— Да, я так и хотела, — покорно ответствует дочь. — Но не получилось.
— Хотела или думала, обойдется?! — я вдруг, неожиданно для самого себя, взрываюсь — в один миг, как это со мной случается. — Третий институт, сколько можно! Чем ты занималась, что довела до такого?!
— Еблась, — глядя с холодным вызовом мне прямо в глаза, отвечает дочь. — Такая наследственность. Хочешь знать с кем?
Она хотела заткнуть меня — ей это удалось. Если ваша дочь скажет вам такое в лицо, как поведете себя вы? Треснете ее по губам? Встанете и уйдете, оставив ее саму разбираться со своими проблемами? Хочу я посмотреть, как вы это сделаете, когда такое случится с вами.
— Меня не интересует с кем, — говорю я наконец. — Вот когда будешь выходить замуж, тогда сообщишь за кого.
— Пока не планирую, — отвечает мне дочь.
— А насчет наследственности — не мели попусту языком. — Я все же не могу до конца обуздать свою ярость. — Вы все, всё ваше поколение, свихнулись на сексе. Будто жизнь только из этого и состоит.
— Да? Наше поколение? — произносит дочь голосом, полным подвоха. — А твоя любовница, она какого поколения?
— Какая моя любовница? Что ты несешь? — отзываюсь я с возмущением. Хотя меня тут же, такой молниевой вспышкой, пронзающей грозовое небо, посещает образ Евдокии. Но откуда дочь может знать о ней? Неоткуда ей знать.
— А кто по истфудам шляется с младенцами? — все с тем же подвохом в голосе вопрошает моя дочь. — Скажешь, не было?
По истифудам? Что за истфуды? С какими младенцами? Я ничего не могу понять.
— Ну, «Ист буфет», на Новослободской, около станции метро «Менделеевская», — подсказывает мне дочь. — Незадолго до Нового года. Погода еще была такая — мокро, как в октябре.
«Ист буфет» на Новослободской около «Менделеевской»! Я вспоминаю. Это в тот день, когда мы встретились с Евгением Евграфовичем под кремлевской стеной, Евдокия сдала на права, и мы отправились отмечать сие знаменательное событие не куда-нибудь, а туда, на «Менделеевскую», — действительно так. Неужели же в пятнадцатимиллионной Москве должно было случиться такому, чтобы в то же время в том самом «Ист буфете» был кто-то из знакомых моей дочери, да еще бы знал меня, или она сама сидела там?
— Сама, сама, — кивает дочь в ответ на мой вопрос. — Сидела там в уголке, наблюдала.
— И что? — говорю я. — Пообедал в обществе девушки — обязательно надо записывать ее в любовницы?
— О-ой, — укоряюще тянет дочь. — Мне пятнадцать лет — не понять, что к чему?
Она права: определить отношения мужчины и женщины, понаблюдав за ними, для взрослого человека не составит труда. Но с какой стати она хочет судить меня? Извини, но навязать мне роль подсудимого — это у тебя не выйдет.
— А раз не пятнадцать, — говорю я, — тогда давай не строить из себя эту пятнадцатилетнюю. В твоем возрасте рассчитывать на отцовский кошелек уже непристойно. Зарабатывай! Кто действительно сейчас нуждается в деньгах — твой младший брат. Ему, как ты знаешь, если сейчас в институт не поступит, в армию. Мне в другие времена довелось служить — тоже хватало всякого, но сейчас… — Я не договариваю. Я вижу по ее лицу — она пропускает то, что я говорю, мимо ушей. На лице ее выражение терпеливой гордыни: ради достижения своей цели она готова позволить мне высказаться. — Прося у меня, — решаю я вломить ей как следует, — ты отнимаешь у брата. Отнимаешь больше, чем деньги.
Тут ее гордыня взвивается вверх. Это, по ее, уже слишком — то, что я сказал.
— У брата! Я! Отнимаю! — восклицает она, гневным толчком посылая в сторону свой капучино. — Ты всегда, всю жизнь предпочитал его мне. Ты, он родился, со мной в Юрмалу поехал, так и то куда-то сбежал, я с какими-то дядьками и дурой-теткой вынуждена была сидеть! До сих пор помню, как я рыдала.
— Побойся Бога, ты что! — прерываю я ее гневную тираду. — У меня мать умерла, твоя бабушка, я летал хоронить. Мне тебя что, нужно было тащить с собой?
Молчание, что разверзается за моей отповедью, исполнено напряжения, смысл которого мне не ясен, но оно явственно кусает меня током, будто я коснулся контактов аккумуляторной батареи.
— Я думала, — говорит наконец дочь, — ты не вернешься. Бросил меня — и мне теперь всегда быть с ними.
В голосе ее бьется что-то подобное покаянию, и во мне вмиг все переворачивается. Ах же ты, вон она что пережила! И до сих пор это в ней неизжитой травмой, до сих пор струп на ране не отвалился, и чуть что, из-под него сочится гнойная сукровица. И это ведь так, она права: после того как мы разошлись с ее матерью, я занимался ее младшим братом куда больше, чем ею. Исходя из того, что она от меня кое-что уже получила, а ее брат помнит меня только приходящим родителем.
— Как я мог к тебе не вернуться. Как такое могла себе нафантазировать, — бормочу я.
И все, я рухнул, она уже получила желаемое — во всяком случае, я знаю, что дам ей деньги, осталось лишь осуществить это чисто практически.
— Только давай, — говорю я, — сколько нужно — и ни копейки сверху. Я не Крез.
