Следовало наводить порядок сейчас. Руки мои, однако, не желали ничего делать. Полет комара, надо же! — стояло во мне. Я сел за рабочий стол и включил компьютер. Я хотел забыться. Компьютер выключает вас из действительности не хуже наркотика. Он поселяет человека в такие миры, которые не создать никакому галлюциногену, навевает такие грезы, что вам без труда дается состояние нирваны, он делает вас иллюзорно могущественным, никому неподвластным, неуязвимым и ненаказуемым — хоть разреши себе все смертные грехи разом.
Эти новости, другие новости, критик один бьет в кровь другого критика, другой критик отвечает — и уже ниже пояса, прямо по гениталиям… от ссылки к ссылке, от ссылки к ссылке. Имя «Георгий Чистяков» промелькнуло в одном месте, в другом, — я отметил его для себя, но то, что речь идет об отце Георгии, на службе которого был в тот злосчастный день, когда Костя попал в больницу, дошло до меня лишь тогда, когда «Георгий Чистяков» всплыло в очередной ссылке: «рак», «панихида» промелькнули слова, и я все понял. Вот сейчас, в эту минуту, когда я сидел за компьютером и читал чей-то блог, в храме Косьмы и Дамиана неподалеку от здания мэрии, началось прощание с умершим четыре дня назад Георгием Чистяковым, и оказывается, столько людей любило его, столько сейчас оплакивало, для столь многих его смерть была потерей — с которой срослось то самое, затертое от официального употребления определение «невосполнимая».
Мышка под моей рукой прощелкала по всем окнам на экране, закрыв их, щелкнула по кнопке «Выключение» в одном месте, другом, и экран погас.
Опасения мои, что не успею, были напрасны. Церковные двери стояли нараспашку, храм был полон. Около гроба с телом отца Георгия служили пожилой, невысокого роста священник с коротко подстриженной седой бородкой и средних лет дьякон с большой, настоящей поповской бородой.
Я простоял у гроба — насколько близко можно было к нему пробиться — минут пять. Священник с дьяконом служили, а я стоял и говорил, глядя на мертвое одутловатое лицо отца Георгия, все так же не похожее на то, каким оно было у него во времена, когда нам приходилось встречаться, про себя, естественно, говорил, не вслух: как я восхищался его статьями, даже и завидовал, и вот получилось, ни разу не сказал ему тогда, при жизни, что восхищаюсь…
Я уже пробирался через толпу к выходу, когда меня схватили за руку. Не коснулись, не дотронулись, а схватили. Я повернулся. Боже, это была Гремучина!
— Тоже пришел попрощаться? — улыбаясь свойской, даже какою-то заговорщической улыбкой, спросила она. Как будто это не было очевидно.
— Тоже, — коротко ответил я.
— Уходишь уже?
Я мог не отвечать ей. Будь то другое место, так бы я, скорее всего, и сделал. Но это был храм. И еще панихида. И может быть, душа отца Георгия смотрела сейчас на нас.
— Ухожу, — сказал я и двинулся прежним путем.
— Я, пожалуй, тоже. — Гремучина тронулась за мной. Она вела себя так, словно ничего между нами не произошло. — Видел здесь кого из знакомых?
Похоже, она воспринимала панихиду как род тусовки.
— Никого, — отозвался я.
— Да, просто удивительно, нашего брата литератора никого. Ты первый, кого увидела.
Вопроса в этих ее словах не было, можно на этот раз не отвечать, и я промолчал.
— Пашка-книжник только еще здесь, — продолжила она, не дождавшись моего ответа. — Он, оказывается, был духовным сыном покойного.
По тому, как она сказала — «покойного» вместо «отца Георгия», — сразу было понятно, что она духовной дочерью отца Георгия не была точно. Но что она тогда здесь делала? Я, положим, был знаком, неужели и она?
— Были знакомы с отцом Георгием? — В некотором роде это можно было считать подвигом с моей стороны — произнести столько слов.
Гремучина помедлила с ответом. Словно обдумывала, что ответить.
— От Паши слышала, — проговорила она затем.
Слышала от Паши — и пришла? Невероятно.
— Ты же феминистка? — повернул я к ней голову.
— Если феминистка, так что?
— Все феминистки атеисты.
Гремучина снова заставила ждать себя с ответом.
— Мало ли. Если такой человек умер, — изошло из нее в конце концов.
Она отнюдь не собиралась признаваться в причине, по которой оказалась здесь.
Около выхода из храма было просторней, я развернулся лицом к алтарю, перекрестился, склонил голову. Гремучина стояла передо мной, изучая меня взглядом, как энтомолог, наблюдающий жизнь насекомых.
— Ты верующий, что ли? — спросила она, когда мы вышли в гулко-просторный притвор.
Все во мне внутри так и взвилось. После всего, что утворила, она еще хотела забраться ко мне в душу!
Гулкий коридор притвора отбивал эхом наши шаги — я все молчал. Распахнутая дверь выпустила нас на вечернюю, иссеченную чересполосицей тени и света улицу — я продолжал молчать. И тут, когда мы выступили на улицу, как что-то перевернулось во мне. Это было физическое ощущение переворота. Кувырок через голову, кульбит, сальто-мортале. Так все сошлось: неожиданная для меня смерть отца Георгия, которому я не удосужился сказать при его жизни, как восхищаюсь им, мучающая меня память о позоре моего первого причастия, отчаяние из-за невозможности ничего изменить в случившемся с Костей. Я вдруг увидел: да разве это она виновата передо мной? Я искушал ее, и она искусилась. Не мой бы неправедный заработок у Евгения Евграфовича — не выпало бы впасть в искушение ей.
