Забодяжный не умолкал:
– Не по нраву тебе Герка? Отшил? Что ж, по-мужски я, брат, с тобой солидарен. Если твою азиатку рядом поставить, никакого сравнения… Кстати, а куда это она тебя водила?
Вадим притворился, будто недопонял:
– Кто?
– Ну, эта… Эджена… Видел я, как вы парочкой куда-то в тундру чапали. Не клюкву же из-под снега выкапывать.
Вадим еще раньше пришел к выводу, что держать при себе полученные от Эджены сведения бессмысленно. Но все же не отказался от удовольствия поддеть нагловатого Федора Федоровича:
– А что же ты за нами не почапал? Или вас в р-разведке этому не учат?
– Нас всему учат, – набычился посланник Разведупра. – Но ты у нас ушастый – в два счета бы шпика выявил. Нет?
Любезность, пусть и произнесенная через губу, обезоружила Вадима, и он пересказал все, о чем они говорили с Эдженой у могильной плиты. Забодяжный внимал с волнением, которое выдавало неподдельный интерес.
– Никора? – повторил он непривычное имя. – Картинка с чайкой, «Совершенствуй несовершенное»… А мог бы ты меня туда сопроводить? Хочу на это надгробие своими глазами взглянуть.
– Прямо сейчас?
– Чего тянуть? Эвон какая лунища, почище всякого фонаря. А тебе и вовсе свет не надобен, – доведешь, не собьешься.
Идея еще раз проделать неблизкий путь, к тому же в преддверии ночи, когда, как писал живой классик, силы зла властвуют безраздельно, не прельщала Вадима. Однако и в землянку возвращаться он не хотел. Вечер в компании оскорбленной Генриетты не сулил отрадных впечатлений, зато мог запросто обернуться новой сварой, которая в присутствии свидетелей выглядела бы еще более постыдной.
– Ладно, прогуляемся… У тебя фузея с собой?
Федор Федорович поднял приткнутую к березе берданку, запустил руку в карман шаровар и погремел там железом.
– Граната и патроны в наличии. Ежели кто сунется, спуску не дадим.
Слегка порошило, но дневные следы еще проступали сквозь тонкую кисею. Вадим безошибочно шел по ним, думая об Эджене, Генриетте и своей роли в этом водевиле. Ничего более продуктивного на ум не шло, хоть тресни. Забодяжный хранил молчание – его тоже одолевали непростые думы.
Когда спустились в низинку, за которой начинался заключительный подъем, в мозг Вадима протиснулись странные звуки: скрежет, чавканье, глуховатое урчание – и сознание мигом вырвалось из липучих тенет. Представилась живописная композиция в духе средневековых мистиков: плита сдвинута, могила вскрыта, а по ее краям сидят вампиры-оборотни и гложут кости…
А ведь почти так и было! И сдвинутая плита, и развороченная яма, и вынутый скелет, обтянутый пергаментной кожей и частично прикрытый еще не истлевшей фуфайкой и расползшимися штанами. У скелета не хватало головы и одной руки. Последнюю разгрызал косматый медведище с шестью лапами – чем не оборотень?
Вадиму припомнились вмятины, виденные днем возле захоронения. Оголодавший хищник бродил рядом, они с Эдженой спугнули его, но он пришел позже и, не найдя иного корма, раскурочил посмертное пристанище Никоры – своего создателя. Вот как бывает: творение лакомится прахом творца.
Берданка Забодяжного исторгла сноп огня и оглушающий громовой разряд. Прицел был взят верно, но одной пули оказалось мало, чтобы свалить верзилу. Медведь взревел, наполовину раскрошенное предплечье мертвяка выпало из его пасти. Привстав на задних лапах и подняв передние и средние (смотрелось жутчайше!), он двинулся на двух наглецов, осмелившихся прервать его ужин.
Федор Федорович, нецензурно поминая висмут с ванадием, перезаряжал берданку. Это занимало куда больше времени, чем он предполагал. Вадим потянулся за «дерринджером», но сам себя образумил: разве остановит махину малюсенький свинцовый катышек?
Остроклювая палка Забодяжного была воткнута в мох. Вадим выдернул ее, сделал замах над плечом, как учил динамовский спортинструктор, и отправил в недальний полет. Попал ровнехонько в разинутую пасть, как в мишень. Медведь подавился ревом, замолотил лапами и юлой закрутился шагах в пяти от обидчиков. Это позволило выиграть несколько мгновений. Забодяжный справился с берданкой, храбро подошел к косолапому и выстрелом в упор положил конец небезопасной охоте. Размозжив для верности медвежий череп топором, он опустился на колени перед изуродованным скелетом, что лежал подле могилы. Стянув с него прогнившие пимы, он завернул левую штанину. Вадим таращился на него, как на помешанного.
– Ты чего?..
– Отвали! – Забодяжный что-то рассматривал на ноге мертвого Никоры. Выпустив штанину, он погрузился филейной частью в разрыхленную медведем снеговую мякоть и с хрипотцой прошелестел: – Он! Отец…
– Чей?! – Вадим отупело пялился на скелет. – Твой?..
– Мой. Николай Венедиктович Спасов. Если выговаривать по-местному, по-тарабарски, то Никора.
– Как… Николай? Ты же Федорович! А Р-разведупр, а спецзадание?.. – Вадим был совершенно сбит с панталыку и даже не пробовал придать своей физиономии осмысленное выражение.
Забодяжный обхватил руками голени, по-стариковски ссутулился.
