Вадим потыкал прутиком в плиту.
– Смотри. Этот р-рисунок я видел на амулете у бандита, который напал на поезд с деньгами и драгоценными минералами. Условный знак, символ… он помогает людям, посвященным в тайну Лабынкыра, узнавать друг друга. Я угадал?
– У Никора быть такой оберег, – признала Эджена, но на этом ее словоохотливость иссякла. – Я больше не говорить тебе ничего. Ты думать, что Никора был мевучи… злой. Это неправда!
Вадим взял ее за плечи, повернул к себе. Она сделала попытку вырваться, он не пустил. Бусины ее зрачков глядели на него уязвленно и настороженно.
– Я не говорю, что Никора был плохим, – заговорил он мерно. – Возможно, он занимался своими научными трудами, а за снабжение отвечали Мышкин и Толуман. С них и спрос за преступления… Меня прислали сюда, чтобы прекратить бесчинства на Лабынкыре, и я это сделаю. Ты покажешь мне, как попасть в подземный дом Никоры?
Эджена произнесла сдавленно:
– Нет! Никора не хотеть… Я и так сказать очень много. Эман!
По всему было заметно, что она сожалеет о своей разговорчивости. Надо было срочно менять тактику, и Вадим, как давеча у озера, решился перейти со слов на язык прикосновений и ласк. Тогдашняя неудача только подхлестнула его, и сейчас он действовал гораздо бойчее и прямолинейнее: не стал валандаться с завязками и застежками на платье, а подсунул руки сзади под подол и задрал его вместе с поддевкой.
Такое бесстыдство ошарашило Эджену, она уперлась ладонями ему в грудь, зачастила по-тунгусски:
– Суру-ми! Тэнэк… акари, мултув!
– Тихо, тихо! – усмирял он ее, гладя по голой шелковистой спине. – Доверься мне, все будет хорошо… Р-разве Никора запретил тебе р-радоваться? Запретил любить?
Вадим не совсем ясно осознавал, для чего он все это делает. Определенно не для того, чтобы дожать бедную девушку и вырвать у нее план подземно-подводных хором. Она уже рассказала достаточно, чтобы иметь внятное представление о событиях, которые привели сюда особистов из Москвы. И хотя получены далеко не все ответы, тянуть из нее жилы будет немилосердно.
Приставал он к ней вовсе не из меркантильных побуждений. То было неодолимое тяготение мужского к женскому. Макар Чубатюк говорил о таком: «Сердце в штанах стучит». Подсознательно Вадим соглашался с ним, но мыслить низменными категориями – значит сводить великие чувства к удовлетворению скотских потребностей. То, что влекло его к Эджене и заставляло совершать действия, не совсем вязавшиеся с обликом образцового сотрудника правоохранительных структур, было куда глубже и шире заурядного сластолюбия.
«А как же Аннеке? – пропищала оглушенная бурей, но еще не сдавшаяся совесть. – Или ты ее уже не любишь?»
В том-то и загвоздка! Если б не угораздило тунгуску так походить на дожидавшуюся за тысячи километров отсюда лопарку, его бы, может, и не захлестнул девятый вал страстей. А теперь поздно себя одергивать, вразумлять и стыдить. Стихия вырвалась из-под контроля, она неостановима…
Эджена все еще упиралась, но с каждой секундой слабела и таяла в его объятиях. А он орудовал руками все смелее, уже не сомневаясь в своей победе. Даже соседство с могилой Никоры не могло его остудить и вернуть в разумение.
Вадим сбросил шинель на снег – какая-никакая постель. Заголил на Эджене многослойные одежды, намереваясь выпростать ее разом из всех пелен. Но вдруг под его пальцами, с жадностью скользившими по ее коже, обнаружилось что-то необычное. Он сперва подумал, что это шрамы от давнишних ран, и захотел рассмотреть получше.
– Повернись! Что у тебя там?
Ее лицо покрыла смертельная бледность. Эджена рванулась с такой силой, что Вадим едва удержал. Поворотив ее спиной, он увидел под обеими лопатками круглые отверстия дюйма по четыре в диаметре, закрытые тонкими пульсирующими полосками.
На лбу Вадима выступила испарина. Он снова ничего не понимал. Что это? Для чего? И кто перед ним – человек, зверь или одушевленный механизм?
Эджена, воспользовавшись его оцепенением, вырвалась, задранное платье распрямилось, как сценический занавес.
– Эрума! – прорыдала она, сорвав шапочку и разметав по плечами волосы-змейки. – Я тебя ненавидеть! Аксатча… Прощай!
Она впечатала ему шапку в лицо и наддала ногой так, что он согнулся в три погибели. Ослепленный и пронзенный болью, Вадим завалился на подстеленную шинель и услышал удалявшийся дробот. Это убегала Эджена. С минуту он приходил в себя, пересиливая колотье в том месте, куда метко врезался остроносый сапожок. А когда смог встать, пускаться в погоню за беглянкой было уже бесполезно. Охая, Вадим напялил шинель, отряхнулся. Поднял шапочку Эджены и спрятал в карман как единственный трофей, доставшийся после унизительного поражения.
К землянке он шел без спешки, силясь составить относительно цельную картину всего, что случилось за день. Событий набралось в избытке, и далеко не все из них выглядели закономерными.
По цепочке следов – своих и Эджены – Вадим дошел до ветлы. Заглянул за тальник, там никого не было. Более того, не нашлось ничего из имущества Эджены – ни гидрокостюма, ни платья, ни обувки. Вадима это обеспокоило, однако он убедил себя, что завтра она появится в срок и даст ему возможность оправдаться за сегодняшнее. Впрочем, вины за собой он не признавал и увидеться с Эдженой хотел не для того, чтобы попросить прощения, а чтобы получить разъяснения по волновавшим его неясностям.
