Судя по всему, «Дмитрий Константинович» — лицо, не требующее каких-либо дополнительных определений. Я лихорадочно принимаюсь шарить в памяти, пытаясь вытащить из нее, с кем в жизни у меня сопрягается это имя, но так мне ничего и не удается нашарить и приходится предать себя позору.
— Кто такой Дмитрий Константинович? — спрашиваю я.
— Дмитрий Константинович?! — ответно восклицает Евгений Евграфович.
О, какое презрение и возмущение звучат в его голосе!
Он прав в своих чувствах. Уж если тебя допустили в стаю, пусть только ходить сбоку и подбирать остатки от трапезы, ты должен различать ее выдающихся членов и по стати, и по окрасу, и по запаху.
«Дмитрий Константинович», удается мне наконец вырвать из Евгения Евграфовича, — это не кто другой, как Жёлудев.
— Откуда вам известно, что мы знакомы? — ответно спрашиваю я.
— Не все ли равно откуда, — отзывается Евгений Евграфович.
— В армии вместе служили, — говорю я.
Евгений Евграфович присвистывает:
— Тю-ю! Дмитрий Константинович служил срочную! — После чего умолкает. И молчит едва не минуту. — Я надеюсь, вы ничего не говорили ему о наших отношениях? — прерывает он затем свое молчание. — Не вообще об отношениях, а о тонкостях.
«Тонкостях» он произносит совсем по-другому, чем все предыдущее, — он словно бы истончает слово, лишает веса, делает его едва заметным, как едва заметна для глаза висящая в воздухе паутинка.
— Помилуй Бог! — отзываюсь я, делая одновременно для себя вывод, что Жёлудев о гешефте Евгения Евграфовича, вероятней всего — ни сном ни духом.
— Правильно, — голос Евгения Евграфовича обретает силу и полнозвучность. — Это дело только между нами.
Уже когда мы подъезжаем к Манежной площади и я приглядываюсь к забитым машинами обочинам, чтобы остановиться, Евгений Евграфович говорит:
— Да, Леонид Михайлыч, и вот еще что. Гремучина вам позвонит. Ну, Маргарита.
— И? — заранее напрягаясь, отзываюсь я.
— Надо будет ей заплатить. — Безоговорочная твердость, с которой он произносит это, свидетельствует, что мне делается предложение, от которого нельзя отказаться. — Она одну работу для нас делала… в общем, вы поняли, да?
— Сколько? — с солдатской исполнительностью спрашиваю я.
— Ну-у… — он явно не знает, какую сумму назвать. — Да сколько получится.
— Тысячу? — называю я цифру, опуститься ниже которой, вероятней всего, непозволительно.
— Да, тысячу, — соглашается Евгений Евграфович.
Делает он это с такой откровенной барственной снисходительностью, словно прямодушно и без стеснения признается: не делала она для них никакой работы. Как почти наверняка не делала и в прошлый раз. Ни реальной, ни показушной. Просто у корыта с хлебовом есть места ближе к нему и места подальше. Понятно, что мое место далеко не самое близкое, но ее — еще более отдаленное.
— Договорились, — с той же солдатской исполнительностью говорю я Евгению Евграфовичу.
Подъехать к тротуару невозможно — все занято припаркованными машинами, — я высаживаю Евгения Евграфовича едва не на ходу, он захлопывает дверцу, и я тут же даю газ. Ну вот, все, теперь наконец на два дня я принадлежу себе. Домой, домой! Отсидеться, отлежаться, отоспаться, почитать книжки с журналами — и заняться своими делами. Нужно встретиться с записанной мною в подруги Евдокии дочкой, подкинуть ей несколько франклинов на ее молодую жизнь, нужно прорваться через жену — повидаться с сыном. Нужно выкупить путевки в турфирме и предстать наконец перед Балеруньей героем.
Дома между тем меня уже поджидает Гремучина. Ну, не натурально — сидит на кухне и пьет с Костей Пенязем мой кофе, а всего лишь в виде Костиного сообщения, что звонила мне уже несколько раз, будет звонить еще и просит встречно позвонить меня.
— По-моему, она к тебе глубоко неравнодушна, — подначивает меня Костя. — Ленечкой тебя все время и Ленечкой. У вас с ней, будь честным, что, роман?
— Роман, и еще какой, — отвечаю я.
— Да она же лесбиянка! — восклицает Костя.
— Не наговаривай на девушку, — заступаюсь я за Гремучину.
Я заканчиваю разоблачаться, переобуваюсь в тапочки, и он отправляется на кухню, щелкает там выключателем чайника — вскипятить мне воду для чая. Мы с ним сейчас, если бы кто мог посмотреть на нас со стороны, сами, наверное, напоминаем гей-семью.
Впрочем, только напоминаем. Квартира еще полна недавнего присутствия женщины — это в подметенных полах, особом порядке в комнате и на кухне, который я мгновенно засекаю из прихожей в раскрытые двери, а самая прихожая наполнена запахом ее духов, которыми она, должно быть, пользовалась перед уходом. Судя по запаху духов, женщина у Кости новая, — вот у кого бесконечные романы, это у самого Кости. И он в нынешний приезд ведет себя так, будто собрался жить здесь у меня и жить, забыв о своем новом отечестве на западе. Против чего у меня никаких возражений. Мне так тепло от его присутствия рядом, что я готов терпеливо сносить любые неудобства.
