При встрече он сразу начинал ворчать:
– Ну почему ты так вырядилась? Красивая женщина должна быть соответственно одета! Почему ты так коротко стрижешься? Завшивела?
Саша разговаривал со мной, как с одной из своих кошек, а их он обожал.
Я приезжала в воскресенье, к десяти утра. Входила на кладбище и брела к могиле Леонины. Я знала, что там ее нет. Под мрамором пустота. Ничья земля, пустошь. Я хотела прочесть вслух ее имя и фамилию. Поцеловать их. Цветов я не приносила, Леонине они ни к чему. В семь лет цветам предпочитаешь игрушки и волшебные палочки.
Я входила в Сашин дом и окуналась в знакомый запах, смесь простой еды, жареного лука, чаев и духов Rêve d’Ossian – пропитанные ими носовые платки лежали в разных углах комнаты. Мне сразу становилось легче дышать. Я чувствовала себя отпускницей.
Мы обедали, сидя напротив друг друга, и все всегда было вкусно, красиво, пряно, ароматно и… постно. Никакого мяса Саша на стол не подавал, знал, что я его не ем.
Он спрашивал, как работа, чем занимаюсь, что читаю, какую музыку слушаю. Его интересовала жизнь в Мальгранж-сюр-Нанси, проходящие мимо нас поезда и много чего еще – только не Филипп Туссен. Саша ни разу не назвал его по имени. Всегда говорил он.
Поев, мы выходили в сад, чтобы вместе поработать. В мороз и жару всегда есть что поделать.
Сеять, сажать, пересаживать, ставить подпорки, перепахивать, полоть, черенковать, приводить в порядок аллеи. Мы копались в земле все время, и нам было весело. В теплую погоду Саша старался обрызгать меня из шланга и смеялся, как ребенок.
Он много лет работал смотрителем кладбища, но никогда не рассказывал о своей личной жизни. Единственное кольцо, которое он носил, было найдено на первом огороде, «верхом» на морковке.
Иногда Саша доставал из кармана роман Жана Жионо «Вторая молодость» и читал мне избранные места. Я пересказывала отрывки из «Правил виноделов», которые знала наизусть.
Бывало, что нас прерывали, если требовалась срочная помощь человеку с поясничными болями или вывихом лодыжки. Саша говорил: «Продолжай, я скоро вернусь», – исчезал на полчаса, чтобы помочь пациенту, и всегда возвращался с чашкой чая, улыбкой и одним и тем же вопросом: «Ну, как вы тут с землей без меня?»
Мне он понравился с первого раза. Руки грязные, нос поднят к небу. Устанавливаешь связь и понимаешь, что одно без другого не существует. Вернуться через две недели после первых посадок и увидеть перемены, восхититься могуществом жизни.
Между воскресеньями у Саши я жила бесконечным ожиданием. Воскресенье не в Брансьоне было пустыней, где значение имели только будущее и линия горизонта следующего – счастливого – воскресенья.
Я занимала время, читала свои записи о том, что посадила, как сделала тот или другой черенок. Саша давал мне журналы по садоводству, которые я глотала, как книгу Ирвинга.
На исходе десяти дней я сама себе напоминала арестанта, считающего часы до освобождения. С вечера четверга нетерпение начинало зашкаливать. В пятницу и субботу, между поездами, я отправлялась гулять, чтобы перенаправить энергию и не вызвать подозрений у Филиппа Туссена. Я бродила по тропинкам, где он никогда не ездил на мотоцикле. Иногда врала, что иду в магазин, а к концу дня в субботу отправлялась за «Пандой», стоявшей перед домом Стефани.
Никто в мире никогда не любил ни одну машину так, как я любила этот «Фиат» Стефани. Ни один коллекционер, ни один водитель «Феррари» или «Астон Мартина» не испытывал такого волнения, касаясь дрожащими ладонями руля, поворачивая ключ зажигания, переключаясь на первую скорость или давя на педаль акселератора.
Я разговаривала с белым тигренком. Представляла, что увижу подросшие растения, цвет листьев, состояние земли, сыпучей или рыхлой, кору фруктовых деревьев, набухание почек, овощи, цветы, испытаю страх перед заморозками. Я воображала, что приготовит на обед Саша, думала, какой чай мы будем пить, аромат дома, его голос. Боже, как же хочется вернуться к доктору Уилберу Ларчу! Моему персональному целителю.
Стефани считала, что мне не терпится увидеть дочь. На самом же деле я жаждала вернуть себе жизнь, которая началась много позже ее смерти. Все, что было до, погасло. Вулкан умер, но внутри меня рождались ответвления, боковые аллеи. Я чувствовала то, что сеяла и сажала. Я обсеменяла себя. Только вот бесплодная почва, из которой я состояла, была намного беднее кладбищенского огорода. Галечник. Каменистая земля. Но травинке годится любое место, и я была сделана из этого «любого». Корень растет и пробивает асфальт. Достаточно микротрещины, чтобы жизнь проникла внутрь невозможного. Несколько дождевых капель, солнце – и вот он, росток, появившийся из семечка, принесенного ветром.
Наступил день, когда я впервые присела на корточки, чтобы собрать посаженные полгода назад помидоры. Леонина давно озаряла своим присутствием сад, она словно бы притянула Средиземное море к маленькому огороду на кладбище, где ее похоронили. В тот день я поняла, что моя дочь присутствует в каждом маленьком чуде, которое рождает земля.
