Да, война подходила к концу. Я это чувствовала. Я никогда не оправлюсь от смерти дочери, но бомбардировки прекратились. Начинается послевоенное существование. Самое долгое, самое трудное, самое гибельное… Ты поднимаешься – и сталкиваешься нос к носу с девочкой ее возраста. Когда враг убрался и остались лишь выжившие. Скорбь, уныние и опустошенность. Пустые шкафы. Детские фотографии. Деревья и цветы, растущие без нее.
В январе 1996-го я объявила Филиппу Туссену, что теперь буду ездить в Брансьон-ан-Шалон два раза в месяц, по воскресеньям, и проводить там целый день.
Он присвистнул. Закатил глаза, как будто хотел сказать: «А мне придется работать вместо тебя…» – и добавил, что ничего не понимает, ведь на похоронах я не была, а теперь – нате вам! Что за блажь такая? Я не стала отвечать. Что я могла сказать человеку, который считает желание матери погоревать на могиле ребенка блажью?!
Кристиан Бобен[63] писал: «Невысказанные слова криком кричат внутри нас».
Наверное, он сформулировал свою мысль несколько иначе, но мои умолчания орут как резаные. Из-за них я просыпаюсь по ночам. Толстею, худею, старею, плачу, сплю дни напролет, пью, как горчайший пьяница, и бьюсь головой о двери и стены. Но я выжила.
Проспер Кребийон[64] сказал: «Чем горше несчастье, тем большее мужество требуется человеку, чтобы жить». Умерев, Леонина заставила исчезнуть все вокруг меня… кроме меня.
48
Твоя душа улетела без надежды на возвращение, как ласточки с наступлением зимы.
Жюльен Сёль стоит перед моей дверью. Той, что выходит в садик.
– Футболка вас молодит…
– А вы впервые в яркой одежде.
– Я дома, работаю саду. Стена отделяет меня от людей. Вы надолго?
– До завтрашнего утра. Как поживаете?
– Как смотрительница кладбища.
Он улыбается.
– Очень красивый сад.
– Благодаря удобрениям. Рядом с кладбищами все растет очень быстро.
– Не думал, что вы такая язва.
– Вы меня не знаете.
– Возможно, знаю, и гораздо лучше, чем вы думаете.
– Копаться в чужих жизнях – ваша профессия, господин комиссар, но она не предполагает знания человеческих душ.
– Могу я пригласить вас поужинать?
– При условии, что расскажете конец истории.
– Какой?
– Габриэля Прюдана и вашей матери.
– Я зайду за вами в восемь. И не переодевайтесь, останьтесь «в цвете».
49
Эти несколько цветков в память о прошлом.
Я вошла к Саше. Открыла пакет с чаем, закрыла глаза и сделала вдох. Неужели я вернулась к жизни в этом кладбищенском доме? Его запах вытягивал, тащил меня прочь из мрака, в котором я жила – делала вид, что живу, – после смерти Лео.
Пакет чая, как и написал Саша, лежал на желтой этажерке, к нему была прикреплена этикетка наподобие тех, которые дети клеят на тетради: Чай для Виолетты. Под пакетом – этого в письме не было – я нашла адресованный мне крафтовый конверт. Незапечатанный. Внутри лежали несколько листков бумаги, и сначала я решила, что это список фамилий недавно умерших людей, а слово «Туссен» относится к могилам, которые следует украсить цветами к этому празднику, но потом поняла, что ошиблась.
Саша собрал данные всего персонала, находившегося в Нотр-Дам-де-Пре в ночь с 13 на 14 июля 1993 года. Директриса Эдит Кроквьей; повар Сван Летелье; прислуга Женевьева Маньян; две воспитательницы, Элоиза Пти и Люси Лендон; управляющий Ален Фонтанель.
До сих пор мне была известна только директриса, об остальных, видевших мою дочь в последнюю ночь ее жизни, я ничего не знала.
О случившейся драме говорили в вечерних выпусках новостей по всем каналам. Показывали замок, озеро, пони и твердили одни и те же ключевые слова: драма, случайное возгорание, четверо погибших детей, летний лагерь. Много дней подряд местная газета Journal du Saône-et-Loire писала о девочках на первой полосе. Я просмотрела статьи, которые Филипп Туссен принес мне на следующий после похорон день. Портреты детей, щербатые улыбки, зубки, которые унес на счастье мышонок. У нас, родителей, ничего не осталось. Я бы не пожалела жизни, чтобы найти его норку и отобрать зубки и кусочек улыбки Лео. Писаки умолчали только об именах сотрудников Нотр-Дам-де-Пре.
У директрисы Эдит Кроквьей были седеющие, убранные в пучок волосы, она носила очки и с достоинством улыбалась в объектив. Чувствовалось, что фотограф дал ей указания: «Улыбайтесь, но не слишком широко, вы должны внушать симпатию, доверие и спокойствие». Я хорошо знала это клише – фраза была напечатана на обложке рекламного буклета, который много лет назад всучила мне мать Филиппа.
«Только наше серьезное отношение к делу никогда не уходит в отпуск». Сколько раз я корила себя за неумение читать между строк!
Под фотографией Эдит был указан ее адрес.