— И что она звонила, что-нибудь сказала? — спрашиваю я, проходя следом за ним на кухню, хотя прекрасно знаю, что за причина, по которой она звонила.
— Полна высокой таинственности, — подавая на стол чашки, отзывается Костя.
Я не успеваю, говоря языком ушедших времен, откушать и чашки чая, телефон звонит — и это оказывается она, госпожа феминистка.
— Ну наконец-то! — восклицает Гремучина. — Где тебя носит? И мог бы мне перезвонить, раз пришел. Нам с тобой нужно встретиться. Я знаю, у тебя для меня новость.
Кошка не намерена разводить церемонии с пойманной птичкой, не для того она охотилась, чтобы птичке остаться живой-невредимой.
— Да, действительно, есть новость. — Я, однако, вполне готов к кошачьим когтям, они мне не страшны, я знаю, как из них вывернуться. — Давай встретимся.
— Давай прямо сегодня. — Кошке не терпится схряпать свою добычу. — Что откладывать? Час еще не поздний. Где ты хочешь встретиться?
Но это она уже слишком. Для того я продирался сквозь пробки в свое Ясенево, чтобы снова затыкаться в них. Мы договариваемся с нею на завтра. Скажи дивану, взодранным кверху ногам и утренней книжке в руках адью.
Впрочем, Гремучина отнюдь не жаворонок, свою утреннюю чашку кофе она пьет около полудня, и начало наступившего дня мне удается провести так, как мечталось. Костя, отрабатывая свое квартирантство, таскает мне с кухни то бутербродец, то почищенный и разломанный на дольки апельсин, то дольки шоколада, оставшегося от его вчерашней встречи. Правда, чую я, он вовсе не будет против, если я поскорее уберусь из квартиры: уже дважды ему звонили, и по тому, как он уединялся с трубкой на кухне, можно сделать вывод, что это дама — вероятней всего, та, что оставила вчера после себя облака духов, и по кое-каким донесшимся до меня Костиным репликам можно сделать вывод, что она с нетерпением ждет, когда можно будет овеять Костю ароматом своих духов вновь.
Мы встречаемся с Гремучиной на Сухаревке. Район предложил я, заведение — она.
Официантка появляется около нас — мы еще не успеваем толком устроиться за столом.
— Пожалуйста! Пожалуйста! — кладет она перед нами толстенные складни меню. — Что будем пить? Текилу, водку, коньяк? Богатый выбор вин — пожалуйста, винная карта, — она листает у меня перед носом меню, раскрывая нужные страницы. — У нас очень богатый выбор вин, вы останетесь довольны.
Не переношу, когда на меня налегают с такой силой. Я что, захожу в ресторан непременно для того, чтобы выпить?
— А капучино у вас есть? — спрашиваю я официантку.
— Капучино? — словно я произнес некую непристойность, переспрашивает она.
— Кофе капучино, — подтверждаю я.
— Капучино у нас есть, — с едва прикрытой лютостью кидает мне официантка. И с этой же лютостью смотрит на Гремучину: — Вам тоже капучино?
— Мне коктейль «Красная луна», — журчит Гремучина, наставив палец на строчку в меню.
Официантка расцветает.
— Один капучино и один коктейль «Красная Луна». — В голосе ее ни следа лютости. Теперь это снова официантка из образцовой капиталистической ресторации, а не подавальщица из советской стекляшки. Должно быть, цена коктейля вполне компенсирует ей усилия по нашему обслуживанию.
— Ничего, ты не против, что я заказала коктейль? — спрашивает меня Гремучина, когда официантка оставляет нас за столом одних.
— Бога ради, — я несколько удивлен ее вопросом.
— Мне нужно расслабиться, — вздыхая, говорит Гремучина. — Я так устала. Этот твой Савёл меня просто выпотрошил.
— Он теперь не мой.
— Твой, твой, — ответствует Гремучина. — От тебя же он мне достался. И они там все время тебя поминают: вот с Лёнчиком, вот когда Поспелыч… Главное, не поймешь, что им надо. Извели. То такой им текст, то другой, то это сегодня годится, а завтра уже не хиляет… Извели! Просто извели!
Она не поминает о деньгах, что я привез ей, и я тоже не поминаю. Пусть сама. Гремучина заговаривает о деньгах, когда от ее коктейля почти ничего не остается.
— Так что о новостях для меня, — произносит она. — Они с тобой?
Ну, слава Богу. Наконец-то. Я уже, можно сказать, изждался.
— Эти новости тебя занимают? — отдаю я ей конверт с франклинами.
Она мне не отвечает. Мгновение назад напротив меня сидела женщина, и вот уже ее нет — хищная кошка рвет когтями добычу, перекусывает клыками шею…
— Почему всего тысяча? — пересчитав деньги, недоуменно смотрит она на меня.
Настает моя очередь удивиться.
— Сколько мне было сказано, столько и есть.
Что, конечно, не совсем так, эту сумму назвал я. Но она была мне подтверждена.
— Этого не может быть! — восклицает Гремучина. В зале ресторана стоит интимный, расслабляющий полумрак, но и в этом полумраке я вижу, что лицо у нее идет крупными красными пятнами. — Должно быть пять тысяч! Как в прошлый раз.
Теперь, я чувствую, красными пятнами идет, должно быть, моя рожа.
— Сколько мне было сказано, столько и даю, — повторяю я.