Возвращаясь из Брансьон-ан-Шалона – родители высаживали его возле дома, – он ничего мне не говорил. Когда вставал утром, не произносил ни слова. Молчал, отправляясь прошвырнуться. Не издавал ни звука, вернувшись много часов спустя. За столом мы не разговаривали. Звуковой фон создавала только игровая приставка. Периодически раздававшиеся звонки жандармов или страховых адвокатов приводили его в ярость, он орал, грозился, требовал от них отчета.
Мы по-прежнему спали в одной постели, вот только я не спала. Меня мучили кошмары. Ночью Филипп прижимался ко мне, и я воображала, что это Леонина.
Раз или два он говорил: «Заведем еще одного малыша…» – и я отвечала «да, конечно», но принимала противозачаточные таблетки вместе с антидепрессантами и анксиолитиками[58]. Мое чрево умерло, и я ни за что не стану вынашивать живое в погибшем. Лео забрала с собой возможность рождения брата или сестры.
После смерти нашего ребенка я могла уйти, оставить Филиппа Туссена. Не хватило ни сил, ни смелости. Он был моей единственной семьей, живя рядом с ним, я оставалась с Леониной, в его чертах видела ее личико. Я проходила мимо двери в детскую – и касалась вселенной Лео, следа, оставленного моей малышкой на земле. Я до конца дней останусь женщиной, которую покидают.
В сентябре 1995-го я получила посылку без имени отправителя со штемпелем Брансьон-ан-Шалона и в первый момент подумала, что она от Селии, что моя дорогая подруга побывала там, на кладбище. Сообразив, что почерк не ее, открыла посылку и вынуждена была сесть: в коробке лежала белая табличка с очень красивым дельфином и надписью: «Моя дорогая, ты родилась 3 сентября, погибла 13 июля, но для меня навсегда останешься моим 15 августа».
Я сама могла бы написать эти несколько слов. Кто прислал табличку? Неизвестный явно хотел, чтобы она обрела свое место на могиле Леонины, но что за человек так поступил?
Я вернула «подарок» в коробку и убрала в шкаф в моей комнате, под стопку салфеток, которыми мы никогда не пользуемся, и случайно обнаружила между двумя простынями список имен с указанием должностей:
Эдит Кроквьей, директриса.
Сван Летелье, повар.
Женевьева Маньян, прислуга.
Элоиза Пти и Люси Лендон, воспитательницы.
Ален Фонтанель, управляющий.
Филипп Туссен нацарапал список персонала Нотр-Дам-де-Пре на обороте счета в ту неделю, когда шел процесс. Счет был за обед на троих в маконском «Кафе дю Пале». Мой муж наверняка обедал с родителями.
Я приняла это за знак от Леонины. Сначала посылка, потом список видевших ее последними.
С того дня я начала выходить из дома и махать пассажирам проходящих мимо поездов. А Филипп решил, что я сошла с ума. Он ничего не понял: я не утратила рассудок – он ко мне вернулся.
Я начала освобождаться от химической смирительной рубашки. Постепенно снижала дозу лекарств. Совсем отказалась от алкоголя. Понимала, что будет тяжело и больно, но от этого не умирают.
Я вышла из дома и минут десять брела, вспоминая, как гуляла с Леониной и она держалась за мой карман. Отныне все карманы на моих вещах будут пусты, но дочь не перестанет меня направлять.
Я толкнула дверь автошколы Бернара: пора получить водительские права.
46
Ты больше не там, где была, но мы не расстаемся.
Я постепенно пробуждаюсь, отхлебывая мелкими глотками обжигающе горячий чай. Лучи утреннего солнца пробираются в кухню через задернутые занавески. Пылинки танцуют на луче, и я нахожу это зрелище прекрасным, почти феерическим. Под сурдинку звучит Жорж Делерю[59], тема из «Американской ночи». В правой руке у меня чашка, левой я глажу Элиану, и она жмурится от удовольствия, тянет шею. Обожаю чувствовать подушечками пальцев жар собачьего тела…
Ноно стучит в дверь и сразу входит. Как и отец Седрик, он не пожимает мне руку и не целует в щеку. Говорит добрый день/добрый вечер, «моя Виолетта». Ноно кладет на стол местную газету, чтобы я могла прочесть заголовок: «Брансьон-ан-Шалон: дорожная драма, мотоциклист опознан». Он наливает себе кофе, а я прошу бесцветным голосом:
– Прочти, пожалуйста, я куда-то задевала очки.
Элиана, почувствовав мою нервозность, прижимается к Ноно и сразу бежит к двери – просится на улицу. Он выпускает собаку и возвращается, ставит стул так, чтобы сидеть напротив меня, вытаскивает из кармана очки (наверняка получены от соцработника!) и начинает читать в манере ученика начальной школы, артикулируя каждый слог. Когда Леонина была совсем маленькая, я вот так же читала ей по методу Боше: «Если бы парни всей земли…» – но сейчас звучат совсем другие слова.