Снимок Свана Летелье был сделан в автомате. Интересно, как Саша его достал? Это останется тайной, но адрес повара я теперь знаю, правда, не домашний, а ресторана «Земля виноградных лоз» в Маконе. Сван выглядел лет на тридцать пять. Худой, красивый и опасный. Странная внешность – глаза красивого миндалевидного разреза, а взгляд мрачный и губы тонкие.
Фотография Женевьевы Маньян больше всего напоминала те, что делают на свадьбах. На ней была смешная старомодная шляпка. Она слишком сильно и неумело накрасилась. Я бы дала ей лет пятьдесят. Эта маленькая толстушка в фартуке с узором из синих цветов в последний раз накормила Лео. Уверена, моя дочь сказала ей «спасибо», потому что была хорошо воспитана. Этому научила ее я – всегда говорить «здравствуйте», «до свидания», «спасибо»…
Две воспитательницы, Элоиза Пти и Люси Лендон, снялись вместе, перед лицеем. На фотографии они выглядели шестнадцатилетними. Две юные девушки, лукавые и беззаботные. Хорошо бы выяснить, ужинали они за одним столом с девочками или сидели отдельно? По телефону Лео сказала, что одна из воспитательниц «ужасно» на меня похожа, но голубоглазые блондинки Элоиза и Люси ничем меня не напоминали.
Лицо Алена Фонтанеля Саша вырезал из газеты. На нем была майка футбольной команды, он сидел на корточках среди других игроков, позирующих с футбольным мячом. Управляющий явно воображал себя Эдди Митчеллом[65].
Все адреса Саша написал синими чернилами, под фотографиями. Женевьева Маньян и Ален Фонтанель жили вместе.
Да кто он такой, в конце концов, этот смотритель кладбища, и зачем заманил меня в свой дом?
Саша все не приходил. Я положила в сумку чай и конверт с фотографиями и фамилиями тех, кто был в замке в тот вечер, и обошла кладбище в поисках моего странного благодетеля. Я смотрела на незнакомых людей, поливавших цветы, на фланёров и экскурсантов и спрашивала себя, кого они пришли навестить. Пыталась угадать по выражению лиц. Мать? Кузена? Брата? Мужа?
Через час блужданий я оказалась на «детском» участке, миновала ангелов и увидела могилу Лео. Ее имя, которое я вышила под всеми воротничками, прежде чем уложить вещи в чемодан, было выбито на стеле. Со времени моего последнего посещения на мраморе вырос молодой мох – место было тенистое. Я опустилась на колени и протерла плиту рукавом.
50
Много лет назад твоя ослепительная улыбка навечно стала для меня олицетворением розы и продолжением лета.
Ирен Файоль и Габриэль Прюдан вернулись в первый отель, который находился в нескольких километрах от вокзала в Эксе. «Отель дю Пассаж». Они выбрали «голубой» номер, как в романе Жоржа Сименона[66]. Остальные три назывались «Номер Жозефины», «Номер Амадея» и «Номер Ренуара». Прюдан на ресепшен сразу заказал пасту и красное вино на четверых, подумав, что после любви им точно захочется есть. Ирен спросила:
– Зачем так много, нас ведь двое?
– Вас наверняка посетят мысли о муже, меня – о жене, так давайте сразу пригласим их к столу. Это исключит умолчания, слезоточивость и прочая, прочая, прочая…
– Слезоточивость?
– Я придумал это слово для обозначения меланхолии, чувства вины, сожалений, порывов и попыток дать задний ход. Все, что портит нам жизнь, мешает двигаться вперед.
Они поцеловались. Разделись. Она сказала: «Хочу, чтобы было темно». – «Не имеет смысла, – улыбнулся он. – Я уже в суде начал раздевать вас взглядом и знаю наизусть все изгибы вашего тела».
Она не сдавалась. Упрекнула его:
– Вы чертов ловкий говорун!
– А как же, – ответил он.
И задернул голубые шторы.
В дверь постучали.
– Обслуживание номеров.
Они поели, выпили, занялись любовью, поели, выпили и снова любили и наслаждались друг другом. Вино сделало их смешливыми, и они смеялись и плакали.
А потом дружно решили никогда не покидать эту комнату. Их посетила мысль, что умереть вместе, здесь и сейчас, возможно, и есть РЕШЕНИЕ. А еще можно сбежать, исчезнуть, угнать машину, поезд, самолет. Остается решить, в какую страну лететь.
Они выбрали Аргентину. Как военные преступники. Она заснула. Он бодрствовал, курил, заказал бутылку белого вина и пять десертов.
Она открыла глаза, спросила:
– А кто третий гость, кроме моего мужа и вашей жены?
– Наша любовь, – ответил он.
Они сходили в ванную, вернулись – и вдруг решили потанцевать. Включили радио и услышали в новостях, что Клауса Барби[67] экстрадировали во Францию, где он будет предан суду.
– Наконец-то! Справедливость восторжествовала! – обрадовался Габриэль. – Это нужно отпраздновать! – и заказал шампанское.
– Мы знакомы двадцать четыре часа, и я не просыхаю, – хихикнула Ирен. – Может, попробуем встретиться на трезвую голову?
Они станцевали под «Я вернулся за тобой» Жильбера Беко