а заодно и Юлика с Лёнчиком. Впрочем, оказался тут и Рубцов. Он стоял в дальнем конце комнаты, у окна, руки в боки, будто собирался танцевать «Барыню», но не танцевал, а просто стоял так и смотрел перед собой с угрюмо-нахохлившимся видом. Было впечатление, его обидели, он борется в себе с этой обидой, но у него не получается преодолеть ее. На одном из столов была та же картина, что в комнате, которую только покинули: куски хлеба, колбаса на серой оберточной бумаге, стаканы. Только не было бутылок. Все бутылки стояли пустым рядком у стены около выхода. Между тем в комнате имели место быть танцы. Слава Купор с гитарой на ремне через плечо играл «Ах вы, сени мои, сени», а Толя Ревуцкий, по прозвищу Полковник, с серьезным, сосредоточенным лицом, словно делал что-то очень важное и ответственное, ходил посередине комнаты по кругу, бил ладонь о ладонь, вскидывал ноги, бил себя ладонями по икрам, по лодыжкам. Полковником он прозывался за необыкновенно выразительную, гордо-мужественную наружность — такими изображали в кино белогвардейских офицеров, у которых было сердце и совесть. Пройдя очередной круг посередине комнаты, Ревуцкий решил удариться вприсядку, выбросил одну ногу, выбросил другую, но на третьем колене его качнуло, он потерял равновесие и упал. Несколько человек бросилось к нему помочь подняться, Ревуцкий отмахнулся от них. «Не фальшивь!» — найдя взглядом прекратившего играть Купора, со строгим внушением погрозил он тому пальцем. После чего посмотрел снизу вверх на Лёнчика с Юликом: «Не мешало бы музыканта смазать, чтоб не фальшивил. Принесли смазку?»