– Дундук ты! Про Разведупр это я с кондачка придумал, чтобы ты от меня отстал. Никакой я в жопу не разведчик и никогда им не был. На химфаке учился – да… А когда выгнали, на Трехгорке в красильном цеху работал, химикатами травился. В двадцатом, когда мануфактуру нашу закрыли, пошел по стране скитаться…
– А сюда-то как? Из-за него… из-за отца? Он кто?
– Теперь тлен, – Федор Фе… ах, да, Николаевич простер десницу к лежавшим перед ним мощам, – а прежде был светило медицины, каких поискать. Еще до первой русской революции уехал на стажировку в Италию, а оттуда в Штаты. Жил в Чикаго, в Вашингтоне, в Питтсбурге… Был там один чокнутый профессор по фамилии Гатри, он еще в девятьсот восьмом году двухголового пса соорудил: у одной собаки голову отрезал, а к другой приштопал. И что думаешь? Этот Горыныч не просто жил, но и языком шевелил, на свет реагировал, цэ-аш-три ему в печенку! О нем газеты писали, фотографии печатали… Не помнишь?
– Мне в девятьсот восьмом двенадцать лет было. – Вадим не без труда разъединил судорожно сжатые челюсти. – И жил я не в Америке, а в Р-россии… У нас об этом не писали.
– Да… На родине Гатри тоже заклевали, обвинили в святотатстве, он потому и из Вашингтона убрался, чтобы забыли поскорее. А отец мой у него в клинике работал, перенял методику и многое от себя добавил. Так что вся эта дьявольщина, что в Лабынкыре плавает и по тундре бегает, можно сказать, уже отработанный материал. Отец, когда со стажировки вернулся, затеял было в Москве институт основать, чтобы минотавров с кентаврами на поток поставить, но церковники грудью встали, заклеймили как еретика. Кроме прочего, он с революционерами спутался, угодил в ссылку на Урал…
– Но ведь после Октября его бы на щит подняли! У нас прогрессивные ученые в цене…
– Может, и так. Да только в семнадцатом, еще до февраля, он с Урала на восток уехал и в Сибири затерялся. С той поры ни слуху ни духу.
– А ты? Кто тебя надоумил его на Лабынкыре искать?
– Сестра. Мы с ней вдвоем при матери росли. Когда отец за границу уехал, мать за другого вышла. Забодяжный – это у меня фамилия по отчиму. И отчество Федорович тоже. Ох и сволочуга он был, скипидаром ему кишки прополоскать! На писчебумажную фабрику Рябушинских бухгалтером пристроился и рабочих обсчитывал. Они его кирпичом и отоварили. Поделом…
– А сестру твою часом не Маланьей звали? – спросил Вадим.
– Ты ее знаешь? – Забодяжный расцепил пальцы и вскинул голову. – А, ну да… Она же где-то в вашей конторе работает. Мы с ней не общались почти, разошлись наши дорожки. Но с год тому приходит она ко мне и говорит: есть догадка, что отец в Якутии. Поезжай и найди. Кое-какими наводками меня снабдила, денег дала, я и поехал.
– Что за наводки?
– Я уже говорил: чародей-ученый, золотишко к нему течет… в общем, повторяться не буду. Искал-искал, а нашел, выходит, уже неживого…
Вадим мог бы дополнить то, чего самозваный разведчик Федор еще не знал. Маланья, более известная в рядах ОГПУ под оперативным псевдонимом Эмили, погибла в Ленинграде два месяца назад, и совсем не геройски. Оказалась двурушницей, стакнулась с антисоветскими элементами, за что и поплатилась[3]. Но незачем сейчас эту печальную повесть излагать – пусть ее братец пока в неведении пребывает. Ему еще от смерти папаши отойти надо.
Занимало Вадима вот что. Откуда прознала Эмили-Маланья о том, куда удалился ее высокоодаренный родитель? Обладая изрядной пронырливостью, она могла получить доступ к грифованным документам ОГПУ и почерпнуть сведения из них. Но тогда приходится признать, что и руководителям ведомства эти данные были известны. Почему же Вадим и Фризе, отправляясь на Лабынкыр, не получили ориентировок? Воистину чудны дела политуправленческие… Сотрудники особой группы при Спецотделе Бокия всегда находились в немилости, и Вадим не раз слышал от своего шефа Александра Васильевича Барченко намеки на то, что их мечтают извести под корень. Кто мечтает? Да взять того же Генриха Ягоду, который был на вторых ролях, но после скоропостижной кончины Дзержинского почуял возможность занять хорошую должность. Он имеет немалое влияние на новоиспеченного председателя ОГПУ Менжинского и, пользуясь этим, рвется в зампреды, избавляясь от тех, кто ему неугоден…
Обдумать, обдумать это все, когда появится время! Но Забодяжного, который теперь еще и Спасов, посвящать в ведомственные дрязги не следует. Особенно когда выплыло наружу, что никакой он не разведчик, а вообще не пойми кто. Близкий родственник предательницы, мститель-одиночка, бродяга без определенной профессии и социального статуса… На его статус и иные формальности Вадиму, положим, начхать, однако доверять такому человеку нужно с предельной осмотрительностью.
– Помоги. – Забодяжный благоговейно поднял с земли скелет и опустил его в яму.
Вадим, стараясь соблюсти почтительность, уложил туда же отлетевшие от остова фаланги пальцев и прочие костяшки. Вдвоем они задвинули плиту, и гробница обрела первозданный вид.