57
Судьба проделала свой путь, но не сумела разъединить наши сердца.
Я так чувствительна, что, когда читаю или слышу слово «кислый», у меня начинает щипать язык и глаза. Все горит. Я смотрю по телевизору рекламу кисленьких леденцов – и давлюсь едкой слюной. «Слишком уж ты чувствительная!» – говаривала моя мать между двумя тумаками.
Похоже, срабатывает принцип сообщающихся сосудов: душа моя погибла, пропала, годится лишь на корм бродячим псам, и тело оттягивает все на себя.
Я переключаю телевизор на другую программу. Ну почему нельзя вот так же, одним щелчком, изменить жизнь? Став безработной, я «прописалась» в старом кресле и не знаю, что делать. Говорю себе: Все кончено. Назад не вернуться. Дело закрыто. Они мертвы. Похоронены.
Я спала, когда позвонил Сван Летелье и наговорил на автоответчик сообщение, из которого я мало что поняла. Сван явно паниковал, был в растерянности, в его убогом мозгу все перепуталось. Я трижды прослушала автоответчик, и слова наконец обрели смысл: мать Леонины Туссен ждала его у ресторана, где он работает поваром, она похожа на сумасшедшую – не верит, что девочки той ночью ходили на кухню, чтобы приготовить себе шоколад.
После суда я решила, что никогда больше не услышу о Леонине. Как и об Анаис, Осеан и Надеж. Поплатилась за все директриса, получила два года тюрьмы. Ну и слава богу, пусть богатеи тоже хлебнут дерьма, должна же быть на свете справедливость! Хоть изредка… Всегда не выносила эту недотрогу.
Мать Леонины Туссен… Дети в лагере были не из местных семей, только буржуа посылают малышей в замок, чтобы они бултыхались в озере. Я думала, что родители навещают могилы, кладут цветы, зажигают свечи и сразу уезжают.
Что вынюхивает эта женщина? Чего она хочет? Решила расспросить всех? И меня? Летелье в ужасе, а я давно никого не боюсь.
В замке нас было шестеро. Летелье, Кроквьей, Лендон, Фонтанель, Пти и я.
Вспоминаю, как впервые увидела его. Хотя обычно перед глазами встает наша последняя встреча, и ненависть отравляет кровь, как кислота.
Знакомство, если его так назвать, произошло на выпускном празднике детских садов района. Я была в грязной блузке – на меня срыгнул мой младшенький, заболевший из-за жары. Пришлось расстегнуть лишнюю пуговицу, чтобы не опозориться перед людьми. Он даже не посмотрел мне в лицо, только бросил взгляд в вырез, и я вздрогнула, почувствовав резкий прилив желания.
Он не заметил меня, а я «смотрела только на него», как говорят богатые дамочки.
Два месяца школьных каникул тянулись безрадостно и невыносимо долго.
Потом меня наняли прислугой, и в первый день нового учебного года я ждала его, как преданная собачонка, а когда он появился во дворе, чтобы забрать дочь, у меня по коже побежали мурашки размером со слона. Хотелось стать его дичью, которую подстрелили, зажарили и нарезали кусками, чтобы подать горячей.
Появлялся он редко, за девочкой почти всегда приходила мать.
Впервые он заговорил со мной через много месяцев. Скорее всего, ему в тот день просто нечем было заняться. Некем… Он был страстным мужчиной. И таким красивым. В футболке и джинсах в обтяжку. Он него пахло самцом. Ледяной взгляд голубых глаз раздевал всех баб, даже матерей, сновавших по коридорам, где всегда воняло аммиаком.
После уроков я протирала стекла «Аяксом»… Водила малышей в сортир…
Однажды я решилась и заговорила с ним. Лепетала что-то про очки, которые якобы нашла в шкафчике одного из учеников. «Они, случайно, не ваши?» Он был холоден, как морозильник, стоявший в школьном сарае. «Нет, не мои…» Он привык, что женщины на него вешаются, наседают, навязываются, это было ясно с первого взгляда. У него была внешность про́клятого принца, предателя, негодяя, красавца из старых фильмов.
В конце года он снизошел до меня – назначил свидание. Ухаживать не собирался – называя время и место, уже раздевал меня взглядом. Сказал: «Вечером и по-быстрому». Мы ведь оба были несвободны. Он не хотел никаких заморочек, не встречался в отелях и трахался в туалетах ночных клубов, под деревьями и на заднем сиденье машин.
Я готовилась несколько долгих часов. Брила ноги, мазалась кремом Nivea, нанесла на лицо маску из глины (даже на мой длинный нос!), надушила подмышки и отвела детей к приятельнице, которая пообещала за ними присмотреть. Она и сама спала с кем ни попадя, и я ее прикрывала. Такие не болтают.
Мы должны были встретиться у «маленькой скалы» – так местные называли большой валун на выезде из города, похожий на расколотый менгир. Там всегда было темно – мальчишки давным-давно разбили все фонари.
Он приехал на мотоцикле, снял шлем, положил на постамент – как человек, заскочивший на несколько минут. Не поздоровался, не спросил: «Как дела?» Я едва смогла улыбнуться, сердце колотилось как безумное, горло свело спазмом. Новые туфли испачкались и натерли мне ноги до волдырей.