– Вы говорите ужасные вещи.
– Может, и так. Все может быть. Я всегда любил жизнь. Я обжора и эротоман. Люблю двигаться и удивляться. Если пожелаете разделить мое жалкое существование, осветить его вашим блеском, добро пожаловать!
Думая о Габриэле Прюдане, Ирен всегда будет вспоминать его щегольство и рисовку.
«Довольно! Живи настоящим, забудь о сослагательном наклонении…» – скомандовала она себе, включила поворотник, развернулась и на полной скорости понеслась обратно.
Ирен бросила пикап у вокзала, на служебной стоянке, и побежала на перрон. Лионский поезд ушел, но Габриэль остался. Он сидел в кафе и курил. Когда он доставал из пачки первую сигарету, официантка предупредила: «Здесь не курят, мсье!» Он ответил: «Я не воспринимаю безличную форму глаголов…»
Увидев Ирен, Габриэль улыбнулся.
37
Я тебя любила, я тебя люблю, я буду тебя любить.
Элвис поет Don’tBeCruel[43] для Жанны Ферней (1968–2017). Я слышу его голос издалека. Гастон отправился за покупками. Три часа дня, пустое кладбище заполняет песня Элвиса: Don’t becruel to aheart that’s true, I don’t want no other love, baby, it’s just you I’m thinking of…[44]
Он часто проникается симпатией к покойнику-«новобранцу» и чувствует, что обязан сопроводить его в лучший мир.
Погода стоит изумительная, и я, пользуясь случаем, высаживаю хризантемы. Им понадобится пять месяцев, чтобы набрать цвет ко Дню Всех Святых.
Я не слышу, как он входит и закрывает за собой дверь. Пересекает кухню, поднимается в мою комнату, растягивается на моей кровати, спускается, пинает ногой кукол и выбирается из дома через заднюю дверь в мой личный садик. Я выращиваю их и продаю каждый день, чтобы немного укрепить наше финансовое благосостояние, ведь сам он о нас не заботился.
– Baby, if I made you mod, for something I might have said, please, let’s forget the past…[45]
Знал ли он, что Ноно сегодня отсутствует? Что на этой неделе братья Луччини не придут? Что никто не умер? Что мы окажемся одни?
– Thefuturelooksbrightahead…[46]
Я не успеваю среагировать. Встаю – руки в земле, у ног рассада и лейка, – оборачиваюсь к его огромной, угрожающей тени… получаю удар ледяным кинжалом в сердце и застываю. Филипп Туссен смотрит мне в глаза из-под козырька мотоциклетного шлема.
«Он вернулся, чтобы убить. Он вернулся. Ты дала себе слово, что не будешь страдать!»
Я успеваю проговорить это про себя. Думаю о Лео. Не хочу, чтобы она увидела, но голос пропал.
Кошмар или реальность?
– Don’t be cruel to a heart that’s true, I don’t want no other love, baby, it’s just you I’m thinking of…
Я не понимаю, что выражает его взгляд – презрение, страх или ненависть. Думаю, он оценивает меня как меньше, чем ничто. Словно за прошедшее время я стала еще ничтожнее. Так относились ко мне его родители. Особенно мать. А я успела забыть…
Он хватает меня за руку и очень крепко сжимает. Делает больно. Намеренно. Я не вырываюсь. Не кричу, потому что превратилась в соляной столб, как жена Лота. Не верила, что однажды его руки снова коснутся меня.
– Don’t stop thinking of me, don’t make me feel this way, comt on over here and love me…[47]
То, что я сейчас переживаю, навсегда внушает человеку спасительную убежденность: «У меня все хорошо!» Мы от природы наделены фантастической способностью самовосстановления. Мы выжигаем страдания и сбрасываем их, как отжившую кожу, слой за слоем. Колодец забвения неисчерпаем. Как и «запасные» жизни.
– You know what I want you to say, don’t be cruel to a heart that’s true…[48]
Я закрываю глаза. Не хочу на него смотреть. Довольно того, что придется слушать.
– Я привез письмо, которое получил от твоего адвоката… Слушай внимательно, очень внимательно… Ты больше НИКОГДА не напишешь мне на этот адрес, поняла? Ни ты, ни твой адвокат. НИКОГДА. Я не желаю встретить твою фамилию даже на грязном клочке бумаги, иначе я тебя… я тебя…
– Why should we be apart? I really love you, baby, cross my heart…[49]
Он заталкивает конверт в карман моего фартука и исчезает. Я падаю на колени. Слышу, как отъезжает мотоцикл. Больше он не вернется. Теперь нет, я уверена. Он простился со мной. Все кончено. Завершено.
Я разворачиваю письмо юриста, которого нанял мэтр Руо. Его зовут Жиль Легардинье[50], как писателя. Он информирует Филиппа Туссена, что Виолетта Туссен, в девичестве Трене, подает в суд высшей инстанции Макона прошение о разводе по взаимному согласию.
Поднимаюсь наверх принять душ. Вычищаю землю из-под ногтей. Отскребаю его ненависть, которую он передал мне как вирус. Собираю кукол, снимаю покрывало и запихиваю его в пакет, чтобы отнести в чистку. Так поступают, когда дом осквернили преступлением и хозяева пытаются изничтожить все следы.
