Бабка скинула мохнатую овечью шубу и оправила на тощей груди блузу с красивым старинным вышитым воротом. На шее старушки висел маленький керамический бутылек с каким-то символом, похожим на слезу.
– Зимой я сплю на печи. Холодно, – рассказывала бабулька, показывая на красиво застеленные лежанку и кровать. Последняя так вообще напоминала ярко украшенный тортик. – А летом, вот, на кровати.
– Чего же на Равнину не уйдете отсюда? – спросила я, отпивая глоток ароматного чая.
– Эх, дочка. Вот если бы было к кому пойти… – старушка печально вздохнула. – А так… Кому я там нужна? Где жить буду? Здесь хоть и одиноко бывает, зато привычно.
– А картошку как покупаете? Или здесь выращиваете? – ступил в разговор Нирс.
– Так огород есть, – улыбнулась бабка. – Правда, снегом прикрыло его уже. Картошку сажаю, копаю. Ой, как же хорошо, что вы пришли! Если б мимо прошли, уже б мышам попались. А так, вам – кров, мне – беседа.
– Это точно, – переглянулись мы с Нирсом. Старушка выглядела вполне мирно, но беспокойство в душе все равно зудело. Что-то здесь было не так. Не обычно. Я рассматривала скромное убранство комнаты и не находила ничего странного. Тем не менее, мы с Нирсом оба не могли расслабиться.
– Это, наверное, очень скучно – сидеть тут одной безвылазно, – мне даже странно было представить такое. Полная отшельница-бабка. Одна в лесу, против зверей, против хищников. И ничего. Живет. Стайры, конечно, тоже жили довольно скромно и сдержано, но сидеть одной в домике всю зиму казалось вообще чем-то из ряда вон выходящим.
– А когда совсем станет грустно, я делаю куколок.
– Куколок? – насторожилась я.
– Куколок, куколок, – подтвердила бабка, открыто кивнув и поманив меня пальцем. – Идемте, я покажу.
Мы переместились по просьбе бабки, в угол к сундуку с ее сокровищами. Старушка любовно огладила пальцами деревянный узор на крышке и откинула ее, являя миру свое содержимое.
– Вот это – Саруни, – сказала бабка, вынимая из сундука первую куколку со светлыми волосами в каком-то белом платьице. Ее тряпичное лицо улыбалось мягко и совсем по-кукольному. – Она одна из моих любимых. Полтора месяца ее делала. Сначала голову шила и расписывала. Потом все остальное тело…
Бабулька хвалилась своей коллекцией. Одну за другой она выуживала своих кукол из сундука. Мягкие ручки и ножки. Расписные личики, нежные улыбки. Куколки были очень красивы. Небольшие. В полторы ладони ростиком. Каждая одета в свой неповторимый костюмчик или платьице.
– А вот эту кофточку я из камзола старшего сына делала. Ему тогда лет пять было, – рассказывала старушка. – А вот это платьице из своего собственного старого делала.
Женщина рассаживала кукол по краям сундука, прислоняла мягкими спинками к стенам, рассказывала, как мастерила их. На меня смотрели десятки пар кукольных глаз. Карие, голубые, серые, зеленые. Такое многообразие взглядов.
Я встала, потому что стопы затекли от долгого сидения на корточках, чтоб налить себе еще чая, когда вдруг краем глаза заметила одну странность. Возможно, я бы подумала, что мне показалось, но Нирс тоже смотрел во все глаза, напрягшийся в мгновение до состояния камня. Куклы проследили за мной взглядами.
Стараясь унять бешено колотящееся сердце, я подхватила со стола свою кружку с недопитым чаем и вернулась к сундуку.
Точно. Куклы смотрела на меня искоса. Почти неспособная говорить от страха, я присела рядом с Нирсом. Он взял меня за руку и быстро сунул что-то в мою ладонь. Тот самый крохотный кубик из зеркала.
– Все они – мои любимые. Они никому не нужны больше, корме меня. И они приносят мне радость. Я очень их люблю, – говорила бабуля, поглаживая тряпичные личики и шерстяные волосики куколок. – У каждой из них есть своя душа. Но все они – одиноки.
Бабка говорила, а я леденела от страха. Крохотный зеркальный кубик сделал свое дело. Комната выглядела так же, как и прежде. Те же лавки по двум сторонам от стола. Та же печь. Только старуха теперь выглядела иначе. Ее глаза были белыми. Все целиком. Ни радужки, ни зрачка. Скрюченный нос теперь казался почти клювом. Волосы превратились белоснежные перья, покрывающие голову, шею и плечи старухи. За ее спиной были сложены белые в светло-серую крапинку пернатые крылья. Ноги превратились в птичьи лапы и цокали длинными загнутыми когтями по деревянному полу. Длинные перья хвоста шаркали по полу всякий раз, когда бабка поворачивалась. Тело ее осталось человеческим. И лицо тоже. На шее все так же висел керамический бутылек.
Птица Фао. Мы пили чай в гостях у птицы Фао!!! Нирс тоже догадался, кто она такая. Легендами и мифами о птицах Фао на Равнине пугали непослушных детей вот уже сотни лет.
Вся картинка вдруг сложилась воедино. Живет одна. Зверомыши к ней не суются, потому что она может быть куда страшнее. Но не для взрослых людей. Легенда говорит, что птицами Фао становились женщины, сошедшие с ума от горя из-за смерти детей. Обросшие перьями матери летали по миру и забирали души нежеланных в своих семьях детей. Умерших или убитых собственными родителями. Пытались найти среди них своих. Но их дети ушли в лучший мир. В новое перерождение. В бесконечный круг Путешествия Душ.
Собранные птицами души не перерождались.