Постояв у ветлы, он посмотрел на пучившуюся с небосвода луну и решил, что пора идти в лагерь.
На берегу все еще валялись изломанные ребра челнов, а на отдалении – запорошенный труп одноглазого. Но не эти напоминания об утренней бойне отвлекли Вадима от возвращения к стоянке экспедиции. Он различил под скалой человеческий силуэт. Вызволив из подкладки «дерринджер» с последним патроном, прокрался ближе и теперь уже явственно рассмотрел Генриетту, собиравшую у воды камни. Она складывала их на расстеленное платье Эджены, перемежая более мелкими предметами гардероба. Покончив с этим занятием, она связала тряпье вместе с балластом в узел и приподняла, чтобы забросить подальше в озеро.
– Не балуй! – приказал Вадим, выходя из потемок под янтарный лунный свет.
Глава VIII,позволяющая главному герою проникнуть в запретный чертог
На Генриетту не подействовали ни произнесенные властным тоном слова, ни направленный на нее пистолет. Она окинула Вадима помутнелым взором и отшвырнула от себя тряпичный узел с отвращением, словно он был наполнен нечистотами.
– Ты что творишь! – Вадим протянул свободную руку, чтобы помешать акту вандализма, но опоздал.
Утяжеленный камнями тюк звучно шлепнулся в озеро и сразу пошел ко дну. Генриетта стояла в расстегнутой шинели, сгорбленная, похожая на покосившуюся пожарную каланчу. Вадим ухватился за отвороты, встряхнул ее, как набитый опилками манекен.
– Где Эджена? Что ты с ней сделала?
– Ничего. Я ее не видела…
Генриетта смотрела на него с высоты своего жирафьего роста, и ее голова безвольно болталась на длинной шее, обмотанной мериносовым кашне. Сложно вообразить, что эта нескладная дурнушка, при всей ее боевитости, только что совершила убийство и методично избавляется от улик.
– Не видела? А обмундировку ее откуда взяла?
– За кустами нашла. Я же знаю, где ты с ней… Невзначай зачали чадо до бракосочетания.
– Ничего мы с ней не… – Вадим с ходу и не допер, что заключительная ее реплика была скороговоркой. Вульгарной, с умыслом, на то и рассчитанной, чтобы он себя выдал.
Прикусив язык, он рассердился на втюрившуюся дылду. Чтоб ей пусто было! Не могла у себя в Якутске кого-нибудь подыскать…
Через силу придержав себя, чтобы не обругать ее чумичкой или как-нибудь похлеще, и гневно посапывая, он убрал «дерринджер» и принялся разуваться.
– Зачем ты?.. – хлюпнула Генриетта и промокнула глаза каемкой кашне.
– Водолазом поработаю, – отрезал он. – Или сама полезешь, чтобы утопленное имущество достать?
– Незачем доставать. Я его порвала… чтобы неповадно было…
Вадим, стащив с ноги правый сапог, разогнулся и смерил ее взглядом в равной степени яростным и жалостливым. Эк ее любовь-морковь затерзала, раз совсем ума лишилась!
– Что неповадно? Ты р-рехнулась или как? Прекрати по мне сохнуть! Слышишь? Баста!
Для Генриетты это, видимо, прозвучало так же абсурдно, как если бы он потребовал прекратить дышать. По ее обветренным щекам покатились росинки, все убыстряясь и убыстряясь. Слова распадались на клочья, которые она не выговаривала, а выплакивала, перемежая невпопад самыми ядовитыми образчиками народного творчества:
– Я же вижу, как ты ее обхаживаешь! Что ты в ней нашел? Грымза узкоглазая… Карл Клару склонил к аморалу… А от меня воротишься, как от чувырлы какой… А я тебя люблю! Понимаешь? Люблю! Ты чурбан чурбаном, если до тебя не доходит… Разуй глаза, посмотри на меня. Думаешь, красива, как кобыла сивая? Может, на лицо и так, но ты внутрь ко мне загляни… Я за тебя что хочешь, а она… Жри ржаной корж, рожа!
Выпалив единым духом эту филиппику, Генриетта сдулась, как прохудившийся гуттаперчевый шар. Кашне, которое она использовала вместо носового платка, промокло насквозь. Она сморкалась в него и ждала, что скажет Вадим. Но он снес выпад безмолвно, надел снятый было сапог, притопнул им да и пошел лесом. О чем толковать с ополоумевшей дурехой?
На подходе к землянке встретил Забодяжного – тот, как лешак, вышел из-за дерева, опираясь на посох. За поясом у него торчал каменный топор.
– Что, заело тебя бабье? Не знаешь, к которой прислониться?
Вадим исподлобья зыркнул на него. Вот уж с кем не было никакого желания обсуждать сердечные предметы.
– Подслушивал?
– Я тебя умоляю! Фосфат пироксилиновый… Мне только и хлопот, что за тобой хвостом ходить. Вы с Геркой на всю округу собачились, даже глухой бы услыхал… И бежал ты от нее как ошпаренный, быстрее, чем от леопарда.
Подзастывший на морозе Вадим погорячел. Федор Федорович, конечно, преувеличивал, но в том, что сцена у озера стала достоянием гласности, не было ничего хорошего. Обмишулился командир, выставил себя бабником, который, вместо того чтобы над тактическим маневром думать, эротические антимонии разводит. Хорош!