Тигриная пасть приоткрылась, испустила негромкий скулеж – не жалостный, а глумливый. На лице профессора отобразилась вся гамма переживаний. Если б он не безмолвствовал, то постарался бы, наверное, унять плод своих живодерских трудов властным окриком или, наоборот, добрым словом. Но, обреченный на безмолвие и бездействие, он торчал на подставке и был не в состоянии что-либо сделать. А многопудовая живая гора уже накрыла его своей тенью.
Вадим с расстояния в семь-восемь шагов (ближе подойти он не решился) бросил в тигромедведя берданку. Она ударилась о покрытый колтунами зад, отскочила, попала под широкую, как противень, лапищу, хрустнула и переломилась надвое. Зверь удостоил ее таким же мимолетным вниманием, будто бы ему подвернулась хворостина. Той же лапой, которой сломал винтовку, он поддел ящик и движением футбольного форварда отправил его в свободный полет. Вадим с ужасом смотрел, как короб, всплеснув дверцей, несколько раз перевернулся в воздухе и косо, углом, врезался в торфяную размазню. Голова профессора выпала из него и покатилась, влипая в грязь. За ней тянулись оборванные проводки. Тигромедведь догнал ее и влупил еще – будто гол в ворота вколачивал. Она взлетела, описала параболу и тяжелым ядром булькнула в болотную глазницу, освободившуюся от растительных нитей после того, как в ней затонул доктор Мышкин.
– Да идите же сюда! Шнель! – взывали дуэтом Арбель и Фризе.
Отмерев, Вадим шмыгнул в проволочные перекрестья мерзлых кустарников. Друзья потащили его за собой, а сзади их уже настигало сотрясавшее землю топотанье огромного монстра, который не собирался ограничиваться двумя жертвами. Планировал ли он полакомиться или просто развлечься, разрывая людей на куски, – эти детали уже никого не интересовали. Все трое уносили ноги, ни о чем не думая и желая лишь одного – избавиться от преследования.
Разумнее было разделиться, бежать в разные стороны, однако общечеловеческая аксиома, утверждающая, что люди сильнее, когда они вместе, заставляла их – неосознанно, слепо – держаться плечом к плечу. Так и гарцевали, перепрыгивая через трухлявые пни и поваленные деревья, толкаясь и мешая друг другу. А зверь нагонял, жарко дышал в шеи. Ему не требовалось вскидывать ноги на манер сайгака, он сметал препятствия, не глядя. Еще немного – и наступит на пятки. Стоило ему протянуть лапу, и он располосовал бы любого из них, но ему, дважды хищнику, доставлял усладу сам процесс погони, он жаждал продлить игру, испытать охотничью эйфорию…
Хлоп! хлоп! Вадиму причудилось, что это тигриные зубы раскололи череп кого-то из товарищей, как грецкий орех. Он и сам приготовился к переходу в иной мир, где, по утверждениям всезнаек, все устроено гораздо лучше, чем в нашем. Но переход затягивался, а хлопки продолжали раздаваться, сопровождаемые хорошо знакомым вжиканьем. Кто-то стрелял, причем не в беглецов, а в преследователя, чьих шагов уже не было слышно за спиной. Силы вконец истощились, Вадим прекратил бег, налетел на дерево и обнял его, прижавшись взмокшей щекой к обледенелому стволу. Будь что будет!
– Аллес! – с торжеством возопил Фризе. – Ми есть спасалься!
Вадим отлепился от дерева и посмотрел назад. Бронтозавр, завалившись на бок, перебирал всеми четырьмя лапами и издыхал, прошитый пулями во многих местах. Арбель, захлебываясь от изнурительного забега, рвал на себе рубаху и разламывал постылый корсет. Немец смеялся как полоумный, не веря в чудесное спасение. А из-за сосен выбегали, сжимая в руках трехлинейки, солдаты с красными звездами на буденовках.
– Если б не она, ваши кости воронье бы клевало, – сказал пожилой красноармеец с благообразной внешностью сельского священника, указывая на койку, где в бреду металась Генриетта. – Вы партийные, нет? Тогда вам не зазорно свечку за здравие поставить. Того и гляди, душа ее с земной юдолью распростится…
История вызволения из лап чудовища напоминала рассказ Джека Лондона. После памятной размолвки с Вадимом на берегу озера Генриетта, движимая не то отчаянием, не то желанием доказать свою состоятельность, пустилась в путь к Оймякону – без припасов, без оружия, без точного понимания, каким маршрутом идти. Питалась она морожеными ягодами и древесной корой, по ночам разводила костры, чтобы не обернуться к утру Снегуркой. Однажды нашла впавшего в зимнюю спячку ежа, изжарила его на огне, ободрала кожицу с колючками, а мясо съела. Чудо, что по дороге сама не попалась на зуб зверям – как обычным, так и смоделированным в лаборатории Спасова. Беспримерный переход длился трое с половиной суток, после чего, одолев две трети расстояния, отделявшего Лабынкыр от Оймякона, она изнемогла. Ноги отказались повиноваться, она упала под елкой и приготовилась к худшему. Сил недоставало даже на то, чтобы набрать дров и разжечь костер.
