— Ой, нет, пока нет, не готова, — машет руками моя радость. — Я еще должна набраться опыта. Чтобы со мной кто-то посидел рядом. Посидите, Леонид Михайлович?
— Посидит, посидит, — торопится предупредить мой ответ бывший вице-мэр. — Это все равно что меня возить. Взамен. Посидишь, Лёник?
— Такой договоренности не было, — изображая недовольство, говорю я, чтобы мое быстрое согласие не показалось ему подозрительным.
— Пожалуйста, Леонид Михайлович, — тянет с заднего сиденья Евдокия, и голос у нее так и звенит от внутреннего смеха.
— Если только за дополнительную плату, — роняю я, обращаясь к бывшему вице-мэру.
— Это было бы справедливо, — звенит у меня за спиной внутренним смехом Евдокия.
Бывший вице-мэр не настроен выложить мне больше той суммы, что он наметил.
— Взамен меня — о какой дополнительной может идти речь? — сурово произносит он через паузу. — Только со мной — ты за рулем, с Дуськой — она за рулем, а ты рядом.
Я, вслед Евдокии, тоже едва не лопаюсь от смеха.
— Помилуй Бог, что за арифметическая логика, — говорю я. — Это только в математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется.
— Каких слагаемых? Кто здесь слагаемый? — свирепея, вопрошает бывший вице-мэр.
Я «качаю» свои права еще пару минут и наконец даю себя уговорить. После чего наш разговор обмелевает, усыхает, сходит на нет, и дальше мы уже едем молча.
Едем мы на давно присмотренную нами с Евдокией платную стоянку неподалеку от ее дома. Оттуда блистающая свежим лаком американская обновка отправится завтра на регистрацию в ГИБДД, чтобы после этого уже и стать транспортным средством. На котором будет непозорно подкатить к любому гранитному крыльцу. Как чиновнику бывшему вице-мэру прекрасно известно, что такое регистрация в ГИБДД, на какой срок она может растянуться, и он согласился перепоручить это дело конторе, которая зарабатывает свои деньги на связях с гаишниками. В результате чего мне гарантированы два дня «отпуска».
Когда, оставив нашу покупку на стоянке, мы идем к воротам, я приотстаю от бывшего вице-мэра и, дав знак Евдокии, чтобы она тоже отстала, вытаскиваю из черного кожаного рюкзака, снова одолженного мной у соседа, свою книжку:
— Убери.
— Ой, как замечательно! — шепотом восклицает она, и книжка, мелькнув моим портретом на обложке, исчезает в ее стремительно провжикавшей молнией сумке.
Звук молнии заставляет бывшего вице-мэра обернуться. Но пока он разворачивается — всем корпусом, как многосоттонный корабль, — сумка Евдокии успевает повиснуть на ее плече с видом самой безгрешности. Ему достается увидеть, как я, сложив лямки рюкзака вместе, забрасываю его на плечо.
У бывшего вице-мэра, видимо, отменное настроение. Предвкушение того чувства самоуважения, с которым будет подъезжать к нужным местам на достойной машине, согревает его, словно рюмка хорошего коньяка, и душа просит ублажить себя какой-нибудь потехой.
— Что это ты, Лёник, сегодня с торбой не расстаешься? — остановившись и подождав, когда мы поравняемся с ним, вопрошает он. И берется за лямку моего рюкзака. — Что у тебя там такое? Глянем давай? Как говорят по телевизору в одной передаче, народ хочет знать.
— Папа! — укоряюще произносит Евдокия. Ей и неудобно передо мной, и стыдно за него, но в ее возможностях — лишь этот скромный протест.
Впрочем, ее заступничество совсем мне не нужно. Я все же не настоящий водила по найму, чтобы трястись перед работодателем. Я резко стряхиваю рюкзак с плеча, выдергивая одновременно лямки из руки бывшего вице-мэра, и перебрасываю рюкзак на другое плечо.
— Любопытно, что у меня там? Куча денег.
— Ну?! — восклицает бывший вице-мэр. — Так тем более нужно посмотреть!
— Зачем? — спрашиваю я.
— Как зачем? Нельзя жаться. Поделим. Нельзя же все одному.
— А оно и так не одному, — трогаясь с места и понуждая тронуться их с Евдокией, — говорю я. — Он не один, над ним тоже люди есть.
— Кто это «не один»? — интересуется бывший вице-мэр. Он начинает терять кураж, потехи, которой жаждала его душа, не получилось.
— Да кому деньги несу.
Бывший вице-мэр на ходу меряет меня взглядом, о котором говорят «как рублем подарил», и отворачивается, ничего не произнеся.
— Шутник! — вырывается из него через несколько шагов. — Подруга твоя в кого, в отца, в мать? — взглядывает он затем на Евдокию.
Евдокия умудряется незаметно бросить на меня смеющийся взгляд.
— Вся в отца, — отвечает она.
— Чтоб ухо востро держала с такой подругой! — свирепо изрекает бывший вице-мэр.
Выйдя за ворота стоянки, мы незамедлительно расстаемся. Бывшему вице-мэру неуютно со мной, и он не хочет длить наше совместное пребывание ни на минуту. Евдокия, прощаясь со мной, поворачивается к отцу спиной, чтобы снова сказать мне глазами: потерпи, потерпи! — и скрепить свою просьбу воздушным поцелуем.
