— Ну и чего, диплом защитишь — кем будешь? — нашел наконец тему для разговора Вика. — В Союз писателей работать пойдешь? Лёнчик объяснял, что Союз писателей — не завод, не учреждение, там никто не работает — в привычном смысле слова, — туда нужно специально вступать, а для этого нужно выпустить книгу, а выпустить книгу, не будучи членом Союза, — целая проблема… — Так а на кой тогда ты в таком институте учился, — перебивал его Вика. Лёнчик с неохотой снова принимался объяснять, и Вика снова не понимал. — Так а в этом Союзе, вот ты, скажем, вступишь, зарплату платят? — интересовался он.
— Какая зарплата, никакой зарплаты, — отвечал Лёнчик.
— Как это без зарплаты, — не верил Вика, — заливаешь!
— Нет, почему «заливаешь», — вступила в разговор Вета, вернувшаяся из соседней комнаты в очередной раз. — Какая может быть зарплата у писателя? Книгу издал — получил гонорар. А между гонорарами — подрабатывай, как сумеешь.
Она как раз, закончив зимой институт, этим и занималась: брала в издательстве «Юридическая литература» корректуру и, таская с собой длинные серые листы по всей квартире, каждую свободную минуту вычитывала ее. Тексты были — пока поймешь смысл, свихнешься, другие, взяв было там корректуру, возвращали, не осилив и страницы, Вета тащила свою бечеву с упорством бурлака. Сам Лёнчик тоже, уже второй год, подрабатывал в разных редакциях внутренними рецензиями, очередь таких, как он, толклась возле каждой редакции, уходя в бесконечность, и заработок получался ничтожный, но вместе с Ветиным, да стипендия, которая ему пока полагалась, выходило если и не достаточно, то терпимо.
— Нет, так если без зарплаты, так как, — не мог понять и не мог остановиться Вика. — Так тогда на кой это нужно — быть поэтом?
Из прихожей донеслись звуки открывшейся входной двери, громкие голоса, — вернулся из своего КБ тесть, теща встречала его. Встречала вместе с внуком, слышно было, как он вплетает свои вскрики и агуканья в их разговор. Лёнчик с тоской посмотрел на фьяску с «Гамзой». Рубина в ней весьма убавилось, но и оставалось изрядно.
Однако вскоре, как тесть зашел познакомиться, побыл с ними для приличия несколько минут, подержал в руках стакан с вином, чокнулся, отпил и ушел к себе, Вика поднялся и стал собираться. Бутылку со спиртом Вика взял с собой. «Чего вам оставлять, все равно без смысла, — бросил он со смешком, засовывая ее в карман. — И кое-что из этого я бы тоже взял», — указал он на груду самиздата на тахте. «К сожалению, — тут же вырвалось у Лёнчика, — надо возвращать, срок…» Вета его прервала. «Бери, бери, — воскликнула она, обращаясь к Вике. — Отсрочим, договоримся».
Следовало стоять на своем, быть категоричным, «нет» — и всё. Но эти три года, что прожили мужем и женой, приучили его не спорить с Ветой. Во всяком их споре она непременно брала верх. Она не умела уступать. Если только привести ей убойные аргументы. Но как он мог привести их, когда Вика стоял тут, рядом? Да кроме того, Лёнчик не сомневался, что Вика не станет сообщать куда-то о попавшем к нему в руки самиздате. Конечно же, то, что Вика был связан с «ними», заставляло поеживаться, но чтобы он донес? Нет, Лёнчик даже не допускал такой мысли.
Вика взял с собой Гроссмана и два выпуска «Хроники». Вета уговаривала его взять еще и Гумилева, он отказался: «Ну! Хватит мне. Куда стихи. Посмотрел — и достаточно».
Лёнчик пошел провожать Вику до метро. Вика жил в гостинице «Центральная» на Горького, Лёнчику послезавтра как раз нужно было ехать в институт на встречу с руководителем семинара — обсуждать последний вариант диплома, — идею встретиться в кафе-мороженое «Космос», на той же Горького, Вика встретил вполне благосклонно.
— Отлично, — одобрил он. — Дорога в Москве столько времени жрет. А у меня еще всякой беготни до отъезда — выше крыши, встреча на встрече.
— Что у тебя за встречи? — удивился Лёнчик.
Вика впервые приехал в Москву, какие тут у него могли быть знакомые.
— Ну-у, — отвечая, протянул Вика, — у меня ж все-таки не просто с батей свидаловка, подготовиться нужно.
Когда Лёнчик вернулся домой, следов застолья в комнате уже не осталось, вся мебель возвращена на привычные места, посередине комнаты расставлен манеж, и сын, перехватываясь руками за верхнюю планку, бегал по его периметру — вслед за продолжавшей наводить порядок Ветой. Увидев Лёнчика, сын тут же запросился к нему на руки, и Лёнчик не устоял, нагнулся и взял его из манежа.
— Балуешь? — с укоризной произнесла Вета. — Папа добрый.
— Точно, — подтвердил Лёнчик. — Не то что мама.
— О-ой, вы смотрите! Мама злодейка! — Вета не приняла его шутки. — Злодейка, между прочим, все устроила, чтобы кое-кто мог как следует встретиться с другом.
— Я же пошутил, — пошел на попятный Лёнчик.
— Вот не надо так шутить — с назидательностью произнесла Вета. — Вообще я страшно удивлена, как вы с этим Викой дружили! Вы такие разные. У вас же никаких общих интересов!
— Раньше были.