Генриетта не знала, сколько часов пролежала вот так, на снегу, в обморочном состоянии. Очнулась в окружении якутов и солдат в буденовках. Оказалось, поблизости от Оймякона объявилась стая волков, которые обнаглели до такой степени, что регулярно проникали в поселок и резали оленей. Пастухи обратились за помощью к красноармейскому гарнизону. Сводный отряд отправился шерстить ближайшие леса с целью истребить оборзевших хищников и прекратить опустошительные набеги. Охота завела бойцов далеко от поселка, и в тундре им на глаза попалась полумертвая Генриетта. Они привели ее в чувство, отпоили первачом, настоянным на оленьем роге, и собирались переправить в Оймякон. Генриетта, давясь кашлем и сгорая от высоченной температуры (как после истолковал поселковый лекпом, она подхватила бронхит, трахеит и что-то еще), рассказала о бедственном положении московской экспедиции и умолила безотлагательно выдвинуться к Лабынкыру.
Кое-кто из отряда посчитал ее слова о заплутавших москвичах и многоголовых чертях выдумкой, вызревшей на почве болезни. Однако умудренный жизнью командир по фамилии Довгопалец – тот самый красноармеец с поповскими чертами и окладистой бородищей – обратил внимание на слова «ОГПУ», «уполномоченный», «мандат» и отдал приказ выступать к озеру. Бойцы на оленях ворвались в снежную зарю, в кратчайшие сроки достигли указанного района и поспели как раз вовремя.
Спасенных доставили в Оймякон. Хотели перевезти туда же и шкуру убитого тигромедведся, но раздумали. Она была тяжела, да и кто в затерянном сибирском поселке мог по-настоящему оценить ее неповторимость? Для этого пришлось бы переправлять ее в столицу, через весь континент…
– Обскажите там своим, пущай новых исследователей засылают, – изрек Довгопалец, оглаживая бороду. – Да только в другой раз снаряжайтесь получше. Тута вам не курорт.
Оймяконскую долину можно было с полным правом назвать самым суровым обитаемым местом на планете. Отойдя от лабынкырских перипетий, Вадим затребовал оленью упряжку, чтобы уехать в Якутск. Однако снег повалил, как мука из прохудившегося куля, а потом ударили морозы, при которых плевок застывал на лету. Довгопалец объявил, что сообщение с Якутском утрачено.
– До апреля вы никуда отсюда не тронетесь, и это при лучшем раскладе, – спрогнозировал он, сворачивая козью ножку из обрывка неизвестно как уцелевшей колчаковской листовки с лозунгом «Бей краснопузых!». – Тут иной раз и в мае птица на лету от холода мрет.
Вадим бушевал. Он уже составил донесение на двенадцати страницах, где расписал все этапы выполненного задания. Но куда и как эту писанину передашь?
– Пойми, – втемяшивал он по-житейски неглупому, но в то же время тугодумному командиру гарнизона, – это же государственная важность! Надо как можно скорее выловить тех, кто снабжал Спасова золотом и деньгами. А также связников, что обеспечивали контакты с зарубежьем… И поскорее откачать воду из лаборатории, пока ничего не сгнило. Нельзя ждать полгода!
Довгопалец соглашался: нельзя. Однако, попыхивая самокруткой, заводил ту же пластинку:
– Я бы эту гидру хоть сейчас на шницели порубал! Но пойми и ты, товарищ дорогой: об зимнюю пору шестьсот верст в Якутии ни одна живая душа не одолеет – ни пехом, ни на оленях. Чистое смертоубийство… Так что я и людей не пошлю, и вас не пущу.
Вадим, как за соломинку, ухватился за свои полномочия и стал доказывать краскому, что тот совершает произвол, препятствуя сотруднику политуправления.
– За это знаешь что бывает? Под суд пойдешь!
Довгопалец не сробел, выпустил колечко дыма и парировал:
– И так, и эдак пропадать. Рассуди сам, что лучше. Если я жизнь человечью загублю, мне во сто раз хуже придется. Совесть до конца дней замараю…
Как сладить с таким праведником! Вадим поупорствовал, да и отступился. А в конце октября ударила стужа за минус пятьдесят, и правота бывалого служаки сделалась более чем очевидной.
Жители селения – общим счетом двести четырнадцать человек – забились по своим жилищам, раскалили печи и выбирались наружу не чаще одного раза в сутки – опростать ведро с отходами и набрать в сараюшке заготовленных с лета дров, причем поленницы смерзались настолько, что их приходилось разбивать ломами и колунами.
Гостям отвели просторный курень, построенный когда-то казаками из числа сибирских первопроходцев. Вадим постепенно свыкся со своей участью, проводя дни праздно и скучно. Чтобы показать свое презрение к морозам, первое время он выходил на прогулки и делал во дворе упражнения. Однако к декабрю столбик спиртового термометра стал падать до отметки минус шестьдесят пять, что не только отвратило его от спортивных экзерсисов, но и отбило всякое желание высовывать нос дальше сеней.
Фризе с понижением наружной температуры натягивал на себя все новые и новые одежды, превращаясь в капустный вилок. Даже в натопленной горнице он надевал поверх пальто крестьянский зипун и вдобавок обматывался башлыком, приговаривая:
– Что руссиш карашо, то дойче смерть.
Когда его спрашивали, с чего он взял, будто русские обожают мерзнуть, он затруднялся с ответом и прикладывался к штофу с черничной бормотухой.
Не испытывал хандры только Арбель. Днями он сидел у окошка, а вечерами у керосиновой лампы и что-то строчил. Не