— Ой, ну я же знаю, что не Крез! — она расцветает, она вновь вся обаяние и азартное жизнелюбие, капучино легковластным движением руки придвигается обратно и возносится к губам, чтобы глоток его отметил одержанную победу. — В лицо, конечно, никто цифр не называет, но такса прекрасно всем известна, вот исходя из этого…
Десять минут спустя мы выходим с нею из заведения. «Кофе Хауз», в котором мы встречались, расположен в доме на углу Ильинки (Куйбышева, по-советски) и Большого Черкасского переулка. Дом построен так, что с его угла как бы снята риска, выход из заведения — точно в этой «риске», и, выходя, ты видишь в перспективе улицы Кремль, вернее, кусок его красно-коричневой кирпичной стены с полутора верхними этажами Большого кремлевского дворца за нею. И странное же впечатление возникает, когда видишь эту стену вот так, не сбоку, как обычно, с Красной площади, а под прямым углом, словно бы в фас: буквально физическое ощущение, как она отгораживает своей глухой лентой тот мир, что расположен за нею, от здешнего мира, намертво отрезает их друг от друга, и никакого затруднения — представить себе, что там до сих пор то ли Иван Грозный со своим верным Малютой Скуратовым, то ли зять Скуратова, неудачливый Борис Годунов, то ли самозванец Гришка Отрепьев…
С тех пор, как я состою в отношениях с обитателями того мира, мне пришлось цивилизоваться, и деньги у меня теперь не в кармане и не в книжках на полке, а на карточке. Владелец моей карточки «Банк Москвы», если снимать деньги в его банкоматах, не нужно платить процентов, и мы с дочерью направляем стопы Большим Черкасским на Никольскую, бывшую 25-летия Октября. Там, неподалеку от Лубянской площади, площади Дзержинского в оные годы, есть отделение банка и банкомат при входе.
Сказать, что я отдаю дочери выброшенные банкоматом тысячные с легким сердцем, будет неверным. И когда она с деловым и удовлетворенным видом прячет деньги в свою сумочку, из меня вырывается:
— Должен тебя предупредить: это в последний раз. Рассчитывай на себя. Зарабатывай.
— Да, пап, в последний, — легко соглашается со мной дочь. — Думаешь, мне самой приятно просить у тебя? — Мгновенная и вместе с тем отчетливая пауза рассекает ее речь. — Но у меня такие жуткие полгода были, пап! Я так была влюблена! Пап, я голову потеряла! А он такой жлоб оказался! Это что-то невероятное, пап! Я до сих пор в трансе!
Я не проникаюсь ее признанием. С чего вдруг ей так откровенничать со мной? Только для того, чтобы подготовить почву для будущих обращений, подобных нынешнему.
— Ладно, тебе ведь, я понимаю, пора идти? — говорю я. Деньги у нее в руках, и оставаться с отцом — больше никакого мотива.
— Да, надо идти, — подтверждает дочь. Извиняясь улыбкой ну совершенно искренней. — К сожалению, — добавляет она.
Она уходит в сторону Лубянской площади — быстрым, исполненным молодой энергии шагом, — не оглядываясь, как отрезая меня, хотя, конечно, и знает, что я смотрю ей вслед. Я смотрю ей вслед едва не с полминуты — нет, не оглядывается. Я поворачиваюсь и медленным, в отличие от нее, волочащимся шагом влеку себя в сторону Кремля. До места очередной встречи мне подать рукой — десять минут неспешного хода, но по времени до встречи — без малого час, и как мне убить этот час? Погода между тем — второй день черемуховые холода, а я что-то промахнулся с одеждой, в моей легкой курточке хорошо в машине, но особо не погуляешь. Придется, видимо, снова куда-нибудь заходить. Сподвигнуть себя еще на одну чашечку кофе. Но, Боже мой, что за тоска — сидеть и пить кофе в одиночестве!
«Дрова» называется заведение, в которое я намереваюсь зайти. Но, оказывается, заходить мне в него хочется еще меньше, чем коротать время до встречи на улице. Я осознаю это, остановившись перед дверью, что ведет в царство наколотых деревянных чурок. Я стою, стою перед дверью, однако же так и не открываю ее.
В какой-то момент этого топтания на крыльце я ловлю себя на том, что в ушах у меня звучит церковный хор. Странно. Это что, в «Дровах» церковная музыка? Я наконец приоткрываю входную дверь — услышать, станет ли пение громче, но нет, пение хора громче не становится: «Дрова» обдают меня выжидательной тишиной, приглашающей согласно объявлению на окне отведать пятьдесят пять блюд за шестьсот рублей.
Я закрываю дверь, соступаю с крыльца на тротуар — и до меня доходит, откуда доносится церковное пение. Ближе к Красной площади, следующим зданием, слегка выступая из общего порядка домов, неопознанный мной с первого взгляда, стоит восстановленный в девяностые годы храм Казанской иконы Божьей матери. И видимо, там идет служба, внутри установлены микрофоны и звук подается на вынесенные наружу динамики.
Царство наколотых деревянных чурок вмиг исчезает из моего сознания, ноги сами собой несут меня вперед, и вот я уже поднимаюсь по высокому гранитному крыльцу. Вот где я проведу время, оставшееся до встречи. В последний раз я был в церкви вместе с Евдокией, по пути в «Артистический» ресторан, что в ЦДЛ, мне, помнится, хотелось задержаться там, постоять на службе, но Евдокия так и тащила меня оттуда, и мы ушли.