Преступление – это он. Его шаги у меня за спиной. Его присутствие в моих комнатах. Воздух, который он вдыхал и выдыхал на стены. Я проветриваю. Разбрызгиваю розовую воду.
Захожу в ванную, смотрюсь в зеркало и вижу бледное до прозрачности лицо. Кажется, кровь больше не циркулирует по жилам. Рука посинела, на запястье остались следы его пальцев. Ничего, я очень быстро «наращу новую кожу». Я это умею – всегда так делала.
Прошу Элвиса заменить меня на час. Он смотрит – и как будто не понимает.
– Ты меня слышал, Элвис?
– Ты белая как мел, Виолетта. Совсем белая.
Я вспоминаю молодых ребят, которых напугала несколько лет назад. Сегодня мне не понадобился бы костюм-саван, хулиганы сбежали бы, увидев мое лицо.
38
Воспоминания о счастливых днях смягчают боль.
И мы вернулись домой, чтобы наделать гирлянд для новогодней елки. Оставили море за спиной, но не забыли о нем.
В поездах, которые везли нас на переезд в Мальгранж-сюр-Нанси, мы с Лео рисовали кораблики на волнах бирюзовыми фломастерами, купленными в киоске на вокзале. Рисовали солнышки, рыб и цикад, а Филипп Туссен проверял качество своего загара на девушках из нашего вагона, на тех, с кем сталкивался на перронах, в вагоне-ресторане. Мой муж притягивал взгляды всех женщин.
«Подменщики» ждали нас на пороге, едва поздоровались, а прощаясь, буркнули что-то невнятное. Не дали времени даже чемоданы разобрать, сказали, что все прошло нормально, и отчалили, оставив после себя немыслимый бардак. Слава богу, хоть в комнате Лео не нагадили. Она села на свою маленькую кровать и составила два списка: один деньрожденный, другой – новогодний.
Я взялась за уборку, а Филипп Туссен поехал прошвырнуться. Хотел наверстать упущенное время. Потерянное со мной в хижине на берегу моря.
На следующий день я все вычистила, и жизнь вошла в привычное русло. Я по расписанию поднимала и опускала шлагбаум, Филипп ездил на мотоцикле.
Мы с Лео вместе принимали пенные ванны и без конца разглядывали летние фотографии. Мы развесили их по всему дому, чтобы не забывать.
В сентябре, в перерыве между двумя поездами, я перекрасила стены в розовый цвет. Лео помогала – возилась с плинтусами (я потом незаметно подправила все огрехи).
Она пошла в первый класс. Очень скоро похолодало, и наступила зима.
Мы вырезали гирлянды из цветного картона и купили синтетическую елку, чтобы каждый год не губить живые деревья.
Я сказала себе, что к следующему Рождеству моя дочь перестанет верить в Пер-Ноэля. Кто-нибудь из детей постарше расскажет ей, что «никакого бородатого старика не существует». Всю жизнь находятся взрослые, готовые нас разочаровывать.
Меня устраивало, что Филипп Туссен охотится на всех «особей в юбках». Я больше не хотела близости с ним. Мне требовался отдых, а поспать удавалось недолго, между последним вечерним и первым утренним поездом. Я нуждалась в покое, а его когда-то столь желанное тело вызывало отторжение, стало обузой.
Иногда, слушая по радио песни, я мечтала о принце. Мужские и женские голоса произносили нежные, безумные, яростные слова, они обещали счастье. По вечерам я рассказывала Лео истории. Ее комната была моим убежищем, земным раем, где в феерическом беспорядке спали растрепанные куклы и медведи, валялись вперемешку жемчужные бусики, фломастеры и книжки.
Я могла бы страдать из-за того, что мне было не с кем поговорить – кроме дочери и Стефани, кассирши из «Казино». Она вечно комментировала мои дежурные покупки. Советовала взять новую жидкость для мытья всего и вся: «Видела рекламу по телевизору? Разбрызгиваешь по раковине, ждешь пять минут. Смываешь, и жира как не бывало. Попробуй, не пожалеешь!»
У нас не было тем для разговора. Мы не могли сблизиться по-настоящему. Иногда она приходила ко мне выпить кофе, и я радовалась. Стефани была милой и доброй, она приносила пробники шампуней и кремов для тела. Часто говорила: «Ты – хорошая мать, это точно, очень внимательная», – и возвращалась на кассу или шла раскладывать товар по полкам.
Каждую неделю приходило пространное письмо от Селии, и я угадывала между строк ее улыбку. Если не было времени написать, мы перезванивались – вечером, по субботам.
Филипп Туссен ужинал со мной, после того как я укладывала Лео. Мы обменивались парой банальных фраз и никогда не ругались. Наши отношения были сердечными и… никакими. Впрочем, люди, которые не кричат, не впадают в гнев и безразличны друг другу, иногда способны на ужасную жестокость. Мы не били посуду. Нам не приходилось закрывать окна, чтобы не беспокоить своими скандалами соседей. Мы жили тихо.