Между тем я сообщил бывшему вице-мэру сущую правду: в рюкзаке у меня деньги. Откат, вторая часть, которую я должен передать Евгению Евграфовичу. Он так извелся ожиданием этих денег, что не пожелал дать мне ни дня отсрочки. И вот я с утра таскаюсь с «этими книгами», перекидывая рюкзак с одного плеча на другое, не решаясь даже на короткий миг расстаться с ним, — что довольно забавно, бывший вице-мэр тут прав. Смешно сказать, мне видится естественным снова везти деньги в нем, как бы рюкзак — самая та тара для транспортировки отката.
Вернувшись к салону и сев за руль своего корыта, я тут же достаю телефон и звоню Евгению Евграфовичу.
На условленное место у метро «Сокольники» я прибываю первым и минут десять стою жду его. Он появляется в том же самом франтоватом длиннополом пальто из тончайшего кашемира, в котором я увидел его впервые у подножия Арсенальной башни, только вместо бордового шарфа выпущен наружу, поверх пальто, другой, цвета благородной слоновой кости. Он идет от выхода из метро к условленному месту, оглядываясь по сторонам, — явно опасаясь: не следят ли.
— Вы уже здесь, — говорит он, подходя ко мне. — А я думал, придется вас ждать. Не люблю ждать. — Словно это не я ждал его тут целых десять минут, а он.
— Пойдемте ко мне в машину? — предлагаю я. — Отъедем, где народу поменьше.
— Где народу поменьше… — повторяя за мной, тянет Евгений Евграфович. Снова остро оглядывается по сторонам и согласно кивает. — Да, давайте в машину.
Когда мы подходим к моему корыту и я, всунув ключ в замок, принимаюсь открывать дверцу, на лице его возникает гримаса недоумения.
— Это что, ваше средство передвижения?
— Мое, мое, — подтверждаю я. Отжимаю, перегнувшись через сиденье, кнопку на дверце с другой стороны и приглашаю: — Садитесь.
Перед тем как нырнуть в машину, Евгений Евграфович исследует взглядом площадь вокруг нас еще раз. Ни дать ни взять Джеймс Бонд. Хотя кто знает, может быть, он из них и есть, только не английской породы, а нашей.
— Не ожидал, что ездите на таком изделии, — произносит он, сев наконец в машину и захлопнув дверцу. — Хотя бы уж на каком-нибудь «Фольксвагене».
— Чувство патриотизма, — говорю я.
Он останавливающе машет рукой.
— О, только вот этого не надо! Ни черта порядочного не умеем делать. Все тяп-ляп.
Удивительно его речь перекликается с тем, что выдал мне отец Евдокии. Только бывший вице-мэр был смачен в выражениях, а Евгений Евграфович все же человек с достойным образованием, и язык его приспособлен к благозвучной речи.
— Тем не менее, — мне доставляет удовольствие слегка поддразнить его.
Евгений Евграфович смотрит на меня с таким выражением лица, словно слышит бред умалишенного.
— Ладно, — произносит он потом, и я слышу в его голосе: ну, умалишенный, и Бог с тобой. — Поехали. Проедемся. У вас все нормально? Хвоста не заметили?
Нет, он определенно из джеймс-бондов. И в прошлый раз вел себя так же.
— Да я-то ничего не заметил, — говорю я, трогая машину с места.
Евгений Евграфович напряженно глядит в зеркало заднего вида, стреляет глазами по сторонам — что за машины рядом, — и так продолжается все время, пока мы, следуя его указаниям, крутимся вокруг станции метро, едем по Богородскому шоссе вдоль парка, разворачиваемся, катим обратно, — чтобы, свернув на Сокольнический вал, в конце концов остановиться на обочине. Справа — чугунная решетка парка, слева — стремительно профукивающие мимо нас машины, никого и ничего вокруг, пустынно, безлюдно.
— Давайте ваши книги, что привезли, — говорит Евгений Евграфович.
Он принимает у меня пачки, которые я достаю из рюкзака, и быстрыми движениями рассовывает их по карманам — пиджака, пальто, брюк. Он делает это даже не быстро, а молниеносно, только ворочается на сиденье, чтоб было удобнее втолкнуть в карман очередную пачку.
— Все? — как-то недовольно спрашивает Евгений Евграфович, когда я перестаю выуживать из рюкзака перетянутые аптечной резинкой оливковые кирпичики.
— Все, — подтверждаю я, затягивая шнурком горловину рюкзака.
— Подбросьте до дома, — распоряжается он. — И обратно на работу не откажетесь?
— С удовольствием, Евгений Евграфович, — лгу я.
Исчезнув в подъезде, он появляется из него не более чем через пять минут. И когда садится обратно ко мне в машину, в нем нет уже и следа той тревожности, что совсем только что буквально раздирала его, он легок, по лицу его бродит улыбка.
— Спасибо, что подвозите, Леонид Михайлыч, — говорит он, устроившись на сиденье, — сама благодушная учтивость и вежливость. — А то метро… ох не люблю метро! Какие лица, ай, какие лица! Сердце не выдерживает смотреть на эти лица.
Я не сразу понимаю его, и он объясняет:
— Печать несчастной жизни. Такая неизгладимая, такая суровая печать!
Мы едем довольно долго, раза два затыкаясь в пробках, но Евгений Евграфович не проявляет ни малейшего нетерпения, ведет светский треп, мне, к моему удовольствию, только время от времени приходится вставлять реплики.
— А откуда вы, Леонид Михайлыч, знакомы с Дмитрием Константиновичем? — все в той же манере трепа неожиданно спрашивает он.