– Мамочка, в моей кроватке девочка, она не умеет говорить по-французски.
– Эмми немка, милая, – объяснила я, и дочь засыпала меня вопросами.
– А ты почему тут спишь? А папа почему не разделся? А кто эта дама? Почему больше не ходят поезда? Кто эти люди, мама? Эта девочка – наша родственница? Они останутся у нас?
Увы, нет. Через два дня Селия и Эмми уехали.
Когда они поднялись в вагон № 7, я подумала, что умру от огорчения, как будто расставалась с давними друзьями. Все забастовки когда-нибудь прекращаются. Каникулы тоже. Но я встретила первую в моей жизни подругу. Селия высунулась в окно и сказала:
– Приезжай в Марсель, Виолетта, будешь жить с нами, я найду тебе работу… Обычно я никого не сужу, но, раз уж Франция бастует, будем считать участницей стачки и меня. Скажу откровенно – этот муж тебе не подходит. Брось его.
Я ответила, что ни за что не поступлю с Лео так, как судьба обошлась со мной, лишив родителей. Пусть Филиппа Туссена можно назвать отцом с большой натяжкой, но он все-таки отец.
Неделю спустя я получила длинное письмо. Селия вложила в конверт три билета туда и обратно на поезд Мальгранж-сюр-Нанси – Марсель.
Она написала, что у нее есть домик в бухте Сормиу, и мы можем там поселиться. «В холодильнике будет полно продуктов. Не упрямься. Виолетта, приезжай, устрой себе настоящий отпуск, насладись морем вместе с дочерью! Я никогда не забуду твои «стол и кров» и очень хочу, чтобы ты каждый год приезжала ко мне. Ведь ты моя подруга!»
Филипп Туссен заявил, что не поедет, что у него есть «дела поинтересней общения с лесбиянкой». Так он называл всех женщин, с которыми не спал.
«Вот и хорошо, – ответила я, – поработаешь на переезде, пока мы с Лео будем отсутствовать». Идея ему не понравилась: как это так – они будут развлекаться, а он открывать-закрывать шлагбаум? У моего мужа случился внезапный прилив любви, он впервые за шесть лет обратился в профсоюз, и нам моментально нашли подмену.
Две недели спустя, 1 августа 1992 года, мы открыли для себя Марсель. Селия встречала нас на вокзале Сен-Шарль. Я кинулась в ее объятия и сказала: «Боже, как здесь хорошо, на перроне…»
Средиземное море я увидела с заднего сиденья машины. Опустила стекло и расплакалась, как ребенок, испытав самое сильное потрясение за всю мою жизнь. Потрясение величественностью.
35
Все стирается, даже воспоминания.
Любовные письма, часы, помада, колье, роман, детские сказки, мобильник, пальто, семейные фото, календарь за 1966 год, кукла, бутылка рома, пара обуви, ручка, букет засушенных цветов, гармоника, серебряная медаль, сумочка, солнечные очки, кофейная чашка, охотничье ружье, амулет, пластинка на 33 оборота, журнал с Джонни Холлидеем на обложке. Вы бы удивились, узнав, как много всего обнаруживается в гробах!
Сегодня хоронили Жанну Ферней (1968–2017). Поль Луччини по просьбе усопшей положил в гроб групповой снимок ее детей. Последнюю волю людей, как правило, выполняют. Мы не решаемся противоречить мертвым – боимся, что они за непослушание нашлют на нас беды и невезение.
Я только что заперла ворота кладбища и прохожу мимо убранной цветами могилы Жанны, снимаю с букетов целлофан, чтобы дышали.
Покойся с миром, дорогая Жанна.
Возможно, ты уже родилась в другом месте, другом городе, по другую сторону мира. Тебя окружает новая семья. Она празднует твое рождение. Тебя разглядывают, целуют, осыпают подарками, говорят, что ты похожа на мать. Здесь тебя оплакивают. Ты спишь и готовишься все изменить в новой жизни. Здесь ты мертва. Здесь ты – воспоминание, там – будущее.
Машина Селии въехала на узкую извилистую дорогу, спускавшуюся к бухте Сормиу, и «мой взор затмила красота». Лео жаловалась на тошноту, я посадила ее на колени и сказала: «Смотри на море, детка, мы почти приехали».
Мы открыли ставни, чтобы впустить в дом солнце, свет и ароматы.
Цикады – я слышала их голоса только по телевизору – трещали, перекрывая наши голоса.
Мы не стали разбирать чемоданы и надели купальники. Море ждало и манило, обещая счастье, еще сто метров, и вот оно – прозрачно-зеленое, а издалека казалось синим. Это вам не хлорированная жижа городских бассейнов!
Я надула Лео круг в виде лебедя, и мы пошли в воду, взвизгивая от восторга.
Филипп Туссен смешил нас, брызгался, плескался, поцеловал меня солеными губами, и Лео обрадовалась.
У меня закружилась голова, как у всадницы на манеже. Я нырнула, открыла глаза, и соль обожгла их.
Мы провели на море десять дней. Я почти не спала, переизбыток эмоций не давал сомкнуть глаз, и Лео разделяла мою радость.
Мы купались весь день напролет. Ели. Или вслушивались в природу. Или созерцали красоту. Или дышали полной грудью, а вслух произносили всего три фразы: «Чу́дно пахнет», «Чу́дная водичка», «Чудно-чудно-чудно…» Счастье превращает людей в идиотов. Казалось, мы попали в другой мир и родились заново, при ярком свете.