Два сына. Улетели. В лучшую жизнь… Два старых детских портрета на стене. Всего два. Много портретов ее самой и ее семьи, но детских всего два. Ее два сына не выросли. Они умерли в детстве. Улетели на крыльях радужных птиц в лучший мир. Вот и сама мать обернулась белой птицей.
Куклы тоже выглядели иначе. Они светились изнутри мягким светом.
– Они никому не нужны, – объясняла старуха, показывая на души детей, заточенные в кукольных телах. – Я спасла их. Я их люблю!
Нирс потянул меня за руку, и мы встали, отступая к двери. Конечно, мы не интересовали птицу Фао как жертвы, но рисковать все рано не хотелось.
А старуха вдруг обернулась на меня.
– Подари мне душу, – попросила бабка, и ее узловатый палец протянулся в направлении моего живота. – У тебя их там две. Они тебе нужны? Если нет, я заберу. Отдай мне хоть одну.
Я изумленно посмотрела вниз на свой живот, пытаясь осмыслить, что сейчас сказала старуха. «У тебя их там две…» О, боги! Осознание Вспыхнуло яркой вспышкой. Я беременна. У меня будет двойня. У нас… Я подняла взгляд на Нирса и увидела, что он тоже смотрел на меня в полном удивлении.
– Ну, зачем тебе два? – донесся откуда-то словно извне голос старухи. – Поделись! Они ведь тебе не нужны. А мне нужны. Я буду их любить как никто другой не сможет. Даже ты сама!
Бабка двинулась ко мне.
– Нет! – я отпрянула, прикрыв живот ладонями. – Нужны!
– Отдай! Мне! Пожалуйста, верни их мне. Тебе не нужны. Мне нужны! Отдай!!! – заметалась по комнате старуха.
– Ни за что! Нет! – кричала я, уворачиваясь от бабкиных рук. – Не отдам! Мои. Родные! Не трогай. Ищи своих!
– Она их заберет!!! – плакала я, пока Нирс тащил меня к выходу.
– Не заберет, – говорил охотник. – Пока ты сама по доброй воле не откажешься от ребенка, или я, она не сможет взять его душу. А мы не откажемся от них.
Мы выбежали на улицу и все еще слышали, как рыдала в домике старуха.
– Детки! Мои детки!!! – старуха завыла. Она плакала. Пометалась по домику. – Где же вы, мои детки?!!
Снаружи мы видели в окошко, как бабулька опустилась на колени перед своим сундуком. Она обнимала кукол, гладила их тряпичные головки и плакала. Взахлеб. Навзрыд. Так плачут давным-давно разорванные души. Такие, дыра в которых не зарастает с годами, десятилетиями. Она не пыталась преследовать нас. Не пыталась отбирать детей силой. Просто оплакивала вновь и вновь наваливавшуюся на нее трагедию.
– Сыночки мои!!! Маленькие! – бабка прижимала к себе ворох кукол, сидя на полу перед сундуком и раскачивалась. Медленно баюкала их, причитая. Мы слышали ее даже снаружи. – Улетели. Ускользнули. Хорошие мои… Любимые мои мальчики. Не доглядела! Дура-а-а-а!
Она обнимала кукол. А мы вдруг замерли на крыльце, почему-то не в силах уйти. Ее горе было таким огромным. Боль не стихла с годами, не покрылась застарелой пылью. Не потеряла свою остроту.
Бабка рыдала, и ее плач выворачивал душу. Светились мягким светом собранные и заключенные в куклах детские души. И было так больно думать, что мы с Ниром уйдем и оставим их там плененными и не имеющими шанса переродиться.
Я невольно положила руки на живот. Где-то там внутри меня росли две маленькие жизни. Я бы ни за что в жизни не хотела для кого-то из них такой судьбы. Бабка присвоила себе души детей, но они не принадлежат ей. Они ничьи. Они тоже могли бы снова стать чьими-то сыночками и дочками. В этом мире и в это время у них жизнь не сложилась. Но может быть где-нибудь и когда-нибудь их ждет новая семья. Их новая мама. Может быть, она так же, как и эта несчастная женщина, горюет и плачет, что ее дети никак не приходят к ней. А они здесь, заперты в этих куклах. Они могли бы родиться вновь, чтоб попробовать пройти иной путь там, где их любили бы.
– Подождем немного, – сказал охотник, доставая из кармана бутылек с отпугивающим зверомышей зельем и отдавая его мне. – Вот. Держи. На всякий случай.
Бабка продолжала протяжно и совсем по-птичьи плакать. Я отважилась заглянуть в дом. Да, она дух. Очаявшийся, мятущийся. Но она была к нам добра. Ее забота о нас была искренней. И хоть я все еще боялась эту бабку до чертиков, краем души мне было ее очень жаль.
Нирс, похоже думал так же. Он поколебался еще немного и заглянул в комнату.
– Отпусти их, – сказал Нирс бабке, кивая на кучу кукол. – Ведь ты так любишь их. Пусть они летят.
Нирс говорил. Он повторял мои недавние мысли немного другими словами. а бабка, казалось, успокоилась. Перестали дрожать старческие пальцы. Прошли минуты умопомрачения, налетевшие на старушку. Она сидела на скамье и теребила костлявой рукой маленький пузырек на шее.
– Что у тебя там? – он указал на бутылек. – Что-то важное, да?
Она вдруг встала. Подошла к печи и открыла заслонку. Затем она откупорила пузырек и встряхнула его над собственной рукой. На ее ладонь выпала прядка светлых детских волосиков. Бабка взяла крохотный локон и покрутила его между кончиками пальцев. Потом она поцеловала его. Прикоснулась губами нежно, словно на прощанье. И бросила прядку в огонь. Локон коротко зашипел сгорая. Старуха стояла возле печи, опустив понуро голову.