Я остановился и повернулся к Гремучиной.
— Рита! — проговорил я. Вернее, тот я, перевернутый . — Рита! Прости меня…
И своими перевернутыми глазами увидел ее глаза. О, что это были за глаза! Недоумение, удивление, досада, недовольство, страх непонимания — все стояло в них.
— Так это ты, — медленно выговорила она. Смесь чувств, плескавшаяся в ее глазах, в одно мгновение сменилась одним: жгучей, невероятной, термоядерной яростью. — Это ты, сволочь! Это ты все устроил! Ах, сволочь!
— О чем ты? — настала очередь недоумевать мне. Моя вина была неконкретной, она не была действием, направленным против нее, а Гремучина имела в виду что-то определенное.
— Не притворяйся! Ягненочком решил прикинуться! — ярость в ее глазах сжигала, испепеляла меня, о, если бы Гремучина могла действительно превратить меня в горстку пепла, она бы это сделала. — Хочешь покаяться — и чтоб простили тебя? Фиг тебе! Везде, где встречу, — кнопку тебе под задницу! Обещаю, за мной не заржавеет!..
Я не понимал, что она несет. Что я понимал, так то, что нечего было любопытничать, вступать с ней в диалог. Пришла сюда и пришла, не все ли равно почему. Я не пожалел, что попросил у нее прощения, я пожалел, что полюбопытничал. Не буди лихо, пока оно тихо, — народная мудрость, почему тебя не проходят в школе как отдельный предмет, заставляя выучивать наизусть в день по пословице-поговорке?
Темно вокруг сделалось в одно мгновение. Не по-ночному темно, а как если бы солнце зашло за суровую грозовую тучу. Но почему так резко?
В следующий миг я обнаружил, что меня держат под руки и поднимают.
— Что такое, что такое, — забормотал я, высвобождаясь. С какой стати меня держали под руки? Почему поднимали? Голову на макушке мне пекло, от макушки по всей голове разливалась тяжелая подташнивающая боль. Я поднял руку и потрогал, что у меня там такое. Пальцам стало мокро и липко. Я посмотрел на них — и удивился: пальцы были густо, как в краске, испачканы в крови. — Что такое? — заоглядывался я вокруг. Вокруг меня собралась небольшая толпа, рядом стояли двое мужчин — видимо, это из их рук я вырывался. Гремучиной видно не было. — Что случилось? В чем дело?
— Вы упали, — сказал мне один из мужчин рядом. Он еще держал руки перед собой так, будто не был уверен, что я крепко стою на ногах, и намеревался вновь подхватить меня. — Со всего размаха, разбили голову. Видите же, — указал он на мою руку.
— Потеряли, похоже, сознание, стали приходить в себя — мы вас подняли, — разъяснил второй мужчина.
Я потерял сознание, упал, разбив голову, — и ничего об этом не помнил!.
«Тут была женщина со мной, где она», — хотел спросить я, но не успел. Из дверей церкви выскочил Паша-книжник, приостановился, оглядываясь, и увидел меня.
— Что произошло, Леонид Михайлович? — бросился он ко мне.
— Да вот, говорят, упал, — в подтверждение достоверности своих слов показал я ему испачканную в крови руку.
Меня подташнивало, голова кружилась. Толпа вокруг, только появился Паша, начала быстро расходиться, и уже через миг мы остались вдвоем.
— Маргарита принеслась как угорелая, говорит, разговаривала тут с вами, и вдруг вы грохнулись, — подтвердил мои слова Паша.
— Видишь, уже на ногах, — сказал я, стараясь изобразить улыбку.
— Сейчас ляжете. Или сядете. В моей машине, — тоном приказа оповестил меня Паша. — В Склиф сейчас поедем.
Я запротестовал:
— В какой Склиф, ты что! Домой только отвези.
— Повезу. Куда надо, — не споря со мной, заключил Паша, беря меня под руку.
Из дверей церкви появилась Гремучина.
— О, уже на ногах, — словно огорчилась, проговорила она, увидев нас с Пашей. — Ты, оказывается, Лёнчик, слабак. Не переносишь правды в глаза.
Трудно быть благодарным человеку, только что обещавшему тебе кнопку под задницу. Но я заставил себя чувствовать к ней благодарность: все же она сбегала за Пашей.
— Знать бы еще, что ты имеешь в виду, — сказал я.
— Сам же признался, что виноват передо мной. Не стерпел, что я на твое место. Выдавил меня из группы. И сам обратно.
Возможно, дело было в том, что я только что так долбанулся и голова у меня отказывалась работать, — я пытался понять, что она говорит, и не понимал.
— Маргарита! — рявкнул Паша-книжник. Он включил свой самый нижний регистр и пустил голос из глубины брюха — как иерихонская труба обрушилась на Гремучину. — Не надо никого обвинять! Не пошло у вас с нами. Ну не пошло! Не для нас ваши тексты.
— А его, — указала Гремучина на меня, — ваши?