За десять дней Филипп Туссен ни разу с нами не расставался. Занимался со мной любовью, и я отвечала. Мы загорели, напитались солнцем и изображали счастливую пару. Вроде как начали все сначала, но без любви. Мы наслаждались жизнью и делали вид, что забыли про иные небеса.
Лео отбивалась, если я пыталась намазать ее защитным кремом. Брыкалась, когда я затаскивала ее в тень. Моя девочка решила жить обнаженной, в воде. Хотела превратиться в маленькую сирену. Мультяшную героиню.
Все десять дней мы ходили босиком, и я решила, что отпуск и есть босоногость.
Отпуск – это награда, первая премия, золотая медаль. Ее нужно заслужить. И Селия решила, что моя жизнь в приемных семьях, и следующая, с Филиппом Туссеном, заслуга первого порядка!
Несколько раз Селия «инспектировала» наше счастье и удалялась довольная, выпив со мной кофе.
Я осыпа́ла ее словами благодарности, как мужья любимых жен – драгоценностями. Сочиняла панегирики, венки, виньетки, хвалебные оды и не знала устали. В день отъезда я не смогла заставить себя закрыть ставни, попросила Филиппа, не хотела почувствовать, что меня хоронят заживо. Жак Брель пел: «Я сочиню для тебя безумные слова, которые ты поймешь…» Так я и поступила, чтобы утешить Лео.
– Птенчик мой золотой, пора ехать, через сто двадцать дней Рождество, и эти дни пройдут очень быстро. Давай завтра же начнем составлять список подарков для Пер-Ноэля[41], иначе не успеем, а здесь нет ни ручки, ни карандаша, ни бумаги. Только море. Значит, нужно вернуться домой. Поставим елку, украсим ее разноцветными шарами и сами вырежем гирлянды! Если будешь хорошей девочкой, мы перекрасим стены в твоей комнате. В розовый? Как скажешь, маленькая. Ну-ка, вспомни, что будет перед Рождеством? ТВОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ! Совсем скоро мы надуем шарики и будем готовиться к празднику. Обувайся, дусечка, быстро-быстро-быстро, соберем чемоданы – и в путь. Снова будем смотреть на поезда, может, какой-нибудь даже остановится и привезет к нам Селию. Ура, домой! А через год вернемся в Марсель. Со всеми твоими подарками.
36
Все знакомые будут тебя оплакивать.
Ирен Файоль и Габриэль Прюдан ушли от могилы Мартины Прюдан, в девичестве Робен. Габриэль погладил выбитые на мраморе буквы и сказал Ирен: «Странно видеть свою фамилию на могильной плите…»
Они брели по аллеям кладбища Сен-Пьер, останавливались у памятников, разглядывали фотографии незнакомых людей, даты их жизни и смерти.
– Я хочу, чтобы меня кремировали, – сказала Ирен.
На парковке Габриэль спросил:
– Чем собираетесь заняться?
– А чем, по-вашему, можно заниматься – после всего этого?
– Любовью. Хочу сорвать с вас бежевые тряпки и увидеть Ирен Файоль в ярких тонах.
Она промолчала. Они сели в пикап и тронулись в путь, переполненные любовью, с алкоголем и печалью в крови. Ирен подвезла Габриэля к вокзалу в Эксе.
– Так вы не хотите заняться со мной любовью?
– В номере отеля, как воры… по-моему, мы заслуживаем лучшего…
– Станете моей женой?
– Я замужем.
– Увы мне…
– Да.
– Почему вы не взяли фамилию мужа?
– Потому что его зовут Поль Сёль. Стань я Ирен Сёль, допустила бы орфографическую ошибку[42].
Они обменялись рукопожатием, не поцеловались, не сказали друг другу ни «до свидания», ни «прощай», и Габриэль покинул пикап. За этот бесконечный день его черный «похоронный» костюм помялся, и выглядел он не лучшим образом. Ирен взглянула на его руки, пообещав себе: «Это не повторится!» Адвокат помахал ей и пошел на платформу.
Она поехала назад в Марсель. Движение на шоссе было свободным, так что через час она окажется дома, где ее ждет Поль. И потекут годы их общей жизни.
Ирен увидит Габриэля «в телевизоре», он будет объяснять, что его подзащитный, несомненно, невиновен. «Все это дело сфабриковано, и я камня на камне не оставлю от обвинений!» Он скажет: «Я докажу, что прав!» – и будет выглядеть возмущенным несправедливостью происходящего, и покажется ей усталым, осунувшимся, даже постаревшим.
По радио зазвучит песня Николь Круазиль «Он весел, как итальянец, если влюблен и пьян», и ноги у Ирен станут ватными, и она упадет в кресло, и вспомнит придорожное кафе и 5 февраля 1984 года. В памяти всплывут обрывки фраз, перед мысленным взором пройдут линялые шторы, тарелка с жареной картошкой, пиво, похороны, белые розы, омлеты и кальвадос.
– Что вы любите больше всего на свете?
– Снег.
– Снег?
– Да. Снег красивый и безмолвный. Когда идет снег, мир замирает и выглядит напудренным… Для меня это чудо, магия, понимаете? Ну а вы чем восхищаетесь?
– Вами. Думаю, с вами ничто не сравнится. Люблю вас, хоть это и странно – встретить женщину своей жизни в день похорон бывшей жены. Возможно, она умерла ради нашей встречи…