«Жертва несчастного случая со смертельным исходом в Брансьон-ан-Шалоне была опознана его спутницей жизни. Мужчина, проживавший в лионском районе, был найден без признаков жизни 23 апреля. Жандармы предполагают, что его черный мотоцикл, мощный «Хьюсунг Аквила» с объемом двигателя 650 см3и стершимся номером, съехал на обочину, спровоцировав падение седока, ехавшего в незастегнутом шлеме. Его подруга подала заявление в комиссариат на следующий после исчезновения день, обзвонила все больницы, и связь была установлена».
Мы прерываем чтение, когда на кладбище появляются члены семьи усопшего. Некоторые играют на семиструнных гитарах, у каждого в руке воздушный шар.
– Пойду, – говорит Ноно.
– Я тоже.
Надеваю черное пальто, раздумывая, нужно ли сказать полицейским. Что Филипп Туссен в тот день вышел от меня.
«Только тишина» – часто повторял Саша.
Разве я мало отдала? Неужели не заслужила покоя?
Даже мертвый, Филипп Туссен продолжает меня мучить. Я никогда не забуду его последние слова и синяки, оставшиеся у меня на руках.
Я хочу жить спокойно. С миром в душе. Жить так, как научил меня Саша. Мне нужна Жизнь. А не воспоминания о человеке, оказавшемся совершенно бесполезным существом, чьи родители отняли у меня единственное сокровище.
Похоронный катафалк подъезжает к склепу семьи Гамбини. Сегодня хоронят знаменитого устроителя ярмарок Марселя Гамбини, родившегося в 1942 году в коммуне Брансьон-ан-Шалона. Его родителей депортировали, но они успели спрятать ребенка в деревенской церкви.
Мне почти хотелось, чтобы отчаявшиеся люди отдавали своих детей отцу Седрику. Не всем везет в жизненной лотерее, я, например, предпочла бы нашего кюре всем приемным родителям, вместе взятым.
На церемонию к Марселю пришло больше трехсот человек. У гроба собрались гитаристы, скрипачи и контрабасист, чтобы сыграть композицию Джанго Рейнхардта[60]. Музыка контрастирует с печалью, слезами, угрюмыми взглядами и поникшими плечами. Все умолкают, когда слово берет внучка Марселя, шестнадцатилетняя Мари Гамбини:
– Мой дед был на вкус, как сладкая вата и помидоры. От него пахло блинами и вафлями, алтеем, нугой и чурросами[61], картошкой фри, подсоленной жизнью. Он обожал простые радости. Улыбался, как мальчишка, получивший в подарок золотую рыбку и крепко сжимающий в кулаке целлофановый пакет с новым питомцем. Удочка в одной руке, воздушный шар в другой, верхом на деревянной лошадке. Он был за то, чтобы водить нас в тир и выигрывать плюшевых тигров, играл в прятки в самолете, пожарной машине, экипаже наездников. Мой дед – это первый поцелуй в лабиринте-гусенице и за́мке с привидениями. Этот сахарный поцелуй навсегда прививал нам вкус американских горок, ждавших нас в будущем. Мой дед был голосом, музыкой, богом цыганок, гадающих по руке. В его крови кипел цыганский джаз, и теперь он берет новые аккорды там, где мы не можем его слышать. Линия жизни на его ладони прервалась. Я не прошу тебя покоиться с миром, дорогой дедушка, ты на это не способен. Поэтому развлекайся, и до скорого!
Девушка целует гроб. Остальные следуют ее примеру.
Пьер и Жан Луччини опускают гроб с телом Марселя Гамбини на веревках, и музыканты исполняют «Minor Swing» Джанго Рейнхардта. К небу взмывают воздушные шары. На гроб летят лотерейные билеты и плюшевые игрушки.
Сегодня вечером я не стану запирать ворота в семь часов: многочисленная семья Гамбини попросила разрешения остаться у могилы и устроить поминальный ужин. В благодарность они подарили мне несколько десятков контрамарок на ближайшую ярмарку, которая открывалась в Маконе через две недели. Я не решилась отказаться. Ладно, отдам их внукам Ноно.
Не знаю, можно ли судить о человеке по красоте его похорон, но церемония Марселя Гамбини была одной из лучших, на которых мне довелось присутствовать.
47
Первая звезда появится, когда спустится тьма.
В январе 1996 года, через четыре месяца после того, как пришла посылка, я положила табличку в сумку и сообщила Филиппу Туссену, что ему, в кои веки раз, придется поработать. «Два дня за переезд отвечаешь ты», – сказала я и, не оставив ему времени на возражения, села за руль и уехала. Машину, красный «Фиат Панда» с белым плюшевым тигренком на зеркале, мне, как всегда, дала Стефани.
Обычно я тратила на дорогу три с половиной часа – на этот раз ушло шесть. В моей жизни больше не будет ничего обычного или нормального. Я слушала радио. Несколько раз останавливалась. Пела для Леонины, представляя, как два с половиной года назад она ехала на заднем сиденье автомобиля Коссенов, с баночкой коккулина в кармане и своим тудуксом в руках.
– Сон улетает, взмахнув крылышками, как пчелка, как птичка, как тучка, как ветер, ночь наступает, луна светит, засыпает огонь в очаге, прячется уголек в золе, цветок – под росой, и только туман поднимается…
Я смотрела на дома, деревья, дороги, пейзажи и пыталась представить, что привлекло ее внимание. Или она задремала? А может, колдовала?