— А сейчас?
— Да нет, какие сейчас. Ты же видишь.
— А зачем тогда нужно было встречаться?
Лёнчик не знал, как ответить. Чтобы коротко, в двух словах, но ясно и внятно.
— Ну как… — протянул он. — Все-таки старый друг. Неудобно не встретиться.
Все это время, возвращаясь от метро, он думал: сказать ей о Вике и «органах», не сказать. Следовало, конечно, сказать. Но стоило ли сейчас, когда она только что отдала ему три самиздатовские рукописи? Как-нибудь потом, позднее, решил он, подходя к дому. Однако тут, когда заговорила о Вике, Лёнчик не смог удержаться от упрека.
— Зачем ты дала ему самиздат? — сказал он. — Ты же видела, что я не хотел давать.
— Подумаешь, не хотел, — отозвалась Вета. — Человеку больше негде взять такую литературу, как не дать? А почему ты, кстати, не хотел давать?
— Да потому, — нет, Лёнчик не собирался открываться ей сейчас. — Я его, нынешнего, не знаю, — нашелся он.
— Что значит «не знаю»? — От Веты так просто было не отделаться. — В смысле, ты не можешь за него поручиться? Но тогда нужно было меня заранее предупредить!
Наверное, было нужно, отозвалось в Лёнчике. Но на этот раз он промолчал. Зря он выпустил из себя свой упрек. Не должен был.
— Я думала — почему же не дать, — не дождавшись его ответа, продолжила Вета. — Раз он твой друг… Ты ведь говорил, у него отец еврей?
— Еврей. В Израиле, — подтвердил Лёнчик.
— Тем более в Израиле! — воскликнула Вета. — А евреи сейчас все критически настроены, кого ни возьми. Если еврей — то безопасно.
Не оставалось ничего другого, как согласиться с ней. Иначе их разговору не было бы конца.
— Да конечно. Безопасно, — сказал он. — Я просто хотел, чтобы на будущее… В будущем ты все же со мной советуйся.
— Договорились, — с видом покорной жены ответила ему Вета.
Она закончила приводить комнату в порядок, и сын был ее материнской властью взят из рук Лёнчика и отправлен обратно в манеж.
— Делу — время, потехе — час, — посмеиваясь, возгласила она. — Будем мыться-стричься-бриться.
Лёнчик обнял Вету и тесно прижал к себе. О, он жутко любил ее, жутко, жутко, он теперь точно знал это.
— Рано ему еще стричься-бриться! — произнес он, вдыхая ее ясный молочный запах и чувствуя, как стискиваются зубы.
— Рано? — пропела-просмеялась Вета, с ловкостью выворачиваясь из его рук. — Тогда только мыться. Иди готовь ванночку, будем купать, пора уже спать твоему сыну.
Перед тем как уйти из института, по пути к раздевалке Лёнчик остановился в коридоре возле доски, на которой вывешивались публикации студентов и сотрудников института. Пробежался глазами по прикнопленным к ней газетно-журнальным вырезкам — и, наверно, впервые не испытал ощущения уязвленности, что за все время учебы в институте ему не довелось появиться на этой доске ни разу. Теперь эта доска, можно сказать, не имела к нему отношения. Руководитель семинара, несколько месяцев подряд беспощадно заворачивавший ему диплом на переработку, сегодня наконец утвердил последний вариант, теперь оставалось только заново все перепечатать, переплести, а уж чтобы оппоненты зарубили — о таком Лёнчик не слышал. Не диссертация все-таки, обычный диплом.
Одевшись в раздевалке и выйдя на крыльцо, Лёнчик снова остановился. День стоял пронзительно-солнечный, небо слепило сияющей синевой, напоенный истаивающей снежной влагой жарко-прохладный воздух, казалось, имел крепость спирта. Снег в сквере перед зданием института почти сошел, и стоящий посередине его памятник Герцену словно подрос в вышину, снова был центром двора, его организующей точкой, символом этого места. Чудесный, восхитительный, несказанный был день. Лёнчик давно не помнил такого дня. В нем все пело. Когда-то, без малого пять лет назад, сдав вступительные экзамены, он томился около памятника ожиданием — примут, не примут, — и вот институт подходил к концу, было ощущение — стоял не на институтском крыльце, а в преддверии новой, полной свободы бесподобной жизни, осталось лишь распахнуть эту дверь, перед которой стоял.
К крыльцу мягко-плывущей стариковской походкой подошел читавший у Лёнчика прошлый год спецкурс по Достоевскому участник Гражданской войны, выпускник Института красной профессуры Валерий Яковлевич Кирпотин. Все студенты для него были, кажется, на одно лицо, но Лёнчик с ним раза два спорил, чему Кирпотин странным образом оказался рад и после того стал отличать Лёнчика от других.
— Жизнь прекрасна? — с улыбкой спросил он еще снизу, прежде чем Лёнчик успел с ним поздороваться.
— Да так, ничего себе, — отозвался Лёнчик, спускаясь с крыльца и здороваясь.
— Жизнь разная, — словно не удовлетворившись его ответом, все так же с улыбкой проговорил Кирпотин. — Но в такой день кажется, что она прекрасна.
— Да, день что надо, — подтвердил Лёнчик. Он подождал у крыльца, не продолжит ли профессор этот разговор, но Кирпотин, ступив на крыльцо, последовал своим путем дальше, и Лёнчик двинулся вдоль пробуждающегося от зимы сквера к воротам глядящей на бульвар чугунной ограды.